Михаил Дмитриевич Свирельников познакомился с Алипановым много лет назад, когда тот ещё служил на Петровке и примчался с бригадой расследовать обстоятельства жуткого взрыва, погубившего Валентина Петровича, мужа покойной Тониной тётки Милды Эвалдовны. Погибший был без преувеличения "святым человеком", чутким, как писали в советских характеристиках, отзывчивым и до оторопи морально устойчивым. Работал он в отделе культуры ЦК партии, собирал сувенирных зайчиков, а по выходным, выехав на казённую природу, тихо читал по-английски детективы. Когда в 91-м его буквально пинками вышибли из кабинета на Старой площади, а заодно и со служебной дачи, у него, вдового и бездетного, не осталось ничего, кроме квартиры в хорошем доме на Плющихе и любимой коллекции.
Милда Эвалдовна умерла за несколько лет до перестройки. Её положили в Кремлёвку, в кардиологическое отделение на обследование и занесли жуткую инфекцию - синегнойную палочку. Потом выяснилось: какая-то медсестра мухлевала с одноразовыми шприцами - кипятила использованные, что строго запрещалось, и пускала их повторно в дело, а сэкономленные продавала налево. Тогда ведь в стране было трудно со шприцами, это теперь они на всех скверах под ногами хрустят. Вскоре её на этом безобразии поймали, и вышел тихий, но страшный скандал, стоивший кое-кому должностей. А Валентин Петрович доверительно сказал Свирельникову за рюмкой коньяку: "Если, Миш, такое творится в Кремлёвке, то дела в государстве совсем плохие!" Как в воду глядел...
Когда хоронили Милду, на Новокунцевское кладбище пришло много старых большевиков, потому что не каждый день провожают в последний путь дочь легендарного Красного Эвалда. Конечно, про знаменитого деда своей жены Михаил Дмитриевич кое-что знал из рассказов Тони и тёщи, но во время похорон и особенно на поминках услышал много интересного. Начинал свою сознательную жизнь Эвалд Оттович ничтожным батраком на хуторе, затем в Германскую стал латышским стрелком, сражался на Гражданской войне, командовал полком, дорос до первого секретаря Уральского обкома ВКП(б), потом был переведён в Москву с повышением и уничтожен за то, что посмел возразить Сталину на одном очень важном пленуме. Точнее, сначала Красный Эвалд заспорил с Сатанинским Кобой, а только потом был повышен и расстрелян. В общем, хотел этот честный, благородный латыш остановить надвигавшийся Большой террор, но в результате сам одним из первых угодил в кровавые жернова. Жена его Софья Генриховна, жгучая витебская красавица, пропала в лагерях, а дочерей отправили в специальный детский дом. Потом, в "оттепель", они вернулись в Москву и поступили учиться: старшая Полина - в университет, а младшая Милда - в театральное училище.
На вступительных экзаменах она и познакомилась с Валентином Петровичем, в ту пору стройным, плечистым, голубоглазым красавцем, приехавшим после армии с Урала поступать "в артисты". И оба прошли: он имел льготы как демобилизованный, она - снисхождение как дочь знаменитого репрессированного. Отец Валентина, между прочим, тоже беззаконно погиб в лагере, и это общее сиротство особенно сблизило молодых людей.
Поженились они ещё студентами, а в дипломном спектакле играли (наверное, преподаватели сговорились подшутить) супругов Яровых: была такая очень популярная пьеса драматурга Тренёва про большевичку, которая выдала на смерть своего горячо любимого мужа, оказавшегося, так сказать, по другую сторону классовых баррикад. Вообще "Любовь Яровую" в те годы часто показывали по телевизору, и Свирельникову казалась страшной нелепостью вся эта явно придуманная для иллюстрации обострения классовой борьбы душетерзательная история двух влюблённых супостатов.
О том, что это вовсе не придумка, но жуткая правда беспощадной революционной жизни, Михаил Дмитриевич догадался только в 93-м, когда сам чуть не дрался с Тоней в супружеской постели из-за того, кто прав - Ельцин или Хасбулатов, а с братом год не разговаривал после расстрела Белого дома, потому что Федька, наблюдая по телевизору весь этот кошмар, радостно хлопал рюмку за рюмкой по поводу каждого танкового залпа, вышибавшего из закопчённого здания куски фасада.
Творческая судьба у молодой актёрской четы не сложилась. Милда, конечно, во всём винила завистливых коллег и развратных режиссёров, которые, не раздев начинающую актрису, просто не способны рассмотреть её дарование. А Валентин Петрович, будучи однажды в философическом настроении, сказал Свирельникову: "В искусстве, Миш, побеждают или чудовищно бездарные, или страшно талантливые. Просто талантливым там делать нечего!" Сам он сделался активным общественником, его заметили и направили по партийной линии - инструктором в Краснопролетарский райком. А Милда, судя по глухим семейным обмолвкам, как-то очень неловко, а главное - безрезультатно изменила мужу с худруком, отчаялась, ушла из театра и стала вести драмкружок во Дворце пионеров на Спартаковской площади.
И вот однажды, когда на этом детском сооружении открывали мемориальную доску (там как-то раз Ленин говорил рабочим речь), на церемонию приехал один очень большой руководитель, вроде бы прямо из Кремля, без малого член Политбюро. Нарядная Милда, торжественно стоявшая в толпе сотрудников, вгляделась и с изумлением узнала в нём отцовского помощника, который часто заходил к ним в гости и даже качал её на коленке, напевая:
- Мы красные кавалеристы,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ...
Она вспыхнула, заволновалась, попыталась приблизиться, но райкомовцы грубо не подпустили, и тогда у неё от обиды случилась истерика: нервы-то ещё с детдомовских времён были ни к чёрту. Шум, слёзы, визг... Одним словом, смятение в праздничных рядах. Кремлёвец оказался человеком простым и сострадательным, встревожился, приказал подвести к нему рыдающую красивую женщину. А когда подвели, глянул и, чуть отшатнувшись, прошептал:
- Соня?
Милда в самом деле была очень похожа на мать. Тут, конечно, всё разъяснилось, он осознал, заулыбался, прослезился, вспомнил тревожную молодость, обнял потомицу своего старшего друга-соратника и пригласил заходить к нему запросто. Именно он устроил Милду на хорошую должность в Министерство культуры, а Валентина отправил учиться в Высшую партийную школу и потом следил за его карьерой, помогая расти не вкривь или вкось, но всё выше и выше. Одним словом: Благодетель! Полине тоже перепало от высоких щедрот: ей, матери-одиночке, брошенной скоротечным "целинным" мужем, он помог переехать из коммуналки в отдельную квартиру на Большой Почтовой улице.
Раз в год, 8 ноября, Благодетель приглашал сестёр в Серебряный Бор на свою большую служебную дачу. Они гуляли по усыпанному прелым осенним золотом берегу Москвы-реки, жарили на углях мясо, пили удивительное грузинское вино, присланное тамошними друзьями-руководителями, закусывали редкостной снедью из распределителя, вспоминали Красного Эвалда и пели, еле сдерживая добрые слёзы, революционные песни. Через некоторое время Благодетель помог организовать музей и установить памятник на площади в Староуральске, где Красный Эвалд начинал своё смертельное восхождение к власти, будучи секретарём уездкома.
Умер Благодетель буквально через два месяца после выхода на пенсию, куда его вышвырнул Брежнев, заподозрив в тайном сочувствии председателю КГБ, готовившему якобы партийный переворот. Но к тому времени Валентин Петрович и сам уже стал вполне значительным, необратимо растущим функционером, а Милда Эвалдовна превратилась в неумолимую прокуренную минкультовскую даму. Обычно по сигналам с мест её срочно бросали на искоренение "аморальной и антиобщественной атмосферы", сгустившейся в том или ином областном театре. И знали: пощады не будет никому!
И всё шло хорошо. Правда, один раз в карьере "святого человека" наметилась крупная неприятность: будучи завсектором в ЦК, он, вопреки мнению гэбэшных кураторов, взял да и подписал разрешение на творческую загранкомандировку одному экспериментальному режиссёру. Тот прославился тем, что удивительным образом инсценировал роман "Как закалялась сталь": Павка Корчагин излагал зрителям своё героическое житие, лёжа спелёнутым как мумия, причём не на больничной койке, а в настоящем саркофаге. Все остальные действующие лица спектакля в соответствии с этой странной египетской трактовкой появлялись на сцене в масках: положительные - в птичьих, отрицательные - в шакальих. Постановка имела грандиозный успех, но кто-то из бдительных критиков усмотрел в ней насмешку над революционной героикой, законспирированную под творческий поиск. Да ещё, как на грех, во время прежней загранкомандировки режиссёр имел недоразумение на таможне: пытался провезти из Японии почти порнографический альбом "Гейши как они есть" и попался. Реформатора рампы сделали не то чтобы "невыездным", а как бы с трудом выпускаемым.
Так вот, в поисках справедливости проштрафившийся новатор зашёл в кабинет к Валентину Петровичу, преподнёс фарфоровую крольчиху в кимоно, а затем, просясь на гастроли в Америку, пал перед ним на колени в буквальном смысле слова. Ну "святой человек" и дрогнул. Надо ли объяснять, что театральный гений потребовал в Штатах политическое убежище и даже опубликовал книгу "Мельпомена в ГУЛАГе". Карьера Валентина Петровича несколько недель висела на волоске, тем более что грошовую крольчиху пытались представить как крупную взятку. "Святой человек" сносил удары судьбы мужественно, а вот Милда Эвалдовна страшно нервничала, плакала, билась в истерике - в итоге сорвала сердце, которое потом, через несколько лет, и захотела, к своему несчастью, подлечить в Кремлёвке. В конце концов наверху разобрались, крепко пожурили, но оставили незадачливого зайцелюба при должности. Однако в результате номенклатурного стресса в его организме произошёл какой-то, видимо, гормональный сбой. До этого худощавый, спортивный, он начал неудержимо толстеть и буквально за год сделался неправдоподобно тучным. Ему даже на самолёт брали теперь два билета, ибо в одном кресле он просто не помещался.
После смерти супруги Валентин Петрович так больше и не женился, а на многозначительные вопросы, не скучно ли ему одному в трёхкомнатной квартире, отвечал, ласково улыбаясь: "Ну кому я такой толстый нужен?" На старости лет у него осталась единственная радость - зайчики. Про его хобби знали все: сослуживцы, родственники, друзья - и отовсюду везли ему сувенирные изваяния этих длинноухих зверьков. А поскольку чиновником он был влиятельным, то зайчики порой были из весьма дорогих материалов и имели некоторую художественную ценность. Коллекция постепенно разрослась, пришлось выделить под неё целую комнату, бывшую супружескую спальню, и заказать специальные стеллажи с подсветкой. Прямо-таки настоящий музей!
Свирельников, приходя в гости к Валентину Петровичу, любил брать с полок ушастые экспонаты и рассматривать: успокаивало. Каких там только не было! Но особенно ему нравился серебряный заяц, одетый как совершеннейший принц Гамлет: берет с пером, складчатый плащ-накидка, широкие рукава камзола с фестончатыми буфами, на боку меч с резным эфесом, задние лапки затянуты в штаны-чулки с двумя гульфиками на завязках - одним там, где у всех, а другим сзади - специально для хвостика. В передних лапках, как и положено принцу, зверёк держал череп, причём волчий. Работа изумительная: на эфесе размером с кедровую скорлупку виден тончайший растительный узор, а на пушистом опахале позолоченного пера можно рассмотреть каждую ворсинку. Но особенно нравились Михаилу Дмитриевичу скорбно-лукавая мордочка этого "зайца датского" и его трогательные уши, висящие из-под берета в метафизическом изнеможении.
Тем временем в стране назначили перестройку. Жизнь начала меняться с невнятной, но радостной поспешностью. В конце 80-х в страну воротился театральный гений и опубликовал в "Огоньке" интервью, в котором рассказал про то, как, стоя в ЦК на коленях перед Валентином Петровичем, он внутренне хохотал над партийным держимордой. Всё это, конечно же, с указанием фамилии и должности, было подхвачено, разукрашено, много раз пропечатано в газетах и сообщено по телевизору. А поскольку "святой человек" выглядел неприятно толстым, как-то сам собой подзабылся тот неоспоримый факт, что именно он выпустил гения за рубеж и даже чуть по этой причине не пострадал.
Мало того, журналисты пустили утку, будто не кто иной, как Валентин Петрович, разрешил ленинградскому партийному сатрапу Романову сервировать столы на свадьбе дочери эрмитажными императорскими сервизами, в результате чего пьяное гульбище побило груды бесценной посуды. И никого почему-то не заинтересовало, каким образом скромный заведующий сектором мог что-то разрешать или запрещать всемогущему члену Политбюро. А опубликованное через год крошечными буквами на последней странице "Столичного колокола" опровержение, что, мол, в Эрмитаже не пропало ни единого блюдечка, вообще никто не заметил.
На некоторое время тучный образ Валентина Петровича стал, кочуя из газеты в газету, своего рода символом коммунистического надругательства над свободолюбивой творческой интеллигенцией. Огорчённый очередной карикатурой, изображавшей его, например, безобразно разжиревшим Гулливером, расплющивающим своим гигантским задом Большой театр, он приходил домой, шёл к своим зайчикам, перебирал их, гладил и утешался. Вскоре, наиздевавшись всласть, про него забыли и всем скопом шумно набросились на провинциальную доцентшу, имевшую глупость сообщить общественности через центральную газету о своём нежелании поступаться принципами.
Между тем начали открывать секретные архивы, и неожиданно обнаружилось, что, оказывается, Красный Эвалд был арестован и расстрелян по доносу своего же помощника - Благодетеля. Полина Эвалдовна чуть не сошла с ума от этой чудовищной правды, а потрясённый Валентин Петрович всё повторял, что, мол, слава Богу, Милда не дожила до этого ужаса, и однажды спросил Свирельникова:
- Миш, как ты думаешь, они там... - он потусторонне махнул рукой. - Знают о том, что у нас тут теперь происходит?
- Нет, конечно.
- Хорошо бы так!
Но этим дело не кончилось: архивы продолжали ворошить, и выяснилось, что, оказывается, Красный Эвалд поругался со Сталиным на пленуме совсем не из-за Большого террора. Точнее, именно из-за него и поругался, но на Большом терроре настаивал не будущий генералиссимус, а как раз бывший латышский стрелок. Он выступил категорически против того, чтобы очередные выборы в Советы проводились, как говорят нынче, на альтернативной основе. А именно такую коварную каверзу и затевал Сатанинский Коба со своими подручными. Ему давно уже надоели революционный бардак на местах и самоуправство героев классовых битв, каждый из которых втайне мнил себя будущим пролетарским Бонапартом. С помощью хитроумно-свободных выборов он и хотел потихоньку избавиться от осточертевшего наследия славного баррикадного прошлого. Надвигалась война - страну нужно было срочно строить и укреплять.
Однако местные партийные рубаки-парни, знавшие друг друга ещё с Гражданской, почуяв неладное, тут же сгрудились вокруг Красного Эвалда. Он-то и объявил с трибуны Сталину, что свободные выборы - предательский нож в спину Мировой Революции, так как несознательные массы навыбирают в Советы перекрасившихся оппозиционеров, затаившихся белогвардейцев, недобитых эсеров и сладкоголосых попов. А это фактический конец приближающемуся коммунизму! Посему не послабления теперь нужны, а, напротив, железная пролетарская метла! И, подавая пример остальным, потребовал от Политбюро для своей губернии ликвидационный лимит на 15 тысяч человек! Больше, кажется, запросил только Хрущёв для Московской области. И пленум, что характерно, почти единодушно поддержал Эвалда Оттовича.
Сатанинский Коба сразу сообразил, что проигрывает партию и может запросто переехать из кремлёвского кабинета в подвал Лубянки. Плюнув на свободные выборы, он пообещал взалкавшей террора ленинской гвардии таких репрессий, что мало никому не покажется. На том и порешили... Слово своё Сталин, как известно, сдержал: к 39-му в живых не осталось почти никого из тех, кто хотел помахать железной пролетарской метлой...
Собственно, об этом и рассказывала большая статья, приготовленная для публикации в "Правде". Но потом, собрав наверху закрытое совещание, рассудили: советский народ ещё не готов к запутанной и непонятной правде о том странном времени, люди давно привыкли к тому, что во всём виноват Сатанинский Коба, и теперь, на сложном историческом повороте, морочить общественность хитросплетениями той давней политической борьбы совсем даже не стоит. К тому же среди прорабов и мастеров перестройки числилось немало потомков погибших соратников Красного Эвалда, и обижать их в трудную эпоху ускорения было бы непростительной политической ошибкой. В общем, постановили: поскольку от исторической правды в конечном счёте всё равно никуда не деться, отложить обнародование этой самой правды до лучших в познавательном смысле времён.
Валентин Петрович, участвовавший в том закрытом совещании, вышел из зала, как раненый. "Святой человек" сразу осознал, что именно по тому кровавому лимиту, выбитому на пленуме Красным Эвалдом, и был арестован на Урале его отец, Пётр Викентьевич, земский врач, мобилизованный белыми, как доктор Живаго, в 1919 году. Правда, потом послужил он и красным, даже заведовал горбольницей, но своей пули всё-таки дождался, пусть и через много лет после окончания Гражданской войны. Обессиленный всем этим, Валентин Петрович сказался больным и несколько дней не выходил из комнаты с зайчиками, обсуждая, наверное, с этими понятливыми зверьками глумливую жестокость жизненных обстоятельств и то, по каким невероятным безднам носятся людские судьбы, гонимые мусорными ураганами истории. Потом он, как ни в чём не бывало, появился на службе, но портрет покойной жены с его рабочего стола исчез навсегда.
Никому из родственников Валентин Петрович про своё невольное открытие, разумеется, не сказал ни слова. Только на общесемейных праздниках, когда Полина Эвалдовна, воспылав, принималась романтично рассуждать про то, какой бы прекрасной была судьба Отечества, если бы ленинской гвардии удалось одолеть Сатанинского Кобу, "святой человек" лишь печально улыбался и молча отводил в сторону глаза, а ежели восторженная свояченица заводила под гитару "комиссаров в пыльных шлемах", тяжело вставал и шаркал на кухню заваривать чай. Свою тайну он так и унёс в могилу.
И только в середине 90-х в журнале "Секретное досье" появилась двухполосная статья "Кровавый Эвалд. Тайна Большого террора", обнародовавшая, наконец, всё то, о чём не решилась когда-то поведать газета "Правда". Сенсационный материал украшала большая фотография, с которой, обнимая красивую брюнетку и двух очаровательных девчушек, грустно смотрел на читателей скуластый бритоголовый усатый человек во френче. Нет, он даже не обнимал их, а скорее судорожно прижимал к себе, словно чувствовал, что скоро у него отберут всё: и власть, и детей, и жену, и саму жизнь.
Для Полины Эвалдовны эта публикация стала непереносимым ударом. Тяжелее всего она страдала даже не от самой статьи, а от того жуткого обстоятельства, что собственноручно передала в журнал сокровенный семейный снимок. Оказывается, ей позвонили из редакции и жизнерадостно сообщили: мол, в ближайшем номере идёт "эксклюзив" к юбилею того самого печально знаменитого пленума, на котором её отважный родитель схлестнулся с Сатанинским Кобой. Вот она, доверчивая, и отослала фотографию, а потом даже с гордостью сообщила Тоне: мол, наконец-то среди этого капиталистического бреда вспомнили о папе и его революционных заслугах. Лучше бы не вспоминали...
Несколько недель после появления статьи тёща плакала и боялась выходить на улицу: ей казалось, все узнают дочь Кровавого Эвалда, бросятся мстить за жестокого родителя и разорвут на части. Но никто даже не позвонил... Потом она постепенно убедила себя в том, что отец, конечно, ни в чём не виноват, а всё это людоедство подстроил подлый Благодетель, губивший людей из природного садизма. А когда из "Секретного досье" прислали денежный перевод за публикацию фотографии, с ней случился первый приступ. Очень быстро из подтянутой дамы, посещавшей аэробику, она превратилась в истерическую измождённую старуху, без конца твердившую о людском вероломстве и о том, что завтра пойдёт подавать в суд на клеветнический журнал. Но ни в какой суд она, конечно, так и не пошла, а потом случился инсульт, и Полина Эвалдовна до самой кончины почти год неподвижно пролежала на кровати, еле слышно бормоча одной ей понятные проклятья. Тоня ходила за ней самоотверженно и сильно подурнела за это время...
Кстати сказать, убийственный "эксклюзив" задним числом кое-что прояснил и в странном предсмертном поведении "святого человека". Свирельников сначала просто догадывался о том, что тот знал правду о своём легендарном тесте. Позже Михаил Дмитриевич убедился в этом, когда разбирал бумаги и обнаружил в папке с надписью "Для служебного пользования" пожелтевшие гранки статьи, так и не напечатанной некогда в "Правде". А сам Валентин Петрович погиб в 94-м, незадолго до роковой публикации в "Секретном досье".
Разгром Центрального Комитета толпой озверевших младших научных сотрудников и потерю работы он перенёс философски. Даже с особым удовольствием повторял Михаилу Дмитриевичу: "У меня, Миш, теперь, как у латыша: хрен да душа!" Но это, конечно, для красного словца. Хорошо зная английский, "святой человек" заключил авансовый договор с издательством "Маскарон" и сел переводить какой-то особенно срамотнющий роман Генри Миллера. Жил он размеренно: работал каждый день по пять-шесть часов. Если попадался слишком уж непотребный пассаж, трудно перелагаемый на целомудренный русский язык, шёл советоваться к зайчикам. По утрам обязательно спускался к набережной и в течение полутора часов медленно прогуливался до Лужников и обратно.
Однако жестокая судьба уже взяла его в своё неумолимое перекрестье. Квартиру напротив купил новый русский из бывших советских торгашей - хозяин одного из первых в столице оптовых продовольственных рынков. Тогда в Москве элитного жилья строили совсем мало, и самым шиком считалось вселиться в сталинский дом или в цековский - из бежевого кирпича. Оптовик, предпочтя цековский вариант, сторговал квартиру у бывшего союзного министра заготовок, который давно мечтал разъехаться с пьющим зятем. Почти год новый владелец делал роскошный евроремонт и загадил весь подъезд вместе с лестницами. По дому витали слухи, будто в гостиной нувориш установил настоящий мраморный фонтан, но подтвердить доподлинно это вызывающее обстоятельство никто не мог. Зато все жильцы могли ежедневно созерцать установленную богатеем бронированную дверь, похожую на те, что Свирельников видел в финских бетонных дотах, когда ездил с Тоней отдыхать в Комарово.
Эта дверь и погубила Валентина Петровича. Неизвестные враги оптовика прикрепили к ней бомбу, рванувшую так, что в округе осыпались стёкла и взвыли сигнализации всех окрестных иномарок. Но броня выдержала, а взрывная волна, наткнувшись на преграду, ринулась в обратную сторону, вышибла картонную дверку "святого человека" и разметала, сокрушила, перемолола всё, что было в квартире. Музейные стеллажи разнесло в щепки, а из зайчиков уцелели лишь металлические фигурки, а также изготовленные из прочных пород камня.
Когда грянул взрыв, Валентин Петрович совершал безмятежную утреннюю прогулку вдоль Москвы-реки. Воротившись, он обнаружил полный двор милиции и пожарных. Лифт не работал. Гонимый страшным предчувствием, несчастный, забыв про одышку, побежал вверх по лестнице, чего из-за своего неподъёмного веса не делал уже много лет. Достигнув уничтоженной квартиры, он сразу двинулся в пролом, увидел под ногами крошево, ещё недавно бывшее его знаменитой коллекцией, всхлипнул от ужаса и рухнул замертво. Милиционеры вызвали неотложку, врачи констатировали смерть, а соседи позвонили Свирельниковым. Михаил Дмитриевич сразу же примчался и помогал ругавшимся санитарам тащить на носилках тяжеленный труп, а потом намучился, заказывая "двойной" гроб, потому что тучное тело усопшего в обычный никак не помещалось.
Ещё когда в разгромленной квартире работала под руководством Алипанова следственная бригада с Петровки, в письменном столе, в выдвижном ящике, нашли пятьсот долларов. К деньгам с чисто аппаратной тщательностью Валентин Петрович канцелярской скрепкой присовокупил сопроводиловку - розовый квадратный листочек с надписью: "На мои похороны". Ниже стояли его подпись и дата. В том же ящике обнаружилось и нотариально заверенное завещание. По нему квартира и всё имущество отходили Тоне. К завещанию был подколот приватизационный документ на жилплощадь. Увидав эти бумаги, кавказистого вида участковый милиционер, крутившийся возле оперов, сразу погрустнел и ушёл.
Но больше всего Свирельникова удивило найденное там же похожее на студенческую зачётную книжку кладбищенское свидетельство, удостоверявшее, что Валентин Петрович является владельцем "могило-места" на Хованском кладбище. А ведь Милда Эвалдовна, одна-одинёшенька, очень престижно и просторно покоилась на Новокунцевском, возле центральной аллеи, рядышком с артистами, генералами и академиками! Чтобы не возникло никаких недоразумений, в свидетельство всё с той же бюрократической дотошностью была вложена розовая бумажка со словами: "Прошу похоронить меня согласно свидетельству!" И снова: подпись, дата. Что ж, воля усопшего - закон. Так несчастного и погребли вдали от жены. Коротать вечность в одной могиле с дочерью человека, который погубил его отца, Валентин Петрович не захотел...
Полностью роман "Грибной царь" выйдет в журнале "Наш современник" и издательстве "РОСМЭН"
Из записной книжки
* По телевизору участковый милиционер жаловался на кражу медных проводов: "Воруют цветнину... Ох воруют..." Это надо же придумать: "цветнина"! Как пушнина. Промысел от безысходности. Великий язык!
* У российского флага и у товарного знака "Пепси" одинаковые цвета: синий, красный, белый.
* Хуже войны только поражение.
* Если на твои похороны придёт больше народу, чем приходило на твои юбилеи, жизнь прожита не напрасно.
* Новизна в искусстве достигается либо за счёт обогащения традиции, либо за счёт её обеднения. Второе, понятно, намного легче. К сожалению, мы живём в эпоху обедняющей новизны.
* Нынешнюю критику интересует не то, что писатель написал, а то, что он прочитал.
* Если в романе всё как в жизни, это средняя литература. Если в жизни всё как в романе, это большая литература.
* Литература похожа на Бермудский треугольник. Сколько молодых писателей, войдя в неё, исчезли бесследно!
* Писатели относятся к произведениям товарищей по перу, как женщины к нарядам соперниц.
* Любопытная закономерность: чем абсурднее пишет литератор, тем практичнее он живёт.
* Ещё ни один литератор не объяснил тот факт, что не написал ничего выдающегося, отсутствием таланта. Все объясняют это отсутствием времени.
* Новое - это понятое старое...
* Бедные писатели! Они вынуждены не только, как все люди, бороться за прижизненное место под солнцем, но ещё и за посмертное место в учебниках.
* Литературные проходимцы чаще всего выдают себя за литературных первопроходцев.
* Писательская жена читает сочинения своего мужа исключительно как криптограмму измен.
* Трагедия мужчины: чем старше ты становишься, тем больше вокруг молодых женщин.
27.07.2004
http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg452004/Polosy/art8_1.htm
Док. 296086
Перв. публик.: 27.07.04
Последн. ред.: 19.04.07
Число обращений: 473
Поляков Юрий Михайлович
|
