ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Фредерик Дар.
Грузовой лифт.

ОСR МyShеll 30/12/2000

(Пер. Коштиала)

Филиппу Пуаре, моему верному читателю от его верного писателя.

Ф. Д.

1. ВСТРЕЧА

Как долго мужчина, потерявший мать, чувствует себя сиротой?

Вернувшись через шесть лет в квартиру, где умерла моя мать, я ощутил, будто
кто-то безжалостный накинул мне на грудь петлю и со всей силой стянул ее.

Я сел в старое кресло у окна, в котором она так любила штопать и чинить
старые вещи, и стал оглядываться по сторонам - в тишине, среди знакомых
предметов, которые столько лет ждали меня. Тишина и запахи действуют
гораздо сильнее, чем вид старых влажных обоев.

Четыре года назад я узнал о ее смерти и похоронах. Эти годы я много думал о
ней и с лихвой ее оплакал. И вот совершенно неожиданно, когда я перешагнул
порог нашей квартиры, сознание того, что ее нет, обрушилось на меня -с
размаху, словно оплеуха.

А за окном было Рождество.

Лишь оказавшись в Париже - с его оживленными бульварами, с разукрашенными и
ярко освещенными витринами, с елками на перекрестках, в гирляндах из
лампочек - я понял это. Рождество.

Было большой глупостью с моей стороны вернуться домой в такой день.

В ее комнате витал запах смерти. Кровать была разобрана, матрасы завернуты
в старую простыню. Те, кто готовил ее в последний путь, переставили и
стакан со святой водой и самшитовой веточкой. Теперь эти грустные
принадлежности стояли на комоде рядом с распятием из черного дерева. В
стакане уже не было воды, и листья самшита пожелтели. Когда я дотронулся
рукой до ветки, они, словно золотые пластинки, упали на ковер.

На стене висела моя фотография в рамке с вымученный резьбой - отцу
казалось, что это красиво. На снимке я был на десять лет моложе, но
нисколько не выигрывал от этого. Я выглядел отталкивающе - болезненный
молодой человек со впалыми щеками, косым взглядом и складками у рта, какие
бывают только у людей жестоких или очень несчастных.

Только мать могла не замечать всего этого и даже находить меня красивым. Я
предпочитаю себя сегодняшнего. Жизнь изменила меня, черты лица выровнялись,
а взгляд стал смелым.

Ну что ж, осталось только поприветствовать свою комнату. Здесь ничего не
изменилось. Моя кровать была застелена, на камине громоздились мои любимые
книги, а на ключе, что торчал в дверце шкафа, по-прежнему висел человечек,
вырезанный мной из куска орешника.

Я упал навзничь на кровать и сразу узнал шероховатое прикосновение
покрывала, запах окрашенной материи. Я закрыл глаза и позвал, как делал это
когда-то по утрам, требуя завтрак:

- Ну, что скажешь, мам!

Обычно люди просят по-другому, ясно, чего они хотят. Я же ничего не мог
придумать, кроме этого простого призыва, брошенного обыденным тоном. Еще
некоторое время, напрягшись изо всех сил, я надеялся услышать ответ.
Казалось, я не колеблясь отдал бы всю оставшуюся жизнь, лишь бы вернуть ее
хоть на мгновение. Да, все, что угодно, лишь бы услышать ее голос, слегка
озабоченный, когда она обращалась ко мне:

- Ты уже проснулся, малыш?

Я проснулся.

И целая жизнь должна пройти, прежде чем я засну вновь.

Мой призыв вибрировал, затихая в глубине квартиры, и у меня было время
почувствовать, сколько в нем грусти.

Нет, провести здесь вечер просто невозможно. Мне необходимы шум, свет,
алкоголь. Мне нужна жизнь!

В шкафу я обнаружил свое пальто на искусственной, под верблюжью, шерсти,
сильно пронафталиненное матерью. Когда-то оно было мне велико, а теперь
жало в плечах. Надевая его, я рассматривал остальную одежду, аккуратно
висящую в чехлах. Что за нелепо выглядел этот халат, который мне совсем не
шел! Только он показывал, каким я был.

Я вышел, а точнее, выбежал.

Консьержка подметала пол, бурча себе что-то под нос. Это была все та же
старая женщина. Даже в те времена, когда я был мальчишкой, у нее уже был
этот усталый вид, вид человека, достигшего конца своего пути. Тогда я
считал ее ужасно старой, она казалась старше, чем сейчас. Она посмотрела на
меня и не узнала. Она плохо видела, а я изменился.

Нечто маслянистое падало на асфальт, словно дождь, и блестящая мостовая
отражала огни. Узкие улочки Левалуа были заполнены веселыми людьми. Они
выходили с работы, неся в руках что-то к праздничному ужину, толпились у
устричников - закутанные в морские свитера устричники потрошили в корзинах
устриц под гирляндами из разноцветных лампочек. Колбасные магазины и
кондитерские были переполнены. Хромой продавец газет зигзагами бегал с
одного тротуара на другой, выкрикивая новости, на которые всем было глубоко
наплевать.

Я шел без всякой цели, наобум, неся в себе раздирающую тоску. Я остановился
перед маленькой витриной книжно-канцелярского базара. Это был один из тех
магазинчиков, которые есть в каждом квартале и где продают все - требники
для Первого причастия, петарды к празднику Четырнадцатого июля, школьные
принадлежности к началу учебного года и ясельные гарнитуры в декабре .Эти
лавки - моя юность, и я люблю их еще больше оттого, что они постепенно
исчезают из жизни.

Почему я вдруг почувствовал непреодолимое желание войти туда и купить все
равно что, только бы испытать радость от встречи с прошлым? В тесном
помещении толпились люди - четверо или пятеро. Продавщица была похожа на
старую вдову. В вечном трауре. Из глубины лавки пахло какао. Я был рад, что
в магазинчике кто-то есть. Я мог задержаться, оглядеться, рассмотреть это
дешевое великолепие и найти в нем несколько картинок детства, которые были
мне сегодня необходимы.

Помещение напоминало грот, в котором собрали сверкающие сокровища. На
полках теснились новогодние елочные игрушки - стеклянные птицы, Деды Морозы
из картона, корзины с тряпичными раскрашенными фруктами, хрупкие
разноцветные шары, превращающие обыкновенную елку в сказку.

Подошла моя очередь, за спиной ждали люди.

- А для господина?

Я протянул руку и указал на маленькую клетку из картона, окрашенного в
серебристый цвет и посыпанного стеклянной пудрой. Внутри на золотых качелях
раскачивалась птица из голубого и желтого велюра.

- Вот это, - пробормотал я.

- Что-нибудь еще?

- Все.

Продавщица положила клетку в картонную коробку и завязала.

- Три двадцать.

Выйдя из магазина, я почувствовал себя лучше. Я никак не мог понять, почему
покупка новогодней игрушки, которой я не мог найти никакого применения,
вдруг связала меня с прошлым. Это было просто тайной.

Я зашел в табачный магазин, чтобы выпить аперитив. Бар был полон
возбужденными мужчинами, которые говорили о том, что они будут делать этой
ночью. У одних пакеты были зажаты под мышкой, у других свертки торчали из
карманов.

Сначала я собирался проехаться на автобусе по Большому бульвару, затем,
поразмыслив, решил все же остаться в своем квартале.

Народ в Левалуа был беднее, но более шумный и сердечный. На каждом шагу я
натыкался на людей, лица которых мне говорили о чем-то, но меня никто не
узнавал.

На одном из перекрестков кто-то громко крикнул: `Альбер!` Я резко
обернулся, но звали не меня, а огромного прыщеватого парня в клетчатой
куртке кондитера, который валял дурака на трехколесном велосипеде для
перевозки товаров.

Мой старый квартал! Родной запах влажной копоти и жареного мяса, плохо
уложенные каменные мостовые, угрюмые фасады домов. Эти бары и бездомные
псы, на которых даже живодеры рукой махнули после бесплодных попыток
извести их.

Так я и шагал около часа под липким дождем, пополняясь впечатлениями, -
горькими и нежными одновременно ,которые возвращали меня лет на пятнадцать
назад. В то время я еще учился, и рождественские праздники сохраняли для
меня свое волшебство.

Около восьми часов вечера я вошел в самый большой ресторан нашего квартала.
Вообще-то это было нечто вроде традиционной пивной с зеркалами, лепными
стенами и потолками, с катком для салфеток, гигантскими скамейками,
вьющимися растениями, стойкой-буфетом и официантами в черных штанах и белых
куртках.

Огромные окна закрывали решетки, а летом зеленые растения выносили прямо на
мостовую. Ресторан был из числа провинциальных заведений с хорошей
репутацией. Хорошая репутация досталась по наследству. Все мое детство,
когда я воротил нос от обедов, приготовленных матерью, она со вздохом
говорила: `Ну, тогда сходи пообедай у Шикле`.

Действительно, я мечтал в один прекрасный день отправиться туда обедать.
Мне казалось, что только очень богатые и уважаемые люди могут позволить
себе эту роскошь. Каждый вечер, возвращаясь с занятий, я останавливался
перед огромными окнами ресторана и смотрел, разглядывая сквозь сигаретный
дым напыщенную публику в зале.

После ужина важные господа играли в бридж. Когда наступало рабочее время,
игральные столы исчезали один за другим, словно потерпевшие крушение
корабли. Оставался лишь маленький островок в глубине зала, где сидели самые
рьяные игроки и вокруг которого с раздражением суетились официанты.

Я впервые вошел сюда.

Перед моим отъездом, хотя средства да и возраст позволяли, я не смел даже
приблизиться к входной двери. А теперь посмел. Больше того, я вошел к Шикле
развязной походкой завсегдатая.

Во время моего длительного отсутствия я твердо решил, что обязательно приду
сюда. Я столько раз представлял себе это, столько раз репетировал свои
движения, что действовал почти автоматически.

На мгновение я замешкался из-за необычных для ресторана запахов, которые я
не мог себе представить, - пахло полынью, устрицами и еще старым деревом.

В глубине зала возвышалась огромная елка, увешанная электрическими
лампочками и ангельскими конями, что придавало ей ярмарочный вид. Официанты
прикрепили к своим белым курткам кусочки остролиста, а в баре господин и
госпожа Шикле угощали старых клиентов аперитивом.

Эта пара явно слишком много воображала о себе и о своей роли хозяев.
По-прежнему одетые с иголочки муж и жена принимали гостей. Она - довольно
крупная женщина, немного похожая на кассиршу из большого кафе, несмотря на
темное платье и массивные украшения.

Муж - бледный мужчина со слипшимися на макушке редкими волосами и в
вышедшем из моды костюме. Ему следовало быть президентом различных обществ
и ассоциаций, с жестами прелата просящего слова или дающего его.

Рождественский вечер только начинался, и клиентов было мало. Официант с
кривыми ногами пришел мне на помощь - повесил пальто на вращающуюся вешалку
и спросил, кивнув в сторону зала:

- Предпочитаете какое-нибудь определенное место?

- Рядом с елкой, если можно.

Мне бы очень хотелось сводить к Шикле свою мать - она даже не переступила
порог этого заведения. Наверное, она тоже всю жизнь мечтала однажды зайти
сюда.

Я сел на скамейку напротив елки и заказал довольно изысканное меню. Как-то
сразу мне стало хорошо. Так хорошо, как бывает, когда голоден и сейчас
будешь есть, когда очень хочешь спать и ложишься. Истинное удовольствие - в
удовлетворении желаний. А в этот день я не только удовлетворял чувство
голода, но осуществлял свою детскую мечту.

Я стал считать лампочки на елке - их было слишком много. Когда я прекратил
эти бесполезные упражнения в математике, где-то совсем рядом тоненький
голос произнес:

- Какая красивая!

Я обернулся и за соседним столиком увидел маленькую, довольно некрасивую
девочку трех-четырех лет, которая тоже рассматривала новогоднюю елку.
Голова у нее была, пожалуй слишком большая, лицо плоское, каштановые волосы
с рыжинкой и нос картошкой. Она была похожа на Чарли Чаплина в то время,
когда он был вундеркиндом. Да, именно так - она была уродливым Чарли
Чаплиным.

Ребенка сопровождала молодая женщина, без всякого сомнения, ее мать. Она
заметила мое движение и посмотрела на меня, улыбаясь, как все матери, когда
на их детей обращают внимание. И тут у меня случился шок.

Женщина была похожа на Анну. Брюнетка, как и Анна, с такими же темными
миндалевидными глазами, с тем же смуглым цветом лица, с тем же чувственным
и волевым ртом, который так пугал меня. Ей было лет двадцать семь - столько
же, сколько было тогда Анне. Женщина была красива и элегантно одета. У
девочки не было ни ее глаз, ни ее волос, ни ее носа, но между тем она была
похожа на свою мать.

- Ешь свою рыбу, Люсьенна.

Ребенок послушно подцепил крошечный кусочек филе соли в своей слишком
большой тарелке. Продолжая рассматривать елку, она неуклюже поднесла вилку
ко рту.

- Она толстая?

- Да, дорогая.

- Она выросла прямо здесь?

Я засмеялся. Женщина посмотрела вновь, довольная моей реакцией. Несколько
секунд она выдерживала мой взгляд, а потом медленно опустила голову, словно
я взволновал ее. Я глянул в зеркало: не так уж плохо - человек, повидавший
жизнь. В тридцать лет морщины имеют свой шарм, у меня же был целый набор в
уголках глаз и одна или две на лбу.

Было странно видеть в Рождественскую ночь в ресторане эту женщину с
маленькой девочкой. От вида этих двух существ у меня сжималось сердце. Мне
казалось, что их одиночество еще более трагично, чем мое, - без всякого
сомнения настоящее, но необременительное.

Умиротворенность, которую я испытал, придя к Шикле, вдруг исчезла. Всю
жизнь я страдал от этих перемен в настроении, во мне жило беспокойство,
заставляющее всегда быть настороже. От меня всегда исходил страх, страх, к
которому за последние шесть лет мне наконец удалось приспособиться.

Я ел устрицы белон и фазана в яблоках, запивая их розовым вином. Время от
времени, как бы наблюдая за девочкой, я смотрел на ее мать, каждый раз
испытывал тот же шок от сходства между ней и Анной. Наши маневры
продолжались в течение всего ужина. Я говорю `наши`,потому что женщина
приняла игру, если можно так сказать. Когда я поворачивался в ее сторону,
она поворачивалась в мою, и с обескураживающей откровенностью ее лицо
выражало интерес, грусть, опасение.

Мы закончили ужин почти одновременно: медлительность ребенка компенсировала
мой поздний приход. Женщина заказала кофе и попросила счет. Я сделал то же
самое.

К этому времени ресторан был уже полон - официанты бегали от столика к
столику, было слышно, как они выкрикивают заказы, словно отдают приказ в
машинное отделение корабля. Шум усиливался. Казалось, что находишься не в
ресторане, а в зале ожидания на вокзале. Звон вилок и стаканов, легкие
хлопки откупориваемых бутылок составляли радостную музыку - гимн веселью, -
который теперь, когда я поужинал, почти отталкивала меня.

Клиенты в ожидании свободного столика подчеркнуто смотрели в зал. Счет
подали сразу. Вместе со сдачей официанты принесли нам и одежду, а голодные
посетители, радуясь, что им освободили места, уже занимали наши столики.
Женщина застегнула на девочке драповое пальтишко с велюровым воротником, а
затем стала надевать каракулевое манто, которое держали перед ней
распахнутым, отчего на мгновение она стала похожа на гигантскую летучую
мышь.

Мы оказались у выхода одновременно, и я придерживал дверь, пока они
выходили. Она взглядом поблагодарила меня. Этот взгляд я мог бы наблюдать
часами, не двигаясь, ничего не говоря, и, может быть, ни о чем не думая.

Они вышли. Девочка что-то шепнула матери. Что-то, чего я не мог разобрать,
а она, казалось, не слышала.

Дождь кончился, и снова становилось холодно. Мягкий холод - явление
довольно странное для зимы, и снега-то почти не было. Машин становилось
мало, они проносились мимо, разбрасывая брызги, магазины уже закрывались. Я
стоял столбом у входа в ресторан, не зная, что делать дальше. Во мне еще
жил взгляд этой женщины.

Удаляясь, она два раза оглянулась. В ее движениях не было кокетства, но не
было и страха или опасения. Она оглянулась инстинктивно - я уверен, -
словно хотела удостовериться, пошел ли я следом. Она не боялась, но и ни на
что не надеялась.

Я пошел в том же направлении, что и она. Да, я настаиваю: я вовсе не
собирался преследовать их, и если и пошел по той же улице, то только
потому, что она вела к моему дому.

Сохраняя довольно большую дистанцию, мы прошли несколько сот метров, затем
на одном из перекрестков я потерял их из вида. Это было естественно. Я
почувствовал неприятный укол в груди, но смирился с разлукой, такой же
случайной, как и встреча. Вот только грусть охватила меня, как и шесть лет
назад, когда я впервые увидел Анну мертвой, - грусть вперемешку с неверием.
Что-то во мне отказывалось принять эту разлуку.

Я продолжал идти своей дорогой, направляясь к дому.

Проходя мимо кинотеатра, я заметил их в холле. Они стояли, разглядывая
кадры из кинофильмов. Вообще-то на фотографии смотрела мать, а девочка же
не сводила глаз с рождественской елки посреди зала. Елка была изящная,
выращенная в каком-нибудь пригородном саду, а на ветках вместо украшений
висели портретики кинозвезд.

Я хорошо знал этот кинотеатр, он назывался `Мажестик`. Я видел в нем
столько вестернов, что когда-то мог назвать любой фильм, посмотрев лишь
несколько метров пленки.

Я вошел в холл, женщина заметила меня. Казалось, она ждала моего появления.
На этот раз она едва взглянула и внезапно побледнела. Я понял, что если
позволю ей подойти к кассе раньше, то потом просто не посмею следовать за
ней. Тогда я поспешил подойти первым. Наклонившись к окошку, я увидел в
стекле, как она приближается ко мне. Когда я отстранился, она стояла рядом,
держа девочку за руку:

- Два места.

Как и в ресторане, я открыл им дверь, и, как и в ресторане, она посмотрела
вглубь меня, только пробормотала робко: `Спасибо`. Сеанс уже начался, шел
документальный фильм об Украине - колосящаяся степь без конца и края. К нам
приблизилась билетерша с электрическим фонариком. Женщина протянула ей два
билета. Билетерша, наверное, не заметила девочку, решила, что мы вместе, и
посадила нас рядом у довольно широкого прохода.

Сердце у меня колотилось, как в тот день, когда мы вместе с Анной впервые
куда-то вышли. Расправив плечи, я сидел неподвижно в кресле, уставившись на
экран, но ничего не видел, а слышал только стук сердца. Я чувствовал рядом
эту женщину и был просто потрясен. Запах, исходивший от ее манто, пьянил
меня.

Девочка громко задавала вопросы, и мать то и дело наклонялась к ней, шепча:

- Помолчи, Люсьенна, здесь нельзя разговаривать.

Наконец ребенок замолчал. Документальный фильм закончился, зажгли свет. Я
узнал свою старую киношку, ее даже не перекрасили. Все было как прежде:
цвет бордо, обивка из темно-красного плюша, зеленые растения из крашеного
картона у экрана.

Мимо прошла билетерша с лотком, полным сладостей, перечисляя их равнодушным
простуженным голосом.

- Конфет! - попросила девочка.

Это была, конечно, совсем не оригинальная, но вполне удачная возможность
завязать беседу. Я мог бы купить кулек конфет и протянуть их ребенку со
словами: `Вы позволите, мадам?` Вместо этого я продолжал сидеть неподвижно,
нахмурившись и внутренне сжавшись. Мало того, я даже не шелохнулся, когда
билетерша протянула через меня пакетик.

Антракт закончился, мне очень хотелось вновь оказаться в полумраке, в
атмосфере многозначительной интимности. Я даже не знал название фильма, это
меньше всего интересовало меня.

По экрану пошли титры, но у меня не было никакого желания их читать. Я
опять обрел пленительное состояние покоя, в котором пребывал только что в
ресторане. Прежде всего это было чувство безопасности и уверенность в том,
что проживешь несколько счастливых мгновений.

Девочка заснула. Она постанывала, ворочаясь в кресле, устраивалась
поудобнее, но у нее это никак не получалось, и мать взяла ее на руки. Меня
задели ноги ребенка.

- Извините, - прошептала соседка.

- Ничего. Я... Мне не мешает.

Но она свободной рукой прижала к себе девочку, чтобы та не дотрагивалась до
меня. Эта рука гипнотизировала меня. Я подождал немного, стараясь подавить
в себе желание осторожно взять в свои ладони ее руку и так держать ее. Этот
контакт был необходим мне, я представлял его, моя кожа чувствовала ее кожу.
Я бы мог попытаться схитрить или, точнее, слегка сыграть: принять такую
позу, которая позволила бы мне приблизиться к ней- и коснуться пальцами ее
рук.

Я вновь не решался.

Я повернулся к ней, она тоже посмотрела на меня. Это было так просто, что я
чуть не умер от сознания силы своего импульса. Я взял ее руку, и она
отпустила ноги ребенка. Наши пальцы раскрылись навстречу друг другу, а
затем сомкнулись, словно в общей молитве. Безумная нега охватила меня.

Я ощутил себя всесильным, и в одно мгновение мне удалось перешагнуть через
последние шесть лет. Я снова был с Анной. Она по-прежнему была жива и
любила меня. Она передавала мне свою теплоту, а я ей свою силу. Мне
захотелось повернуться к незнакомке и сказать ей:

- Я люблю вас.

Может, я действительно любил ее?

Многие считают, что чувству необходимо устояться, что оно является уже
результатом, завершением.

Я же очень хорошо знаю, что это не так. Я, который когда-то полюбил Анну и
эту женщину с первого взгляда, которым мы обменялись.

Так мы и сидели, сплетя руки, и любовь входила в нас сквозь пальцы. Затем
девочка заерзала и принялась плакать во сне, мать вырвала у меня руку, и
движение показалось мне разрывом. Она прошептала спящему ребенку:

- Мы сейчас вернемся домой, Люсьенна. Скоро ты будешь в своей кроватке.

Она говорила это для меня.

- Если вы позволите, - пробормотал я.

Я взял девочку на руки, поудобнее пристроил ее, затем встал. Она была
тяжелой, от нее еще пахло младенцем, во сне ее нескладное личико стало
красивым и трогательным. Мы поднялись по проходу, идя рядом. Мне казалось,
что я знаю ее давно и близко. Ритм ее шагов был мне знаком. В холле в
резком свете больничного неона мы еще раз взглянули друг на друга.
Казалось, ей немного неловко, и я испугался, что это реакция на мою
дерзость.

И все же, разве она не поощрила меня, когда я спросил:

- Вы на машине?

- Нет, я живу недалеко отсюда.

Она протянула руки, чтобы принять ребенка.

- Спасибо... В это время она обычно спит.

- Я провожу вас!

Безусловно, она ожидала такого предложения, и все же что-то, не знаю, что
именно, проскользнуло в ее взгляде. Какое-то время она стояла неподвижно,
затем ее руки упали вдоль тела.

- Спасибо.

Она повернулась и пошла, не заботясь больше о нас. Я еле поспевал за ней,
потому что девочка становилась все тяжелее и тяжелее. Впервые в своей жизни
я нес на руках ребенка, я даже не предполагал, насколько это трогательно. Я
шел осторожно, боясь упасть и уронить свою драгоценную ношу.

Так мы и шли друг за другом до конца улицы, затем она повернула направо в
сторону нового квартала, которого я не знал, потому что перед моим отъездом
его только начали строить. Здесь было меньше света, не было ни магазинов,
ни устричников, ни елок, не считая тех, что горели разноцветными огнями в
окнах квартир. В полумраке возвышались светлые конструкции. К ним и
направлялась женщина. Она молчала всю дорогу, словно забыла о нас - о
дочери и обо мне. Раз или два во сне девочка пыталась вырваться, и мне
пришлось прижать ее к груди, чтобы она успокоилась. Должно быть, это был
очень нервный ребенок. Из квартир доносились звуки радио и телевизоров,
люди уже праздновали Рождество, хотя еще было только десять часов вечера.
Но все эти звуки были подобны фону, а единственной реальностью казались
наши ритмичные шаги.

Мои силы были уже на пределе, когда она наконец остановилась у новых
железных ворот, на которых желтыми буквами, оправленными в черное, было
написано: Ж. Драве - Переплетная.

Она достала из кармана ключ и приоткрыла створку ворот.

Наступила пора сказать правду. Я вглядывался в таинственную черноту за
приоткрытыми воротами. Можно было с трудом разглядеть двор, два грузовика;
в глубине возвышалось широкое трехэтажное здание, в окнах которого
отражался свет фонаря на углу заброшенной улицы. Все было черным,
неведомым, молчаливым.

Мы обменялись таким же взглядом, как в холле кинотеатра.

- Ну вот, - прошептала она, а затем произнесла простые слова, которые позже
обрели совсем иной смысл. Это здесь.

Что это было - прощание?

Или, может быть, - приглашение?

Проще всего было спросить ее об этом.

- Должен ли я уйти?

Она ничего не ответила. Это было приглашение. Мы вошли.

2. ПЕРВЫЙ ВИЗИТ

С двух сторон двора возвышались горы бумаги в стопках, укрытые витражами и
стеклянной крышей. В глубине располагалось ателье. Справа была черная
дверь, на которой по трафарету написано `частный`. Женщина открыла эту
дверь. Она протянула внутрь руку, щелкнула выключателем, но свет не зажегся.

- Так и есть, - пробормотала она, ничего не объясняя.

Она взяла меня за локоть и повела в темноту. Шагом слепца я двинулся за
ней, до смерти боясь стукнуть обо что-нибудь головой ребенка. Моя спутница
остановилась. Она пошарила рукой и открыла решетку лифта.

- Поедем на грузовом лифте, - объявила она.

Я вошел в металлическую клетку. Сквозь решетку потолка вверху виднелись еще
два этажа и стеклянное окно, откуда шло легкое свечение.

- Вы, наверное, устали, - прошептала она. - Она тяжелая, правда?

Я чувствовал ее бедро, прижатое ко мне, и мне хотелось, чтобы это
прикосновение длилось всю ночь. Кабина поднималась медленно. Вдруг она
остановилась. Моя спутница отодвинула решетку и продолжала держать дверь
открытой, пока я выходил с ребенком на руках.

- Осторожнее, здесь ступенька.

Я сделал большой шаг. Она держала меня за руку, и я чувствовал, как ее
ногти впиваются мне в кожу. Действительно ли она боялась, что я уроню
ребенка? Было довольно темно. Свет из подъемного окна не мог осветить
площадку.

Это был уже третий ключ и третья дверь, которую она открывала. На сей раз
выключатель сработал. Я очутился в вестибюле, окрашенном в белый цвет.
Прямо напротив входа находилась двустворчатая дверь в салон. Туда она меня
и повела. От чередования дверей казалось, что мы в лабиринте.

Почему мне было так страшно? Что могло быть безопаснее, чем молодая женщина
и ребенок? Какое еще зрелище действует столь успокаивающе?

Комната, окрашенная в белый цвет, была небольшой, и новогодняя елка
занимала в ней много места. Сколько волшебных елок повстречал я на своем
пути в этот день? Целый новогодний лес! Эта елка была украшена настоящими
свечками, которые придавали ей более сказочный вид, чем остальным гирлянды
электрических лампочек. Скромные игрушки висели на ветках.

- Из-за этого дерева нам пришлось вынести кое-какую мебель, - объяснила
женщина. - В лесу она, наверное, казалась совсем маленькой, но здесь!..

В комнате стояли кожаный диван, одно кресло, бар на колесиках и низкий
столик с проигрывателем.

- Присаживайтесь, выпейте что-нибудь, я пойду уложу Люсьенну. Это займет
всего несколько минут, - предложила она. И вдруг: - А вы любите Вагнера?

Она включила проигрыватель, настроила и только потом взяла из моих рук
ребенка. Казалось, она ждала чего-то.

- Так что вы хотели бы выпить? - спросила она.

- Это зависит от того, что вы можете мне предложить, - пошутил я.

В первый раз после знакомства с ней я не производил впечатление голодного
волка.

- О! Есть всего понемногу: коньяк, виски, шерри...

- Тогда я выпью коньяку.

Вся внимание, она приблизилась ко мне. Почему ей так хотелось, чтобы я
выпил чего-нибудь? Я не люблю обслуживать себя, эту плохую привычку я
приобрел, живя с мамой. Дома она всегда всех, обслуживала, а когда у нас
бывали гости, с решительным видом ухаживала за каждым.

- Коньяк слева, в толстой бутылке...

Я взял бутылку и перевернул пузатую рюмку, которая стояла ножкой кверху на
белой салфетке. Я плеснул себе немного коньяку. Она улыбнулась мне.

- Вы извините?

- Конечно, пожалуйста.

Она вышла и закрыла за собой дверь. Я расстегнул пуговицы на пальто и для
приличия сделал несколько шагов по комнате, потом подошел к елке и стал ее
рассматривать. Какой странный вечер. Я не знал, куда меня заведет это
приключение, но в том, что это было приключение, я был уверен.

Когда я сунул руку в карман, пальцы нащупали картонную коробку, мою
сегодняшнюю новогоднюю покупку. И тогда у меня появилась хорошая идея -
повесить на елку серебряную клетку с желто-голубой птичкой. Я был счастлив!
Господь благоволил ко мне в эту рождественскую ночь. Да, одно то, что я
распаковал коробку и повесил на ветку вещицу, купленную на новогоднем
базаре, доставило мне истинное удовольствие. Я отошел от елки на несколько
шагов и стал рассматривать игрушку. Если бы даже я сделал ее собственными
руками, я не испытал бы большей гордости. Она раскачивалась, осыпая
серебряную пыль, словно танцуя на конце ветки. И птица тоже раскачивалась
на качелях внутри клетки. Это на свое детство смотрел я с нескрываемым
восхищением.

Я смял картонную коробку и сунул в карман. Мой подарок рождественской елке
должен был оставаться тайной. Пусть будет некий оттенок сюрреализма. Может
статься, что хозяйка и ее дочь не заметят клетки, а может обнаружат и
начнут теряться в догадках. Бросив пальто на диван, я взял в руки рюмку с
коньяком. Очень долго я не пил коньяк, а этот был отменного качества. После
первого же глотка я почувствовал эйфорию. Глоток счастья, а что?

Хозяйка вернулась четверть часа спустя. Меня удивило, что она по-прежнему в
каракулевом манто. Она поймала мой взгляд, и, кажется, поняла его.

- Бедная крошка, ей так хотелось спать, - объяснила она, раздеваясь.

Затем она подошла к бару на колесиках.

- Ну, посмотрим, что бы мне выпить? Каунтро или шерри?

Из-за музыки ей приходилось повышать голос. Я смотрел на нее с восхищением,
мне нравились ее грация и непринужденность. Ее движения, простые и
выразительные, не были нисколько наигранными. Наблюдать, как она
передвигается по комнате, наливает себе в стакан шерри, поднимает его как
бы с молчаливым тостом, смачивает губы рубиновой жидкостью, мне было
интереснее, чем смотреть самый лучший спектакль.

У меня горели плечи от того, что я долго нес ребенка, я опустил руки, чтобы
немного расслабиться. Она подошла к проигрывателю и уменьшила звук.

- Вы живете в этом квартале?

- Да, мадам. Но шесть лет назад я уехал отсюда и только сегодня после обеда
вернулся.

- Это очень трогательно, особенно в рождественский вечер.

У нее был спокойный голос, слегка глухой. Голос, который прекрасно подходил
к ее размеренным жестам.

- Вы специально вернулись на Рождество?

- Нет, так получилось.

- Вы были далеко?

- Далеко... да.

Диск кончился. Она выключила проигрыватель, и воцарилась тишина. Чувствуя,
что я недоговариваю, она опасалась меня спрашивать. И все же мне хотелось,
чтобы она задавала вопросы. Я был согласен говорить при условии что кто-то
возьмет на себя инициативу, меня нужно подтолкнуть.

- Может быть, вас ждут?

- Нет, мадам. Я одинок, так же, как и вы. Вы ведь это почувствовали?

Она отвела взгляд.

- Это правда.

Затем после небольшого раздумья:

- Я хотела бы... .

- Что вы хотели?

- Я бы хотела развеять ту двусмысленность... которая могла появиться...
из-за моего поведения...

Ей было тяжело объясняться и, казалось, ужасно неловко.

- Какая двусмысленность?

- Если какой-нибудь господин садится в кинотеатре рядом с женщиной и берет
руку дамы, то он может вообразить, что ему досталась легкая добыча.

Я покачал головой.

- Мне было нелегко взять вашу руку, как и вам позволить это.

Она сделала небольшой деликатный глоток шерри.

- Я думаю, вы не поверите мне, но подобное происходит со мной впервые.

- Почему бы мне не поверить вам, особенно в эту рождественскую ночь?

Она улыбнулась мне удивительно нежной улыбкой.

- Спасибо. Мне было приятно, что вы взяли меня за руку... Мне было так
тоскливо:

- И мне тоже. Еще как!

- Хотите, расскажите мне.

- О! Моя драма совершенно личная. Один раз рассказанная, она потеряет свою
остроту и таинственность. Понимаете?

- И все же попробуйте.

- Семь лет назад, когда я только получил диплом инженера и нашел прекрасное
место, со мной случилось несчастье.

- Какое?

- Я влюбился.

- Но это могло быть и большим счастьем, не так ли?

- Тогда и я так думал. И действительно, поначалу оно так и было. Только она
была замужем, и ее муж был моим патроном... Мы убежали. Я все бросил - свою
старую мать, которая надрывалась, чтобы я имел возможность получить
образование, свое положение - все.

- А что произошло потом?

В течение долгих лет я ни с кем не говорил об Анне. Картины, казалось,
навсегда вычеркнутые из памяти, вставали передо мной: я видел Анну в нашей
кровати в гостинице, одна грудь ее обнажилась из-под съехавшей с плеча
ночной рубашки. Анну на берегу моря с развевающимися на ветру волосами.
Анна смеющаяся! Анна плачущая! Анна мертвая!

- Она умерла!

- О! Это, должно быть, ужасно.

- Ужасно. После этого я... уехал.

- Я понимаю вас.

- В мое отсутствие умерла мать. Сейчас мир для меня превратился в кладбище
без крестов. Он полон могил и призраков. Сегодня я вернулся в этот
разграбленный мир. Я отыскал нашу маленькую квартирку в двух шагах отсюда.
Вместо рождественской елки там была самшитовая веточка в стакане с высохшей
святой водой. Я не мог этого выдержать и ушел. Я встретил вас в ресторане,
Для меня вы олицетворяете жизнь.

- Это прекрасно, то, что вы говорите.

Я протянул ей руку, и она вложила в нее свою. Это было уже не боязливое
пожатие, как там, в темноте кинотеатра, не тайное прикосновение или
украденная ласка, а искренний жест солидарности двух существ.

- Расскажите мне о себе, раз уж мы говорим...

- Я представляю другую сторону.

- То есть?

- Сторону того господина, у которого вы отобрали жену.

Она замолчала. Я хотел узнать, но боялся торопить ее. Некоторое время она
смотрела на мою руку. Мне было стыдно, потому что мои руки уже не выглядели
руками интеллектуала.

- Для меня тоже все началось семь лет назад. Я училась в Академии
художеств, хотела стать художником-декоратором в кино. Я встретила
человека, который должен был стать моим мужем. Он был очень красивым,
богатым, и у него был автомобиль, который производил на меня большое
впечатление. Сегодня девушки часто выходят замуж за автомобиль, это болезнь
века!

Мне казалось, что на его `ягуаре` мы въедем в рай. Когда он предложил мне
выйти за него замуж, я не просто сказала, я закричала `да`! Его родители
были против, потому что я небогата. Мой отец - в прошлом офицер, и когда
Драве узнали, что на свадьбу он придет в форме, они уступили: `Полковник на
свадьбе - это всегда очень прилично`.

Она опять замолчала, словно в ожидании воспоминаний. Тогда на меня снова
нашло, как там, в кинотеатре: мне захотелось сказать ей, что я люблю ее.

- Раз уж сегодня Рождество, я могу сказать вам, что люблю вас?

- Да! Конечно, можете. Можете! Мне так давно не говорили этих слов.

- Продолжайте.

- Моя история вам интересна?

- Это не история.

- Да, - прошептала она. - Это даже не история. Так вот, я вышла замуж за
этого человека. Родители построили ему маленький переплетный заводик.
Родилась Люсьенна...

- Для вас это тоже могло быть счастьем, разве не так?

- Могло быть, только в жизни всегда случается что-то, что все разрушает. Вы
полюбили жену своего патрона.

- А вы?

- Случилось так, что Люсьенна родилась через шесть месяцев после нашей
свадьбы и семь - после моей первой встречи с Жеромом. Это был самый
прекрасный ребенок, когда-либо родившийся, не похожий на остальных. Словно
инкубаторский... - добавила она с горьким юмором.

Ее история оказалась столь же классической, но только гораздо менее
романтичной. Она тяжело вздохнула.

- В обществе с такими вещами не шутят!

- Развод?

- В католических кругах не разводятся.

- А вы... гм... не предупредили жениха, что ждете...

- Нет, я не... Ну как мне объяснить вам все эти мерзости?! Ничего я уже не
ждала. До Жерома было несколько... О! Будем терпимы: несколько историй. Я
же говорю вам, что все это мерзко.

- А дальше?

- Дальше драма - разрыв с семьей, а затем - неприязнь. Слово, так быстро
найденное моим мужем. Поначалу он заводил любовниц. Потом у него осталась
только одна, и моя жизнь превратилась в Голгофу. Практически я его больше
не вижу. Он приходит сюда только по делам. Если поднимается к нам, то лишь
затем, чтобы дать Люсьенне пощечину. Со мной ведет себя как с проституткой.

Она плеснула в мой стакан довольно много коньяка, себе налила шерри.

- Странная рождественская ночь, не правда ли? - продолжила она. - Мы
встретились лишь час назад, я не знаю, как вас зовут, вы знаете лишь имя
моего мужа, и между тем мы рассказали друг другу всю жизнь.

- Извините меня, мадам. Меня зовут...

Она быстро протянула ладонь к моим губам:

- Нет, я прошу вас, не называйте себя. Так гораздо лучше. У нас есть еще
время... Сейчас я хочу попросить вас об одной услуге...

- Все, что вы пожелаете.

- Пойдемте куда-нибудь! Девочка спит, и, как всегда, крепко. Я могу
позволить себе оставить ее одну на час -другой. Мне так хотелось бы
прогуляться под руку с каким-нибудь мужчиной.

- С каким-нибудь мужчиной? - выдохнул я. Последовал взрыв эмоций.

- О, мой Бог! Да это же вопрос ревнивца! Вот видите, может быть, сейчас мне
именно этого больше всего и не хватает: ревности.

Она хотела добавить `какого-нибудь мужчины`, но вовремя остановилась и
рассмеялась.

- Вы идете?

Она взяла мой стакан, который я поставил на камин, и переставила на нижнюю
полку бара. Я подумал, что, наверное, эта женщина педантична.

Она выключила свет сначала в салоне, затем и в вестибюле. Вновь была темная
площадка лестницы.

- Уже два дня, как перегорела лампочка, - сказала она.

Она взяла меня за руку и открыла дверь грузового лифта. Пока мы спускались
вниз, она не выпускала мою руку. Мне очень нравилось это странное ощущение
поглощения в опускающемся лифте.

Улицы затихли. Небо было светлым, и благодаря морозу ночь сияла, словно
полированный металл. В магазинах потушили свет. Иногда празднующие группами
выходили на перекресток, надрывно хохоча. Я и она - мы шли под руку
короткими нервными шагами по пустынным улицам, которые сейчас казались
огромными. Светящийся циферблат часов на одном из перекрестков показывал
без двадцати двенадцать. Мы прошли мимо пьяного нищего, который попросил у
меня денег.

- Скажите, а вы верите в то, что рождественская ночь отличается от всех
остальных? - спросила она.

- Конечно, потому что люди однажды решили, что так должно быть.

- Вы не верите в это?

- Это зависит от того дня, в котором я живу. Я полная противоположность
другим: когда я счастлив - я верю.

- А сейчас вы верите?

- Да.

Она сжала мою руку. Я чувствовал, как ее женское тепло передается мне. С
тех пор, как мы шли вот так, соприкасаясь бедрами, мне страстно хотелось
овладеть этой женщиной. Иногда я чувствовал, как она вздрагивает.

- Вам холодно?

- Немного.

- Если хотите, давайте зайдем в бар?

- Мне не хочется видеть людей...

Вдруг меня поразило все происходящее. Мысленно я вознесся и представил свой
квартал макетом. У этой женщины была своя квартира со спящей внутри
девочкой, у меня - своя, мрачная и унылая... И эти холодные улицы, по
которым мы шли как сомнамбулы.

Внезапно она остановилась.

- Мне бы хотелось, чтобы вы отвели меня к себе! Я даже не успел удивиться.

- Я не смею.

- Почему?

- Это мрачное место, и к тому же там давно никто не живет.

- Какая разница. Я хотела бы понять.

- Понять?

- Вам это неприятно?

- Мне просто неловко, но если вы так хотите...

И мы пошли по моей улице. Она была очень заурядной и освещена гораздо хуже,
чем соседние улицы. Вдоль противоположного тротуара, словно направляясь
куда-то, бежал пес. Иногда он останавливался с серьезным видом, чтобы
обнюхать стену.

- Ну вот, - сказал я, останавливаясь у своего дома.

Облупившийся фасад напоминал плохо заживший ожог. Дверь была открыта, и
коварный сквозняк выносил из парадного отвратительные запахи. Я стал на
ощупь искать выключатель. За время долгого отсутствия я потерял автоматизм,
выработанный за двадцать лет.

- Нет, не надо включать, - попросила она. - Так гораздо таинственнее.

Мы поднялись по деревянной лестнице, покрытой ковриком лишь до второго
этажа. В середине коврик совершенно протерся. Дальше мы затопали по
деревянным ступенькам, и каждый шаг гулко отдавался. Поручни слегка
прилипали к рукам, и я стыдился этого, как и резкого запаха одеколона, от
которого щипало в носу.

Раньше, когда мне приходилось открывать дверь в темноте, я с
безукоризненной точностью попадал ключом в замок с первого раза. Но в этот
вечер мне понадобилось по меньшей мере минуты две. Желтая люстра освещала
вестибюль. Она висела на плетеном шнуре, на конце которого были любимые
пауками кисточки. Обои сильно попортились от влаги.

- Никто не ухаживал за вашей квартирой после смерти матери?

- Нет, консьержка, но, как видите, очень плохо. Я проводил ее в гостиную.

- Осколки жизни, - пошутил я, показывая на бедную мебель, на медное кашпо,

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Россия

Док. 117978
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 0