Смена главного героя расшатает политические устои Туркмении
Интерес к происходящему в Туркменистане после смерти Сапармурата Ниязова вполне понятен. От этой центральноазиатской страны в значительной мере зависит газоснабжение Европы и СНГ. Важным является и вопрос, какую внешнюю политику будет проводить Туркменистан. Государство, граничащее с Ираном и Афганистаном, соприкасается с наиболее взрывоопасным регионом мира. Но для населения постсоветских стран смерть Ниязова - это не столько событие мировой и региональной политики, сколько повод задуматься о собственной судьбе.
Деспотический режим Туркменбаши по многим параметрам выделялся даже по сравнению с другими одиозными режимами, существующими на постсоветском пространстве. Здесь и фактическая изолированность страны, и общественные порядки, представлявшие смесь развитого сталинизма с дремучим средневековьем, и невозможность существования не только оппозиции, даже карманной, но и мнения, хоть в чем-то расходящегося с официальной линией. Да и культ личности "отца всех туркмен" останется недостижимой планкой.
Несмотря на столь заметные отличия, по своей природе туркменский режим ничем не отличается от моделей власти, существующих, скажем, сейчас в Белоруссии или Узбекистане. Монументальная пирамида власти, основанная на сверхцентрализации, гипертрофированной роли государства и подавлении политической оппозиции, держится только на одном человеке, стоящем на вершине. Институты и процедуры серьезной роли не играют; их меняют по малейшей прихоти диктатора. Политологи называют подобную властную конструкцию режимом личной власти. Внешне, особенно по атрибутам почитания вождя, бодряческим новостным программам, уверяющим народ, что с каждым днем ему становится жить лучше и лучше, напоминает СССР. Но на самом деле разница огромная.
В зрелой коммунистической системе огромную роль играли институты и идеология. Преемника усопшего или отстраненного "по болезни" вождя по четко установленной процедуре определяло политбюро, а в некоторых особо милитаризованных странах - еще и верхушка армии и спецслужб. Идеология не позволяла преемникам выходить за рамки, определяемые особенностями коммунистической модели. Поэтому трудящиеся могли гадать, повысит ли новый вождь цены на хлеб и водку, но были уверены в том, что он не будет строить капитализм, поэтому им не грозит безработица и лишение бесплатного здравоохранения и образования. Да и разгоравшаяся временами борьба за власть между "соратниками" (достаточно вспомнить разоблачения "антипартийных" групп в руководстве советской компартии) никогда не приводила к расшатыванию системы.
В постсоветских условиях многое выглядит иначе. Даже существующие авторитарные модели встраиваются в некий мировой main stream - отсюда эпитеты "национальная", "управляемая", "суверенная" демократия. Даже в Туркменистане при Ниязове существовало учреждение, официально контролирующее соблюдение прав человека. Борьба за власть между преемниками, не ограниченная рамками дозволенного идеологией, а также претензиями на построение "суперцивилизации", может привести победителя к существенным отклонениям от линии предшественника. Впрочем, отсюда вовсе не следует, что постсоветские страны после ухода авторитарных правителей обречены на неизбежный скорый переход к демократии, - для этого нужны социально-экономические и культурные предпосылки. Не исключено, что дело диктатора после его смерти может продолжить амбициозный преемник.
Но главная гипотеза: способность постсоветских авторитарных систем к воспроизводству гораздо слабее, чем прежних коммунистических, а поле альтернатив после смены лидера существенно шире. Верно ли это, вскоре покажет ситуация в Туркменистане, а может быть, и в других постсоветских странах.
