ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Эдуард Тополь.
Московский полет

---------------------------------------------------------------
ОСR: Дмитрий Комардин
---------------------------------------------------------------

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В баре было полутемно. За стойкой, на высоких стульях, сидели два
мужика, один -- в техасской шляпе и. высоких рыжих бутсах, второй -- в
шортах и в черной безрукавке с надписью `Давайте убьем всех адвокатов!`. Оба
пили пиво и смотрели бейсбол по телевизору.
Я сел на крайний стул, сказал толстой барменше- пуэрториканке:
Бренди, плиз.
Whаt [Что]?-- спросила она.
Бренди...-- повторил я.
Whаt?
Она наклонилась, положив передо мной на стойку свои пудовые испанские
груди.
Бренди,-- сказал я в третий раз, внутренне закипая.
Whаt dоеs hе wаnt [Что он хочет]?-- повернулась она к двум мужикам.-- I
dоn`t undеrstаnd [Я не понимаю].
Я почувствовал, что мое лицо стало белым, но, сдержав себя, сказал:
Би -- ар -- эй -- эн -- ди -- вай.
Тут барменша посмотрела на меня с еще большим недоумением:
Whаt? Whаt?
Я совершенно психанул, взял у нее из нагрудного кармана авторучку и
написал на салфетке:
Не wаnts а brаndy [Он хочет бренди], -- прочел барменше тот, который
хотел убить всех адвокатов.
Аh, brаndy!-- воскликнула барменша и отошла с таким видом, словно до
этого я говорил с ней по-китайски.
Конечно, она принесла мне рюмку бренди, но эта рюмка уже не помогла
мне. В этой е... Америке даже безграмотная пуэрториканка считает меня
человеком второго сорта, поскольку за десять лет я не научился говорить
слово `бренди` так, как она. А как я сказал, ф... йо мазер! Бренди есть
бренди -- или нет?
Я залпом выпил эту вонючую рюмку, швырнул на стойку три доллара и ушел,
хлопнув дверью. И с узкого тротуара сразу шагнул на мостовую, но тут же
испуганно, отпрянул -- мимо с оглушительным воем и ослепив меня фарами,
вдруг промчалась машина, потом -- вторая, третья.
F... yоur [Вашу мать]!..-- громко крикнул я им и увидел, что рядом
хлопают петарды, а вдали, над Бостонским заливом, в черноте неба вдруг
рассыпались огненные шары фейерверка.
Я вспомнил, что сегодня 4 июля и что, наверно, там на набережной, среди
праздничной публики смотрят сейчас фейерверк Лиза и Ханочка. И я с
ненавистью сказал этим огненным шарам фейерверка: F... yоu tоо!
И пошел прочь -- за причал яхт-клуба, к темной воде, от которой пахло
гнилыми крабами. Отсюда не был виден этот ср... Бостон с его праздничным
фейерверком, потому что огромный утес, как верблюжий горб, торчал тут рядом
с берегом и перекрывал перспективу. Днем во время отливов вода тут отступает
настолько, что можно посуху пройти на этот утес, и я часто приходил сюда с
дочкой, мы назвали этот утес Ханочкин остров. Лежа на теплом граните, я
рассказывал ей про собак, кошек, воронят и ежей, с которыми я дружил
когда-то, в своей прежней жизни -- в России...
А по ночам на этом Ханином острове устраивается молодежь -- любители
пива, марихуаны и рок- музыки. Но сейчас они все там, на празднике, и я мог
легко приступить к тому, что задумал. Однако эта сволочь барменша выбила
меня из колеи, и теперь, будучи в бешенстве, я уже не мог топиться. Да, да,
наверно, в бешенстве можно выброситься из окна или вскрыть себе вены, но
топиться в бешенстве нельзя -- это я понял сразу, как только пришел на
берег.
Но куда мне деваться? Как жить? Десять лет я писал книги об империи зла
с такой страстью своего желчного еврейского сердца, что советские газеты
утверждали, будто эти книги распространяет ЦРУ. Эти комплименты поднимали
меня в собственных глазах, и моя работа казалась мне борьбой Давида с
Голиафом. Но теперь Голиаф рухнул, а книги об издыхающем пугале советской
империи уже никому не нужны -- вот в чем тупик. И вообще, говорил я себе в
ожесточении, ты стал писателем на волне холодной войны, а теперь холодная
война кончилась. И кончились твои гонорары, и спрос на тебя кончился даже в
твоей собственной семье! Но разве ты писал настоящую литературу? Ведь
настоящая литература -- это когда про людей, а не про империи. И вдруг...
`Моя дорогая, моя дорогая дочка!-- вдруг написал я мысленно.-- Сегодня
тебе исполнилось восемнадцать лет, банковский клерк поздравит тебя с днем
рождения, проведет в Sаfеty Dероsit , откроет мой ящик и, наконец, достанет
эту Рукопись. И ты узнаешь правду -- полную правду, только правду и ничего
больше. Ты узнаешь, почему мы разошлись с твоей матерью и почему ты осталась
без отца...`
Да, именно так!-- решил я у черной воды Бостонского залива, пахнущей
дохлыми крабами. Я не покончу жизнь самоубийством, пока не напишу эту Книгу!
Это будет роман-письмо самоубийцы, которое дойдет к дочери через тринадцать
лет. Вся история нашей эмиграции -- вся наша еврейская дорога из России в
Америку через Австрию и Италию под конвоем австрийских солдат и итальянских
карабинеров, которые охраняли нас от палестинских террористов, и моя первая
встреча с Лизой, и даже наша с ней первая ночь -- все будет в этом письме, я
ничего не скрою от дочери. Это будет мой лучший фильм на бумаге! И если
сегодня Лиза забрала у меня дочку, то через тринадцать лет эта Книга вернет
мне ее -- даже если меня уже не будет в живых! А меня не будет, ожесточенно
и обрадованно подумал я, не будет, это уж точно! Ведь когда я допишу эту
Книгу и отправлю рукопись в банк, что же мне еще останется делать, как не
покончить с собой?
И плотная ткань будущего романа, полная драм и комедий эмигрантской
жизни, вдруг ясно развернулась передо мной на темной глади Бостонского
залива, и моя личная история легла на ней, как лунная дорожка, которая,
завораживая и колдуя, тянет вас на смертельную глубину. И впервые в жизни я
не пожалел, а обрадовался, что я писатель. Кто еще может так отомстить жене
письмом к дочери, которому суждено стать книгой?
Радуясь своему замыслу, я прямо тут, у воды, стал пробрасывать в уме
конструкцию вещи: первая глава--выезд из СССР, шереметьевская таможня,
русские таможенники издеваются над эмигрантами. Вторая глава -- полет
русских эмигрантов в Вену в сопровождении гэбэшных бугаев, которые даже в
самолете следят за каждым твоим жестом. А третья глава...
Но третью главу я не успел продумать: рядом со мной в масляной черноте
июльской ночи вдруг ослепительно вспыхнули мощные фары и Цветная вертушка
полицейской машины -- прямо мне в глаза.
Я встал и пошел с пляжа, держа в себе новый замысел, как трепетную
свечу. Но тут же услышал мужской радио- голос:
Эй, ты! Стой! Не двигайся!
Я остановился. Правая дверца машины открылась, из нее вышла темная
фигура и, слепя меня мощным фонариком и хрустя ботинками по песку, стала
медленно приближаться. В опущенной книзу правой руке этой фигуры я даже в
темноте угадал пистолет.
Dоn`t mоvе!-- сказала фигура, приближаясь, но теперь голос был женский
и негритянский по тембру
Я не двигался.
Фигура замерла в трех шагах, слепя мне глаза фонариком. За ее спиной в
машине сидел еще один полицейский, держал у рта микрофон радиотелефона и
что-то говорил в него.
Как зовут?-- сказала мне баба-полицейский. Я назвался.
Где живешь?
Два квартала отсюда...
Адрес!
Я сказал свой адрес.
Что ты здесь делаешь?
Праздную...-- усмехнулся я.
Празднуешь что?-- требовательно, как ворона каркнула она.
Я пожал плечами и сделал неопределенный жест рукой, который она тут же
оборвала окриком:
Не двигайся! Кругом!
Я повернулся.
Подними руки! Раздвинь ноги!
Я поднял руки и расставил ноги. Она осторожно подошла ко мне сзади и
положила на землю фонарик так, чтобы он освещал всю мою невзрачную фигуру.
Затем одной рукой похлопала меня сначала подмышками, потом -- по карманам
джинсов и, наконец, в промежности ног и ниже -- до щиколоток. Рука у нее
была ужасно жесткая, как палка, и вообще мне вдруг показалось унизительным,
что молодая черная баба шлепает меня по яйцами всем другим местам -- меня,
писателя, который только что придумал роман века!
Ладно,-- сказала баба- полицейский.-- Можешь повернуться.
Я возмутился:
С чего вдруг ты меня проверяешь?
Мы ищем кой- кого,-- примирительно сказала она поднимая свой фонарик.--
Ты русский?
Нет, я еврей!-- сказал я с вызовом, не принимая ее примирительного
тона.
Неважно. Все евреи из России, -- сказала она небрежно,-- Можешь идти.
Спокойной ночи.
И ушла к своей вспыхивающей мигалкой машине, а я остался в темноте,
гадая, как она смогла определить, что я из России. Неужели это русское
клеймо торчит даже в тембре моего голоса, как в ее голосе -- клеймо ее
негритянской крови?

2

Домой идти было незачем, самоубийство я отложил, а в баре даже
барменша-пуэрториканка относилась ко мне как к недоразвитому.
Я ожесточенно шагал по пустым марблхедским улицам -- прочь от
набережной, от фейерверка, от праздника жизни. Мне там нет места. Мое место
на свалке макулатуры, среди мусорных урн и бездомных нищих. Но -- вашу
мать!-- именно там, на обочине жизни, я напишу свою Главную книгу!
Подстриженные газоны. Флаги в честь Дня независимости.
Двухэтажные особняки. `Вольвы` и `Форды` на парковках. Уютные огни за
шторами, запах барбекью с задних дворов, голоса теледикторов и смех
телешоу... Черт возьми, куда я иду? В моем доме на углу Rоsеn Strееt --
черные окна, пустой гараж и тихо, как в могиле. Я прошел мимо, отшвырнув с
мостовой во двор цветной Ханин мяч. Этот дом стоит мне двенадцать сотен в
месяц, но он не принес мне счастья. `О, это настоящий дом любви!-- говорила
хозяйка, когда мы с Лизой пришли смотреть его два года назад.-- Моя мать
прожила здесь тридцать лет, это были лучшие годы ее семейного счастья!`
F... yоur mоthеr`s lоvе hоusе [В гробу я видел дом любви твоей матери]!
Именно здесь ко мне каждую ночь приходит огромная, как пантера, черная
кошка, прыгает на грудь и когтями рвет мое горло так, что кровь брызжет из
вен.
Я свернул за угол, вышел на Аtlаntiс Аvеnuе и через пару минут вдруг
оказался перед ярко освещенными окнами нашей синагоги. Я остановился. Кто
может быть в синагоге поздним вечером в День независимости?
Я пересек подстриженный газон и подошел к окну. За окном, в молельном
зале сидели двое -- ребе Зальц, которого я знаю давно, и еще один,
незнакомый лысый толстяк. Они сидели за Торой, но не молились, а что-то
обсуждали, весело жестикулируя руками. Десять лет назад, когда я приехал в
Америку и ходил по Нью- Йорку в надежде встретить миллионера и соблазнить
его своим гениальным, как у каждого эмигранта, кинопроектом, этот ребе Зальц
дал мне первую работу. Не знаю, как в других странах, но в США человека,
который дал вам первую работу, помнят всю жизнь -- почти как первую женщину.
Тогда, летом 1989 года, кто-то сказал мне, что еврейской организации
`Призыв` нужен русский редактор, и так я попал на угол 25-й стрит и Пятой
авеню, в офис Зальца.
Зальц -- высокий и похожий на грача 40-летний раввин с узкой д`
артаньяновской бородкой, в отличном темно-синем костюме, с большим
простуженным носом и с перхотью на плечах -- глянул на меня неожиданно
веселым и открытым взглядом. Перед ним стоял худой и голодный русский еврей,
потный от августовской жары и с лицом, на котором даже бритвой `Shiсk`
невозможно было сбрить отчаяние первых месяцев эмиграции. Он сказал:
Я знаю несколько русских слов -- `еп твой мать`, `жидовска морда` аnd
`п...`.
От изумления у меня отвисла челюсть: наконец хоть один американец
сразу, с первых слов, заговорил со мной, как с равным. И не рассказывает мне
о том, как в двадцатых годах его родители-эмигранты работали в Америке за
полдоллара в день, и потому мне нужно начинать с того же.
Уже через минуту я узнал, что ругаться по- русски ребе Зальца научили
лучшие специалисты в этой области -- киевские гэбэшники. Оказалось, что пять
лет назад Зальц побывал туристом в СССР и, находясь в Киеве, поехал в Бабий
Яр, постелил там на земле коврик и стал молиться в память о тех 200 тысячах
евреев, которых немцы расстреляли в Бабьем Яре во время второй мировой
войны. Но не. успел Зальц дочитать Кадиш, как подкатила черная `Волга`,
киевские гэбэшники бросились на него, скрутили, привезли в подвал
украинского КГБ и ровно трое суток били и пытали голодом и холодом, требуя,
чтобы он сознался, что он американский шпион. За эти трое суток они сломали
ему два пальца на левой руке, научили русскому мату и сделали из него
профессионального антисоветчика -- вернувшись в США, Зальц немедленно
основал эту организацию `Призыв` и на тонкой папиросной бумаге стал печатать
еврейские религиозные брошюры на русском языке, а потом по каким-то
секретным каналам засылал эти брошюры в СССР.
Я тут же зауважал этого простуженного грача. Но когда я открыл одну из
его брошюр, мое лицо свело, как от зубной боли: они были написаны таким
жутким языком и с таким количеством грамматических ошибок, что, конечно,
никто в России не читал их дальше второй строки.
Wеll,-- сказал Зальц, увидев выражение моего лица. Конечно, это нужно
слегка отредактировать. Ты сможешь? Я буду платить тебе 150 долларов в
неделю.
Я понимал, что эти книжки нельзя редактировать, а нужно писать заново.
Но в то время я жил на доллар в день, и 150 в неделю были для меня как
контракт с Голливудом. Потому за пять следующих недель я прочел в библиотеке
манхеттенской иешивы штук сорок книг по еврейской религии, изданных в России
и в Польше еще в двадцатые годы, и написал современным русским языком пять
брошюр -- о еврейских праздниках, о кошерной пище, о субботе и еще толстый
сборник избранных еврейских сказок из `Агады`. После этого Зальц сказал, что
я обеспечил их работой на год вперед, выдал мне последний чек, и я снова
оказался на улице. Но моя маленькая брошюра `Шабат в еврейской жизни`
довольно лихо разошлась тогда в СССР по каналам еврейского самиздата, и
Зальц запомнил меня. Когда в прошлом году я случайно встретил его в
аэропорту Логан, он сказал: `О, мистер Плоткин! Я слышал, вы стали автором
бестселлеров! Где вы живете? В Беверли- Хиллс?`. Я сказал, что как раз ищу
какое-нибудь жилье в Бостоне. `Только не в Бостоне!-- воскликнул Зальц.--
Летом вы задохнетесь в Бостоне от жары! Настоящий писатель должен жить в
Марблхеде! Поезжайте и посмотрите сами -- там море, там пять яхт-клубов. И у
меня там синагога!`.
Он оказался прав: настоящий писатель действительно должен жить в
Марблхеде, иметь свой дом на берегу моря, пару `Ягуаров` в гараже и яхту на
Grеаt-Nесk. А поскольку у меня нет ни дома, ни `Ягуара`, то какой же я на
х... настоящий писатель?
Я отошел от окна синагоги и собрался двинуться прочь, как вдруг новая
идея пришла мне в голову. Я усмехнулся. Черт возьми, у меня же есть вопрос к
ребе Зальцу! Очень серьезный и неотложный вопрос!
Затоптав ногой сигарету, я открыл тяжелую дверь синагоги.
О, мистер Плоткин!-- воскликнул ребе Зальц и повернулся к лысому
толстяку.-- Познакомьтесь, это наш писатель, он написал книгу `Шабат в
еврейской жизни`
Тем самым Зальц дал мне понять, что все остальное, что я написал в
своей жизни,-- не книги. А вот тоненькая брошюра о субботе...
Но я не обиделся, я знал, что он прав: все, что я написал --
действительно дерьмо, и не о чем разговаривать. Между тем лысый толстяк
повернул ко мне свое круглое бритое лицо и стал разглядывать меня своими
маленькими глазками, рыжими, как новенькие пенни.
Познакомьтесь, -- сказал мне Зальц, -- это ребе Голд из городского
раввината.
Очень хорошо,-- тут же сказал я решительно.-- Значит, мне повезло: вас
тут даже не один, а два раввина! Вы можете мне сказать, в чем секрет
семейного счастья?
Они переглянулись в некотором смятении.
Ну...-- я попробовал притушить свой требовательный тон. -- Я помню,
когда я писал свои еврейские брошюры, я где-то читал, что каждый человек
умирает один раз. Но если человек несчастливо женат, то он умирает каждую
ночь...
Это в Торе сказано, -- сказал ребе Зальц осторожной чуть откинулся на
стуле, как врач на первом приеме шизофреника.
Точно!-- сказал я.-- Ноя нигде не читал, в чем же секрет семейного
счастья. Не может быть, чтобы в еврейской религии не было ответа на этот
вопрос.
А вы почему спрашиваете?-- вдруг сказал ребе Голд, обменявшись взглядом
с ребе Зальцем.
Просто из любопытства или у вас есть персональная причина?
Ну, и то, и другое...-- ответил я нетерпеливо. Накануне ночью, с трудом
отодрав от себя черную кошку-пантеру, я проснулся в холодном поту, с жутким
сердцебиением и, лежа в постели, стал думать о своей неудавшейся семейной
жизни. Почему она развалилась? И я вдруг физически ощутил, что вокруг меня,
в звездной черноте марблхедской ночи сотни людей тоже не спят, но они любят
друг друга, занимаются любовью, обнимают друг друга, целуют. Так в чем же
секрет их семейного счастья?
И тут -- я даже сел рывком на кровати -- я разом придумал целый
кинофильм! СЕКРЕТ СЕМЕЙНОГО СЧАСТЬЯ! Конечно!-- воскликнул я мысленно и тут
же схватил сигарету. Почему у меня разбилась семейная жизнь, это никому не
интересно. Но вот почему у других не разбивается -- это может быть интересно
миллионам! И значит, нужно пройти с кинокамерой по синагогам, церквам,
костелам, храмам и мечетям и спросить у знатоков национальных традиций: в
чем секрет семейного счастья? Наверняка у каждого народа и у каждой религии
будет свой ответ. И можно проехать по разным странам -- Япония, Китай, Тибет
-- и записать правила семейной жизни древних народов. А потом взять интервью
у знаменитых счастливых семейных пар -- Рональд и Нэнси Рейган, Пол Ньюман и
его жена, Джордж и Барбара Буш, Роберт Рэдфорд..
Но Зальц не отвечал на мой вопрос, а выжидательно смотрел на Голда,
передавая ему, как старшему, право ответа. Так два хирурга стоят над
неизлечимым раковым больным, не решаясь приступить к заведомо безнадежной
операции, а больной глядит на них в упор и требует: режьте! Мне уже все
равно не жить, так режьте же, черт возьми!
И тогда ребе Голд, член городского раввината, потрогал пухлой рыжей
рукой воротник своей рубахи и сказал:
Ну- у- у, во-первых, секрет семейного счастья -- это секрет! А
во-вторых...
Дальше он стал рассказывать, что, по еврейскому закону, нужно
ежемесячно 12 дней воздерживаться от половой жизни, и тогда жена приходит к
мужу свежая, как невинная девушка. Что, по статистике, в религиозных семьях
значительно меньше разводов, чем в нерелигиозных. Ну и все такое прочее,
чего я уже не стал слушать, -- это я и сам писал, когда редактировал в
`Призыве` брошюры о еврейской религии. А вот ответ раввина, что `секрет
семейного счастья -- это секрет`, развеселил меня до истерики -- он был
последней каплей в психическом перенапряге тех дней. Я вышел из синагоги,
сел на подстриженный газон и стал хохотать, как сумасшедший. Да я и был в те
дни сумасшедшим -- чего там! Каждый из нас бывает, одни -- минуту, другие --
несколько дней, третьи -- всю жизнь. И не говорите себе, что вы не
сумасшедший? никогда не говорите -- просто ваша минута еще не пришла...
`Секрет семейного счастья -- это секрет!`
Вашу мать!
Я пришел за Откровением, за Спасением, за Словом Божьим, а оказывается
-- это секрет! Моя жизнь и так превратилась в ничто: я теряю семью и
единственную дочку, я пишу книги, которые уже никто не помнит, кроме
московского КГБ, а когда я придумал сюжет про нормальных людей -- это
секрет!
Я катался по траве и хохотал, как плакал...
Папа! Папочка!-- вдруг услышал я голос дочки.
Я сел на траве, вытирая с лица слезы смеха.
Рядом, в пяти метрах, стояла моя бывшая `Тойота Корола`, за рулем
машины сидела моя бывшая жена Лиза, а с заднего сиденья через открытое окно
выглядывала моя пятилетняя дочка Хана -- обе в купальниках и резиновых
плавательных шапочках на головах.
Папа, что ты там делаешь? Ты такой смешной! Ты поедешь с нами на пляж?
Мы едем купаться перед сном!
Я смотрел на дочку, пытаясь понять, откуда они тут взялись и о чем она
спрашивает. Но Лиза не стала ждать моего ответа. Перед ней на траве газона
лежало Ничто -- сумасшедший, которого она уже списала из своей жизни.
Презрительно отвернув голову, Лиза дала газ, и машина, шурхнув колесами по
асфальту, покатила прочь по Аtlаntiс Аvеnuе. Маленькое белое личико Ханочки
удивленно смотрело на меня через заднее стекло.

3

И вот это состоялось -- мы складывали вещи. Мы складывали их в
картонные фруктовые ящики из Smаrt- маркета. Я -- в своей комнате, а Лиза --
на кухне. Лиза с Ханочкой тоже съезжали из этого `дома любви` -- в Sаlеm, в
другую квартиру, дешевую.
Вадим, у тебя есть сигареты?
Да. Вот на столе...
У меня будет маленькая квартира, твои ящики там не поместятся.
Но тут всего пять ящиков с книгами!
Там очень маленькая квартира.
0`кей! О` кей!
Конечно, дело не в пяти ящиках, подумал я. Просто ей не терпится
отрезать меня окончательно. И еще ее возмутило, что я не повесился и не
утопился, а наоборот, купил себе машину. Да, пошел вчера к диллеру и на
Маstеr Саrd купил себе `Тойоту Терсел`. Правда, нормальные люди покупают
машину на банковский заем, но я для банка, как и для жены, человек
ненормальный: у меня нет постоянной работы. Писатель! Кто в Америке считает
это работой? Если ты не Стефан Кинг и не Том Кланси, но называешь себя
писателем, то тебе говорят:
`О, поздравляю! А на что ты живешь?..` А если ты продолжаешь утверждать
(да еще на плохом английском), что живешь на свои литературные гонорары, то
с тобой перестают общаться, потому что в Америке не любят, когда люди врут
прямо в глаза. Скажи им, что ты заправщик на бензоколонке, идя развозишь
пиццу, или продаешь айсберги в Новую Зеландию,-- и тебе любой поверит, и
банк даст заем. Но если ты снимаешь дом в Марблхеде и при этом говоришь, что
ты только русский писатель,-- wеll, или ты агент КГБ, или ты в каком-нибудь
нелегальном бизнесе, это ясно.
Короче, когда банк отказал мне в займе, я купил себе машину на
кредитную карточку. Конечно, это был акт шизофрении, потому что в банке у
меня лежало всего семь сотен -- ровно половина следующего месячного платежа
алиментов, а мой агент вот уже полгода не может продать мой последний роман
о падении Горбачева -- ни один американский писатель не хочет, чтобы
Горбачев проиграл даже в романе! А этого я как раз не учел! Я не учел, что,
если пророк хочет преуспеть коммерчески, он должен не столько угадывать
будущее, сколько угадать желание клиента. Скажи человеку, что он через
десять лет станет миллионером, и он радостно отдаст тебе последнюю десятку,
и уйдет счастливый, и еще пришлет к тебе всех своих родных и знакомых. Но
попробуй сказать клиенту, что он разорится или заболеет раком,-- таких
пророков в древности били камнями! Два года я сочинял роман о перестройке,
ничего, кроме гражданской войны в России, у меня из этой перестройки не
получилось, а теперь ни один из моих издателей не дает за этот роман и
цента, как будто я виноват в том, что в России действительно начинается
гражданская война!
Но без машины как мне навещать дочку, если я собираюсь жить в
Нью-Йорке? И вообще, решил я, мрачно отправляясь к ближайшему саг- диллеру,
разве вся Америка не живет в долг? Пора и мне переходить на эту
психологию...
Теперь я отнес ящики с книгами в свою Теrsеl, повертел в руках старую
кинохлопушку, вывезенную из России как память о моем последнем фильме `Зима
бесконечна`, но потом швырнул ее в мусорный ящик, где уже находились все мои
сто двадцать папок с вырезками из последних советских газет про шахтерские
забастовки в Донбассе, национальные волнения в Прибалтике и в Армении,
выборы в советский парламент, с речами Горбачева и т.п. Все это мне уже не
понадобится никогда. Я вздохнул и позвал дочку в свою опустевшую комнату.
Сядь, Ханочка, на этот стул,-- сказал я. -- А я сяду на этот.
Зачем?-- сказала Ханочка.
Ну, так полагается. Перед дорогой надо посидеть.
Она полезла на стул, говоря:
А мы завтра тоже едем на новую квартиру, в Салем. И там у меня будет
новый папа.
Я обмер. Так вот почему Лиза настояла, чтобы я съехал из дома на день
раньше нее!
Ханочка, кто тебе сказал про нового папу?
Никто. Я сама знаю.
Детка, я хочу, чтобы ты запомнила навсегда,-- произнес я старательно
ровным тоном.-- У мамы может быть другой муж или друг, а потом другой муж
или друг. Но никто из них не будет твоим папой. Папа бывает только один.
Только один бывает папа. Тот, который научил тебя ходить, говорить, любить
сказки... Понимаешь?
Понимаю, папочка. А почему ты не хочешь с нами жить? Ты нас больше не
любишь?
Я посмотрел ей в глаза. Конечно, она повторяет то, что ей сказала Лиза.
`Новый папа`! Значит, Лиза уже готовит Хану называть `папой` ее, Лизиного,
будущего (или уже существующего) хахаля!..
Но я приказал себе сдержаться. У детей короткая память, и ты ничего не
помнишь, моя дорогая дочка. Ты не помнишь, как во Флориде Лиза схватила
тебя, пятимесячную, и уехала от меня в Торонто к своей матери, потому что я
эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за пишущей машинкой и не уделяю
ей, Лизе, внимания. А потом в Нью-Йорке, когда тебе было десять месяцев,
Лиза просто выгнала меня из квартиры, потому что я эгоист, я сижу по
двенадцать часов в день за IВМ Тyреwritеr и не уделяю ей, Лизе, внимания. А
потом в Торонто, в Канаде, когда тебе было четыре года, Лиза взяла тебя и
два чемодана и улетела от меня в Бостон к своей подруге, потому что я
эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за компьютером и не уделяю ей,
Лизе, внимания. И каждый раз я догонял вас, находил и добивался примирения с
ней -- ради тебя, Ханочка! Ведь я назвал тебя именем своей матери, как же я
мог бросить тебя? Пока был мне фарт, пока печатали мои книги, Лиза целыми
днями смотрела по телевизору Тhе Yоung аnd Тhе Rеstllеs, Аs thе Wоrld Тurns
и прочие `мыльные оперы`, а в перерывах меняла домработниц и рисовала
абстрактные картинки. А теперь она считает, что я сгубил в ней великую
актрису, потому что я занят только своими книгами и сведением счетов с КГБ
за то, что они запретили мой фильм и, практически, выгнали из России. А вот
если бы я думал о своей жене, то мог бы написать для нее пьесу, устроить ее
в театр или, по крайней мере, научить ее писать книги..
Ханочка, дорогая,-- я взял маленькую дочкину ручку.
Рука у нее была доверчиво-легонькая и прохладная, как ландыш. И от
этого у меня уже совершенно зажало душу, и я сказал:
Когда ты вырастешь, ты все- все узнаешь, я тебе обещаю! А сейчас
послушай меня внимательно. Раньше я любил и маму и тебя. И моя любовь
делилась -- тебе половина имаме половина. Понимаешь? А теперь вся моя любовь
будет только тебе. Не половина любви, а вся любовь -- только тебе.
Понимаешь?
Понимаю, папочка. А как ты поедешь? Смотри, какой ветер.
Я глянул в окно. Действительно, ветер уже рвал с деревьев листву --
это, как еще с утра обещали по радио, с Атлантики шел ураган `Глория`.
Ничего, дочка,-- сказал я и стал целовать ее маленькую и легонькую
ручку, этот разговор уже давил мне душу, как плохая сцена в сентиментальном
фильме. И Хана, словно чуткая актриса, сделала личико грустным-грустным.
Но я поднял дочку на руки:
Не грусти, Ханочка! Я приеду к тебе на день рождения. Это очень скоро.
И я куплю тебе новый велосипед, как обещал. Мы пойдем в магазин, и ты сама
выберешь велосипед, какой тебе понравится, 0`кей?
Тут она увидела деньги на пустом подоконнике, центов двадцать или
тридцать там валялось.
Папочка, ты деньги забыл!
Нет, мне не надо...-- отмахнулся я.
А можно я возьму?
Возьми.
Она живо высвободилась из моих рук, ловко на животе сползла со стула на
пол, собрала с подоконника монетки и побежала из комнаты.
Мама! Смотри, сколько мне папа денег дал! Я горестно опустился на стул.
Я чувствовал себя как актер в пошлом спектакле. Мамочка, что мне делать?
Я обвел глазами свою пустую комнату. Теперь -- без покрывала и простыни
на кровати, без компьютера на столе, без фотографии дочки на стене и без
книг на полках -- здесь было сиротливо, как в тюремной камере. Все мои вещи:
компьютер с русской программой, книги, одежда -- уже были в машине. Но вдруг
я почувствовал, что нас тут двое в комнате: я, уходящий из семьи муж и отец,
и еще один я -- писатель, который следит за первым и регистрирует каждый его
шаг.
Пошел на х...! -- зло, сказал первый я второму, вытащил из кармана
чековую книжку и стал выписывать Лизе первый чек на содержание дочери --
1400 долларов. Когда-то, давным-давно, пять лет назад, когда за `Пожар в
тайге` я. получил 100000 долларов, менеджер банка сам предложил мне Сrеdit
Linе аж в 10000 долларов и просил автограф на моей книге. А теперь тот же
менеджер проверил мои доходы за последние пару лет и отказал мне в займе
даже на `Тойоту Терсел`! Но Сrеdit Linе они еще, слава Богу, не отняли, и я
могу выписать Лизе чек, а через месяц -- еще один. А там будет видно...
Держа в руке чек, я вышел из комнаты. Ханочка была в детской, а Лиза на
кухне. Она стояла перед пустыми кухонными полками, заворачивала тарелки в
газеты и складывала их в ящики. Этими ящиками, мешками и чемоданами был уже
полон весь дом.
Мне плевать, кто будет перевозить тебя завтра и с кем ты будешь жить,--
сказал я и положил чек на кухонный стол.-- Но у моей дочки будет только один
отец. Тебе ясно?
Она разогнулась, посмотрела на чек, а потом мне в глаза. В ее взгляде
не было даже привычной мне ненависти, а было только усталое отвращение и
желание, чтобы я уехал, исчез, сдох. От этого счастливого мгновения ее
отделяло всего последнее усилие -- молча переждать еще минуту.
Тебе ясно?-- повторил я в бешенстве.
Она протянула мне тарелку.
Хочешь разбить?
Я молчал.
Уйди уже!-- сказала она с тоской.
Гуд бай!-- сказал я и пошел из кухни на улицу.
Счастливо...-- сказала она мне в спину.

4

В черноте вечера ветер ударил меня по лицу крупными каплями дождя, но
не остудил бешенства. Я сел в машину, набитую вещами, и поехал. В Нью- Йорк,
к приятелю-художнику, который живет один. Вот и весь финал моей семейной
жизни, думал я по дороге, вот и все, что я имею в свои 50 лет: старый
компьютер, пять ящиков моих никому не нужных книг и долг за машину. Вот и
все, что я имею на всей этой е... планете. Ни дома, ни семьи, ни дочки, ни
работы...
Ураган `Глория` был малоощутим в узких марблхедских улицах, но стоило
мне выехать за город, как ветер и дождь стали сечь машину, хлестать ее по
лобовому стеклу и сдувать с шоссе. Сражаясь с ливнем, метались и скрипели по
стеклу щетки `дворников`, но и сквозь этот скрип я слышал слова дочки: `А мы
завтра тоже едем на новую квартиру, и там у меня будет новый папа..` И
вместо того чтобы сбросить скорость, я, растравляя себя, все больше жал на
газ, тараня машиной ночь, ураганный ветер, ослепляющий ливень и свою судьбу.
70 миль... 80... 90...
Иногда я замечал, что стрелка спидометра уже влезла на цифру `100`, и
испуганно сбрасывал ногу с педали газа. Но через минуту Лиза издевательски
протягивала мне тарелку: `Хочешь разбить?`. И я, сатанея, снова жал на газ.
`Тойота` летела сквозь ночной ураган, как маленький снаряд, `дворники` с
жалобным скрипом метались по лобовому стеклу, захлебываясь дождем, а
впереди, в рябой черноте дождя и в опасной близости от меня, возникали
мощные грузовики на тяжелых крыльях воды. Но я упрямо гнал трепетную
`Тойоту` -- прямо в эти валы воды, на таран! Ах, эта с... хочет, чтобы я
сдох, разбился, умер от разлуки с дочкой -- черта с два! Я выживу! И я еще
напишу роман `Письмо к дочери`! Дорогу мне, мать вашу так!..
Конечно, если бы не случайный полицейский патруль, я бы разбился в ту
ночь-- нет сомнений. Но моя милая мама всегда спускается ко мне с небес на
опасных поворотах моей судьбы, она спасла меня и на этот раз: сирена
полицейской машины и яркие цветные огни ударили по моей машине сзади, я
глянул в зеркальце заднего обзора, громко сказал `S-s-shit [Дерьмо]!!! и,
сбросив скорость, покорно свернул на обочину.
Верзила полицейский, завернутый в резиновый плащ, как русское
мороженое-эскимо в серебряную фольгу, прошел сквозь дождь от своей машины к
моей, посветил фонариком через опущенное окно и наклонился ко мне:
Маy I sее yоur drivеr`s liсеnсе [Покажите ваши права].
Я подал свои права и только теперь глянул на второго полицейского -- он
оказался черным, лет тридцати пяти, высокий, круглолицый, со щеточкой черных
усов. Его широкие ноздри осторожно нюхали воздух в кабине. Везет мне на
черных полицейских, невесело подумал я. А полицейский, не уловив в кабине
запаха спиртного, уже уходил с моими правами назад, к своей машине. Дождь
колотил меня по левому плечу и шее, я поднял стекло и откинулся затылком к
сиденью. Закрыл глаза. Какая у меня была скорость -- 80? 90? 100? Да черт с
ним, какая разница! Я протянул руку и выключил двигатель. Но в машине, как
ни странно, стало еще шумней -- это дождь барабанил по жестяной коробке
дешевенькой `Тойоты`, как по пустой консервной банке. Я не мог это слушать и
включил радиоприемник -- я только теперь вспомнил про радио.
Приемник отозвался оглушающей кантри- мюзик, но я покрутил ручку
настройки, и в машине зазвучал Григ, Вторая симфония. Я снова откинулся
затылком к сиденью. Под музыку и шум дождя бешенство стало стекать с меня,
как вода с машины, я даже задремал.
Нетерпеливый стук в стекло заставил меня очнуться.
Подпишите здесь и здесь,-- сказал полицейский. Я не глядя расписался на
желтом бланке штрафа. Полицейский протянул мне права.
Езжайте осторожно.
У тебя есть семья?-- вдруг хмуро сказал я, пряча права.
Есть. А что?-- удивился полицейский.
А дети?
Конечно! -- В голосе полицейского прозвучало возмущение -- разве может
семейный мужчина, да еще черный, не иметь детей!
Значит, у тебя хорошая семья, верно? -- желчно продолжал я.
Думаю, что да, -- насторожился полицейский.-- А что?
Ты можешь сказать мне, в чем секрет семейного счастья?-- И я снизу
вверх, из машины наружу посмотрел ему в лицо.
I sее...-- сказал он, новым взглядом окинув содержимое `Тойоты`.--
Ясно... У тебя проблемы дома, да?
Yеs... -- криво усмехнулся я, подражая негритянскому сленгу.-- Ты
знаешь секрет семейного счастья?
Ну... Мы спорим время от времени... -- честно признался он. -- Чего ж
ты мне с самого начала не сказал?
Что?
Что ты оставил семью. Есть дети?
Да. Дочка пяти лет...-- сам не зная почему, я вдруг захотел именно
этому стоящему под дождем черному полицейскому рассказать все, и про Лизу с
ее мудацкими актерскими амбициями, и про Ханочку, и про мои ненаписанные
фильмы-романы, на которые уже нет и не будет сил.
Ладно. Знаешь, я не могу просто порвать твой штраф, он уже выписан. Но
если ты приедешь в суд, я попрошу судью отменить этот штраф... Куда ты
едешь?
Нью-Йорк.
Я надеюсь, все обернется к лучшему для тебя.-- В голосе полицейского
было искреннее сожаление, что он дал мне штраф.-- Только езжай поосторожнее.
Обещаешь?
Обещаю. Спасибо! -- усмехнулся я, и полицейский отступил от `Тойоты` и
светящимся жезлом стал махать идущему сквозь ливень потоку машин, сгоняя их
с правой полосы на левую, чтобы я мог выехать на шоссе.
Я дал полный газ. Малышка `Тойота`, взвизгнув колесами по мокрому
асфальту, юзом вымахнула на шоссе и, набирая скорость, понеслась прочь, в
мокрую черноту ночи. В зеркале заднего обзора я еще некоторое время видел
фигуру второго полицейского. Даже в наклоне его головы было сомнение, и я
понял, о чем он думает. Этот русский, думал он про меня, типичный самоубийца
и вряд ли доедет до Нью-Йорка. И все из-за этих баб. `Секрет семейного
счастья`! И- эх...
А я ехал и думал: `черт возьми, если бы мне действительно найти
продюсера на фильм `Секрет семейного счастья`, то я первым делом поехал бы в
Грузию. В Грузии, на горной дороге я, конечно, тоже буду ехать не со
скоростью 60 километров в час, как там положено, а много быстрей. И меня
остановит грузинский полицейский. Наверно, это будет высокий грузин лет
сорока, с черными глазами, черными усами и лысый под своей милицейской
фуражкой. Как тот знаменитый грузинский актер, который 12 лет назад снимался
в моем последнем фильме.
Та- а- ак...-- скажет он нараспев, предвкушая сорвать с меня солидную
взятку. -- Нарушаем, значит?
Потом он увидит мои американские водительские права, и его аппетит на
взятку разгорится еще больше.
Вай- вай- вай! -- покачает он головой.
В чужой страна приехал и уже нарушаешь! Придется арестовать...
Задумался, товарищ милиционер...-- скажу я хмуро.
Нанимаю, -- скажет он насмешливо. -- Мислитель, значит? Философ?
Слушай,-- скажу я.
У тебя есть семья?
Канешно, есть.
И дети?
Канешно, трое детей! Какой грузин без детей?! -- Тогда скажи мне: в чем
секрет семейного счастья? Он посмотрит на меня своими бархатными черными
глазами, думая, что я хочу отвлечь его от штрафа или увильнуть от взятки. А
я скажу:
Понимаешь, я делаю кино. `Секрет семейного счастья` называется. Вот ты
знаешь, в чем этот секрет?
Ты хочешь сказать, что приехал из Америки в Грузию чтобы узнать секрет
семейного счастья?
Да.
А в Америке никто не знает?
В Америке мне сказали, что секрет семейного счастья -- это секрет.
Капиталисты!-- скажет он возмущенно.-- Нет, мы, грузины,-- не такие! Мы
открытый народ! Садись в мой машину, генацвале! Садись, ты мой гость!
И он посадит меня в свою милицейскую `Волгу-24`, включит сирену и
повезет меня по грузинским селам. Там мы будем есть шашлыки и пить веселое
грузинское вино, и седобородые грузинские старики будут долго и красиво
рассказывать мне старинные легенды и притчи о тайнах семейного счастья...

5

Кудлатая русая голова. Мятая шапка-ушанка где-то на затылке, в отлете.
Потный оцарапанный лоб. Прозрачно-голубые дерзкие глаза с красными
алкогольными прожилками. Круглое молодое лицо со злыми небритыми скулами и
мокрыми губами. Расстегнутый грязно-серый кожух с висящей на последней нитке
верхней пуговицей. А ниже -- большие обветренные руки сжали деревянные
колодки и подняли на них обрубок бездонного тела с прикрученной к культям
деревянной платформой на стальных шарикоподшипниках. И вокруг -- только
глубокий, как на холстах Рембрандта, черно-багровый фон, из которого, как из
прошлого, вылетает вперед этот дикий безногий варвар с мокрыми губами. И под
картиной подпись -- `Россия`.
Было в этой нищей и захламленной мастерской еще несколько неоконченных
картин и икон -- Георгий Победоносец, Троица и другие русские святые, но
эта, самая большая картина, натянутая на подрамник и тоже не законченная,
стояла в центре. От прямого закатного солнца, уходящего за мост Джорджа

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 126096
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 2