- О внедрении российского изобразительного искусства на международную арену. И о детях - о тех колониях, над которыми я собираюсь взять эстетическое шефство. Мы обсуждали и памятник Анатолию Собчаку - к июню следующего года он должен встать на его могиле. Президент сам отбирал фотографии, наиболее точно выражающие образ Собчака.
Вы резкий автор, а на надгробном памятнике должен быть ангельский образ...
- Мы все не ангелы. Если бы моя кандидатура не подходила президенту и вдове Анатолия Александровича, они не предложили бы мне делать этот памятник. Но работа для меня действительно будет сложной - скульптура должна отобразить символический жизненный путь Собчака и вместе с тем дать его портрет.
Я читал, что в молодые годы вы были диссидентом, работая такелажником, ходили по Петербургу во фраке, эмигрировали, преуспели на Западе - в Америке у вас поместье, а в поместье живет шарпей, который медитирует, глядя на Луну.
Вами интересуются, вас ненавидят: памятник Петру вызвал бешеную полемику, споры вокруг "Детей - жертв пороков взрослых" идут до сих пор... Вас облепил снежный ком слухов, домыслов, сплетен - давайте попробуем отделить зерна от плевел.
- Начнем с того, что меня резануло: диссидентством я не занимался. Нас записывали в диссиденты - это было выгодно тем, кто получал деньги за создание врагов. Я всего-навсего писал картины и пытался увидеть мир собственными глазами. Это уже считалось большим преступлением. В конце 50-х годов я вернулся из Германии, где учился и вырос. Мой отец служил комендантом многих немецких городов. Он был кадровым военным, кавалеристом, служил с маршалом Жуковым еще в гражданскую войну. Когда Жуков наградил его орденом Красного Знамени, отцу было тринадцать лет... У него было шесть орденов Красного Знамени - и два из них под номерами семь и тринадцать.
Я родился в 1943 году. Мать служила у отца в кавполку, и мы двигались за армией по направлению к Германии. Наша семья осела на окраине Кенигсберга (от самого города в основном оставались одни руины) - там прошла часть моего детства. Потом были Саксония и Пруссия, Дрезден и Карл-Маркс-Штадт (теперь он снова стал Хейнмницем) - там я учился... А в 57-м, когда началась травля Жукова, мой отец с четырьмя другими офицерами приехал в Подмосковье, на дачу маршала, чтобы выразить ему свою преданность. Через несколько дней ему предложили уйти в запас. В России я поступил в художественную школу при Академии Репина. Я отлично понимал: то, что нам преподают, серьезного художника из меня не сделает, но в Академии художеств была замечательная библиотека - в ней я и занимался самообразованием. В то время было запрещено выдавать книги по современному искусству. Все они были помечены различными красненькими наклейками, кружками, квадратами и треугольниками. Кружок обозначал особо опасные книги (их выдавали только тем, кто давно состоял в партии), книги с квадратиками брали профессора. А нам не полагалось ничего, и мы прибегали к разным ухищрениям (в том числе и к флирту с библиотекаршами). Библиотека в то время работала до двух часов ночи, и доступ к современному искусству мы получали после двенадцати. Мы интересовались тем, что не укладывалось в каноны соцреализма, копировали русские иконы, и это считалось тревожным отклонением от психических норм. Я был домашним ребенком и каждый вечер уезжал домой, а часть моих приятелей жила в интернате. Однажды ночью к нему подъехала машина "скорой помощи", и детишек по списку начали выволакивать из кроватей - их отправили на принудительное лечение за то, что они слишком много копировали старых мастеров и изучали русскую икону. На следующий день устроили собрание, на нем выступал какой-то представитель идеологического комитета райкома КПСС. Копию с "Распятия" Грюневальда, сделанную моим другом, очень талантливым мальчиком (работа была просто замечательной), он назвал свидетельством его заболевания. Сегодня автор копии сидит в психбольнице для хроников - препараты, которыми пичкали ребят, были чересчур сильными, многие из них вышли из психушки искалеченными...
Позже я попал в клинику Осипова, спецбольницу закрытого типа - там над нами проводили эксперименты. От этого страшного курса я спасся благодаря взявшей меня на поруки маме. Но от психотропных препаратов пришлось плохо и мне - был момент, когда я почувствовал, что сейчас я сам попрошу, чтобы врачи избавили меня от подступающего со всех сторон ужаса.
В ПСИХУШКЕ МНЕ СЛОМАЛИ ЧЕЛЮСТЬ
Бродский вынес из психушки стихи, что она дала вам, художнику?
- Как бы цинично это ни звучало, но такие вещи расширяют кругозор. В нашей психушке были собраны "сливки" всего сумасшедшего Ленинграда - если уж туда привозили людей с маниакально-депрессивным психозом, то он был ну очень ярко выраженный... Я был в так называемом "беспокойном", полубуйном отделении. Люди там попадались очень агрессивные - в психушке мне сломали челюсть. Один сумасшедший начал рассказывать о моих прошлых жизнях, распалился, вспомнил о том, что когда-то я был римским легионером и убивал христиан, а после этого засадил мне кулаком в челюсть. Бывший боцман по кличке "Крыса"...
Сумасшедшие иногда бывают очень необычными людьми. Привезли к нам из деревни совершенно темного крестьянина. Безумен, как мартовский заяц - вне мира сего, постоянные галлюцинации. А меня сумасшедшие интересовали, и я пытался наладить с ними какие-то контакты - некоторые из их рассуждений по настоящему поражали. Во время одной из прогулок (холодная осень, кучкующиеся в больничном садике безумцы в панамках и безразмерных кальсонах) я подошел к новичку и спросил: какая разница между Питером Брейгелем и Леонардо? Про Леонардо он мог слышать, а о том, кто такой Брейгель, наверняка не знал. Но шизофреник остановился, посмотрел на меня и сказал: разница простая. Леонардо был великий, а Брейгель был гениальный. Я несколько минут стоял как громом пораженный - Леонардо величайший изобретатель, но по отношению к нему Питер Брейгель гениален как живописец.
Где вы учились после того, как вас исключили из средней художественной школы?
- Нигде. Я понимал, что мне нужно продолжать образование - а его можно было получить только у старых мастеров. Для этого необходимо копировать, изучать их технологию, а в то время это стоило очень дорого. Три рубля в час - а вся моя заработная плата составляла двадцать восемь рублей пятьдесят копеек в месяц. Но сотрудникам Эрмитажа разрешалось копировать бесплатно - вот я и устроился туда на работу такелажником. (Вся наша бригада в основном состояла из художников и поэтов.) Мои университеты продолжались пять лет - отдышусь после работы, вымою руки, возьму свой холст и до самого закрытия Эрмитажа копирую старых голландцев, Пуссена и Делакруа...
А потом началась "оттепель", наступили веселые, пьяные, либеральные 60-е годы...
- Оттепель была очень короткой. При Сталине нас бы поставили к стенке или сослали очень далеко от любимого города, в хрущевские времена нам светила психушка, а в брежневскую эпоху меня изгнали. Слово "эмигрировали" тоже меня резануло - в 1971 году мне, полукабардинцу-полурусскому, было легче слетать на Луну, чем эмигрировать. Я был арестован, и генерал госбезопасности предложил мне сделать выбор из трех пропозиций: психушка, места, далекие от любимого города, или же я покидаю мою страну - бесшумно и навсегда. И я по сей день благодарен этому генералу. Он оказался коллекционером моих работ, на прощание попросил, чтобы я подарил ему несколько своих гравюр и оформленную мной книжку "Испанская классическая эпиграмма". Генерал сказал мне следующее: "Мы с дочкой собираем ваши работы. Мы ваши поклонники и хотим, чтобы вы как художник выжили и развились на Западе. Постарайтесь вести себя ровно и спокойно - Россия будет меняться, и я верю, что наступит день, когда вы вернетесь". На самом деле КГБ меня спасло - генерал, занимавшийся моим изгнанием (его условия были суровыми - мне запретили сообщить об отъезде родителям, и я больше никогда не увидел отца. Он умер в 1976 году, и на его похороны меня не пустили), сказал, что Союз художников не даст мне жить в России. Лучше выбрать то, что предлагаем мы...
Выходит, основные проблемы были с Союзом художников?
- Поэтому меня и раздражает все это постсоветское нытье: "КГБ нас преследовало, КГБ нас травило..." Я помню арест моей первой выставки в 62-м году. Пришли молодые "искусствоведы в штатском", сняли мои работы со стен клуба журнала "Звезда" на Моховой улице в Ленинграде. (Для того чтобы хоть как-то себя защитить, устроители выставили двух членов Союза художников и меня, так называемого "нонконформиста".) И "искусствоведы" сказали: "Слушай, парень, в чем дело? Нам твои работы нравятся больше, чем то, что там висит". (Среди прочего висел "Волховстрой" художника Кочеткова.) Я никогда не был склонен к спорам - тем более с КГБ. "Так нужно, ребята, - снимайте, упаковывайте, вывозите..."
МНЕ ПЫТАЛИСЬ ВЗОРВАТЬ ДВЕРЬ В КВАРТИРУ
А на Западе вы как-то сталкивались с КГБ?
- Фабрика, где печатался мой "Аполлон" (в это издание я вложил первые заработанные на Западе деньги, порядка ста тысяч долларов) - громадный том в пятьсот с лишним страниц, - однажды ночью сгорела. Оно и понятно: идеологический отдел ЦК был встревожен: Шемякин собирается опубликовать Лимонова, Мамлеева, Кабакова, готовится идеологическая бомба. Когда книга вышла, я заслал половину экземпляров в СССР, и КГБ уже готовило разгромные статьи в западной прессе, но белые эмигранты обрушились на меня первыми. Я был назван сыном красного бандита-рубаки, пропагандистом безобразного советского искусства, и эта настоянная на заскорузлой обывательщине ярость обескуражила идеологический отдел - в результате о книге не было сказано ни слова.
Но до того как все это произошло, КГБ провело профилактическую работу - фабрика была подожжена, сгорели все бумаги и машины. А "Аполлон" спасся - директор типографии хотел поднять цену за работу и вечером накануне пожара унес все слайды к себе домой, чтобы как следует все обсчитать. Перед пожаром мне собирались взорвать дверь в квартиру, но рванули ее у французов, живших этажом ниже. Все знали, что я живу на третьем этаже, но во Франции есть еще так называемый бельэтаж - на самом деле мой этаж был четвертым. Для того, кто еще не освоился с местными реалиями, было естественно ошибиться, и дверь моих несчастных ни в чем не провинившихся перед советской властью французских соседей разлетелась к чертям собачьим... Но зла на эту контору у меня нет - все доносы и неприятности устраивали коллеги: художники художникам, композиторы композиторам, писатели писателям. Органы госбезопасности являлись исполнителями. Коллегам было из-за чего стараться.
Я как-то брал интервью у одного известного скульптора и был поражен его мастерской - особнячок в историческом центре Москвы, свой внутренний дворик, в нем цветочки, яблоньки, мотоцикл... Не хватало только коровы.
- Многие советские художники и скульпторы жили так, как не снилось их коллегам в Америке. Зато сейчас китам Союза художников приходится нелегко. И все же я с большим респектом отношусь к мэтрам социалистического реализма - если отбросить политические заказы и желание заработать деньги, то мастерство у многих из них было замечательным.
Союз художников позволял держать профессиональный уровень - ниже определенного предела мастер не опускался. Сейчас, на мой взгляд, происходит резкая деградация - экспансия Церетели, Шилова, Глазунова, кич, возведенный в квадрат... В советскую эпоху это едва ли было возможно, а сейчас расцвело как гриб-поганка...
- Илью Глазунова не хотели принимать в Союз художников. Причина была достаточно банальной: как профессионал он недотягивал до уровня больших мастеров советского реализма. Налет пошлятинки у него был всегда - это у Глазунова заложено генетически... А мы его отвергали потому, что никакого отношения к экспериментальному искусству он не имел и не имеет. Сейчас он любит поплакаться: какой-де я несчастный, голову преклонить негде, вот и мастерская протекла... Но в самые глухие советские времена Глазунов разъезжал по заграницам и писал портреты Джины Лоллобриджиды. Он был сказочным мальчиком, одним из цековской "золотой молодежи". А сегодня он принят в Академию господина Церетели и свою Академию уже организовал... Это тревожит - чему он может научить студентов?
В российской академической школе, продолжающей школу социалистического реализма, работают и преподают суровые, серьезные мастера. Будет печально, если она потеряет свой уровень. Современного искусства в России пока нет, она может гордиться только академической школой, а ее большие мастера вымирают, не оставляя сильных учеников.
Каково приходится на Западе художникам, эмигрировавшим из России?
- Очень тяжело, за исключением таких феноменов, как Илья Кабаков, один из известнейших концептуалистов мира. Но я удивляюсь, когда нас сравнивают и говорят, что Шемякин не так знаменит. У нас разные профессии - Кабаков развешивает бумажки и окурки, выстраивает конструкции, заполняет их текстами, а я занимаюсь традиционным искусством, мой материал - глина, пластилин, воск, бронза, кисти. Кабаков занимается определенным социумом, чаще всего инсталляцией советской квартиры, Комар и Меламид - выполненными красками карикатурами на Ленина и Сталина... Фигуративистам очень сложно - они ищут русские галереи, а их держат люди вроде "галерейщика" Нахамкина, который потом вернулся в Россию и торговал пивом и сигаретами. Клеймо "российской галереи" ставится на долгие годы, отмыться от него сложно. Я долгие годы сотрудничал с французской галереей Карпантье, выставляющей серьезных французских художников, с американской галереей Фрэнк Боулс. Но сейчас я занимаюсь другими делами...
Какими же?
- Больше тридцати лет я работаю над моим Институтом философии и психологии творчества. В российской глубинке живет громадное количество талантливой молодежи, а возможности поехать учиться у нее нет. У меня огромное, уникальное собрание материалов по изобразительному искусству - я собираюсь перегонять их в российскую провинцию через Интернет. Первый небольшой филиал моего института будет открыт в Петербурге благодаря президенту Путину.
Но если вы не выставляетесь, на что вы, собственно говоря, живете?
- Интерес к моему институту на Западе большой, он получает кое-какие финансовые вливания. А живу я на профессорские деньги - преподаю, веду мастер-классы, организую выставки. Я много занимаюсь исследованием абстракции, перформанса... Это те занятия, что приносят мне доходы. Я продолжаю работать над скульптурными проектами - памятником "Праведникам мира", проектами "Мир Гофмана" и "Мир Высоцкого". А с тем, чтобы выставляться и после продавать свои картины, "мы покончили давно".
ВОКРУГ МОИХ РАБОТ ВСЕГДА ПРОИСХОДИТ ЧТО-ТО СТРАННОЕ
Вы живете в Америке?
- Чаще всего я живу в самолете. Там я и отсыпаюсь. В Америке я не был довольно давно. Постоянный дом у меня пока там. Вот уже двадцать лет я живу в Соединенных Штатах, почти десять лет обитал в Нью-Йорке, в Сохо, а потом мне это стало не по карману. Эрнст Неизвестный вовремя купил свою мастерскую - тогда это стоило не так дорого. Но потом район стал безумно дорогим и снобским. Я снимал свою мастерскую за 320 долларов, а когда уезжал, она уже обходилась в четыре тысячи. И я перебрался на север, к Канаде. Пять часов езды на машине от границы, 2-2,5 - от Нью-Йорка. Это так называемые Катскильские горы, место, где жил и работал Вашингтон Ирвинг. Персонаж его фантастической новеллы Рип Ван Винкль проспал двадцать шесть лет неподалеку от нашего городка.
Триста с лишним лет назад его основали голландцы. Он называется Клаверак (в переводе со староголландского - "клеверное поле"). Место старинное - церковь, расположенная в двух шагах от моего дома, построена в 1725 году... У меня много домиков, но мотели приходится снимать часто. Там живут гости, мои знакомые и друзья - они приезжают к нам со всего мира.
И там живет шарпей, который чуть ли не говорит...
- Шарпеев у меня два, тот, кто чуть ли не говорил, к сожалению, скончался. Сейчас у меня шесть собак и восемь котов - десять животных живут в нашей комнате, те, кто принадлежит к другой политической группировке, туда не заходят. У меня в Клавераке свой филиал Государственной думы. Там даже есть свой Жириновский, маленький французский бульдог, привезенный из Москвы. Когда надо выгуливать зверей, мы созваниваемся по мобильному телефону и "разводим" враждующие фракции.
Что происходит вокруг вашего памятника "Детям - жертвам пороков взрослых"?
- Он будет стоять не на кладбище памятников у Крымского моста, а там, где и должен, - на Болотной площади. Когда меня ошарашили сообщением, что моему памятнику предлагают место на этих задворках, я понял, что с отношением к детям в сегодняшней России не все в порядке.
Вокруг моих работ происходит нечто странное - поневоле кажется, что за этим кто-то стоит. Украден кованый венок с памятника политзаключенным (рабочие по своей инициативе украсили им памятник). Разрушен памятник архитекторам - первостроителям Петербурга: сперва с него спилили бронзовый стул, потом стол, затем автогеном вырезали барельефы. От памятника остались рожки да ножки, а там один стол весил четыреста килограммов. Кто-то пытается свалить все на бомжей, но под силу ли им такое? Я не верю и в то, что это могли сделать охотники за цветным металлом, - по всей России стоят сотни бронзовых Лениных, но их почему-то не трогают.
Впору спросить, есть ли у вас самого дети.
- Моей дочери тридцать семь лет, она живет в Греции, и мы часто с ней видимся. Она в прекрасных отношениях с Сарой де Кэй, моей теперешней женой. С Сарой нас познакомил Высоцкий. После его смерти Сара работала переводчиком в американском фильме о Володе. Ей сообщили о том, что близкий друг Высоцкого живет в Нью-Йорке, она пришла взять у меня интервью и задержалась на шестнадцать лет. Сара американка, ее предки приехали из Европы триста лет назад. Кровь у нее смешанная - здесь и ирландцы, и французы-протестанты, бежавшие от инквизиции. Русский язык она выучила весьма неплохо, и человек она боевой - не побоялась сопровождать меня в довольно опасную поездку в Афганистан, вместе со мной нелегально переходила границу, была во вполне суровом лагере Хекматиара, самого известного афганского фундаменталиста.
В Афганистане мы были в самом конце войны. Я был возмущен тем, что на Женевском совещании ни слова не было сказано о советских пленных, о пропавших без вести ребятах, и создал интернациональный комитет по их освобождению. А после пришлось поехать в Афганистан - мы договаривались с Хекматиаром, встречались с Раббани и полевыми командирами. У меня был на них выход - когда война только начиналась, я помог радио "Свободный Афганистан". В Америке была проведена выставка моих работ, их продали с аукциона, и выручка пошла на поддержку этого радио. А у моджахедов в это время был закон - с советскими ни в какие переговоры не вступать. И советское посольство обратилось ко мне, чтобы я вышел на Хекматиара. Была проделана довольно сложная работа. И очень опасная. Перед отъездом в Афганистан советский посол мне сказал: "Мы надеемся, что вы вернетесь живым".
А в нашу замечательную страну возвращаться не собираетесь?
- Такой шальной мысли не возникало. Я очень люблю Россию, очень в нее верю, но помогать российскому искусству мне проще из-за рубежа.
* * *
ПРЕСС ПРЕССЫ
"Проект Шемякина, реализованный пока лишь в пластилине и воске, называется "Дети - жертвы пороков взрослых". Монумент заказан мэром Москвы. Юрий Лужков, по словам Шемякина, не только автор идеи, но и составитель списка пороков, над которым он тщательно и вдумчиво работал. Более того - столичный мэр практически самолично позировал для некоторых фигур: увидев эскизы, Лужков заявил, что им не хватает экспрессии, и, выбежав из-за стола, изобразил экспрессию носорога".
Полит.ru, 23.02.2000
"Надругательство над сквером на Болотной имеет довольно долгую историю. Два года назад мэр заказал Михаилу Шемякину композицию, включающую 13 фигур, олицетворяющих пороки. Первоначально предполагалось установить вокруг этого бестиария стелы со страшной статистикой и чуть ли не с фигурами замученных малюток".
Газета.ru
"Шемякин пользуется любовью у наших мышиных королей, поскольку отвечает художественным эталонам нашего мышиного царства. Где салонный художник, успешно торгующий своими комплексами и фобиями, кажется верхом радикализма и передовой эстетической мысли, а химеры, порожденные его сознанием, - шедеврами городской скульптуры".
Итоги.ru N 8 (248), 16.07. 2001 г.
* * *
Справка "Известий"
В 1957 году Михаил Шемякин поступил в среднюю художественную школу при Академии искусств имени Репина в Ленинграде, из которой был исключен. Работал чернорабочим, такелажником. В 1967 году создал группу "Санкт-Петербург" и вместе с художником Владимиром Ивановым написал теорию метафизического синтетизма. В 1971 году был изгнан из СССР. Жил в Париже, в 1981 году переехал в Нью-Йорк, в 1989-м принял американское гражданство. Выставлялся в Европе, США, Бразилии, Японии. Получил пять почетных докторских степеней за исследования искусства, создал Институт философии и психологии творчества.
* * *
БЛИЦОПРОС
Чего вы не можете простить людям?
- Равнодушие.
Самая сильная привязанность в жизни?
- Размышления.
Любимый город?
- Петербург.
Воспоминание, которое вас не отпускает?
- Мой отец. Он не знал, что меня изгоняют, я знал, что никогда его не увижу. Отец садился в машину, запахивая кавалерийскую шинель, помахал мне рукой - и я сделал стоп-кадр. Больше мы не виделись.
Если бы вы верили в реинкарнацию, в какое существо или предмет вы хотели бы перевоплотиться?
