В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
Михаил Веллер: Искусство - это то, что жуется мозгами и сердцем Назад
Михаил Веллер: Искусство - это то, что жуется мозгами и сердцем
Общаться с Мишей нелегко. Ему кажется, что он разбирается во всем на свете. Друзья называют его ходяче-говорящей энциклопедией. У него острый ум и такой же язык. Миша называет себя письменником, а не писателем. Может быть, потому, что его проза- на любителя. Но любителей оказалось довольно много. Его книги выходят небывалыми по нашим дням тиражами. Может быть, это своеобразная компенсация за те времена, когда его не печатали. А длительное воздержание всегда чревато.

П. М.: Михаил, что важнее для писателя- быть понятым или писать элитарную литературу?

М. В.: На этот вопрос есть целый куст ответов. Как известно, есть искусство элитарное и искусство массовое. Второе отличается от первого тем, что всегда начинается с нуля, словно не было Шекспира, не было Гомера... Это искусство необитаемого острова. Девственно невежественный, но грамотный человек читает книгу, и ему все понятно. А элитарное искусство всегда танцует от последнего достигнутого уровня. Это всегда постискусство, оно всегда за скобками и включает в себя все, что было до него сделано. А художник в своем созидательном акте отрицает это сделанное, пробует как-то не так, как-то иначе, что -то свое и по-новому.

П. М.: А к какому искусству вы бы отнесли творчество Достоевского?

М. В.: Уже стало общим местом считать Достоевского плохим стилистом. Хемингуэй когда-то признался: "Я никак не мог понять, как человек, который писал столь чудовищно плохо, производит такое сильное впечатление". А вот как: ему глубоко наплевать на слова, - какой-то словарный запас есть, писать умеет, вот и излагает свою мысль: раз - мало, неточно, два - не совсем точно, три - не совсем точно... Семь раз подряд в разных вариациях повторяет он одно и то же корявым языком, мерзкими словами, все время неточно, и к концу седьмого раза этими неточностями обстраивает мысль так, что внутри этих конструкций она выражена исчерпывающе. Есть и другой ход. Сейчас мы эти фразы отточим, пошлифуем, каждое слово станет единственным, и будет стоять на своем единственном месте. Это будет высокий стиль, это будет приятно читать. Читать его приятно, но мысль несколько исчезает. Все хорошо, чисто и красиво, а мощности, глубины, разнообразия нет. Писать надо не так, чтобы было блестяще, изящно, в кружевах - писать надо адекватно.

П. М: Вы хотите сказать, что Достоевский писал неадекватно?

М. В.: Достоевский как раз писал адекватно. Каждая фраза по отдельности почти всегда ужасна, но эти фразы в совокупности выражают его мысли и чувства адекватно. В том его сила: он был достаточно талантлив и храбр, чтобы не бояться писать чудовищно плохо, но в результате все-таки выложить то, что в голове и в душе.

П. М.: Как вы определяете для себя, какая книга заслуживает внимания, а какая нет?

М. В.: Хочется немедленно вывалить ворох цитат... Страсть к цитированию, конечно, скверная болезнь и даже отдает провинциализмом, но все эти цитаты - суть мысли умных и образованных людей. Когда-то Станислав Ежи Лец сказал, что книгу, которую не стоит читать дважды, не стоит читать и единожды.

П. М.: Американский кинематограф вы, очевидно, тоже за искусство не держите?

М. В.: Сегодня генеральный вал всемирного массового искусства - это голливудское кино. Оно должно быть понятно неграмотному негру, восьмилетнему мальчику, афганскому партизану и бабушке из дома хроников. Таков фильм "Титаник". Это смотриво! Но при чем здесь искусство?! Примитивные мысли, выраженные примитивнейшим художественным языком. Люди, сведущие в морских делах, хихикают, когда герои бегают по коридорам тонущего корабля, но свет в коридорах, конечно, есть, иначе ничего не будет видно. Под искусством же мы понимаем нечто другое. Искусство - это то, что жуется мозгами и сердцем, это созидательный акт, в результате которого возникает что-то новое, чего в этом мире еще не было. Эти рассуждения не должны иметь к обывателю никакого отношения. Обыватель руководствуется двумя вещами - своим вкусом (а вкус у него трафаретный и пляшет от уровня фотографии) и мнением, которое уже существует: это говорит Марьиванна, это говорит жюри какой-то большой литературной премии и об этом еще написали в газете - достаточно! Теперь он знает, что это хорошая книга.

П. М.: Михаил, давайте выясним, кого вы называете обывателем? Это слово звучит в ваших устах довольно уничижительно.

М. В.: Чтобы не ранить тонкий слух и мягкие мозги, давайте заменим слово "обыватель", скажем, на "масса". Слово старое, частично скомпрометированное, с некоторым отрицательным оттенком, но тем не менее. Человек может быть видным конструктором, политиком, бизнесменом, врачом, гуманистом, но иметь при этом очень простенькие художественные вкусы. Скажем, Борис Викторович Раушенбах. В своей профессии он, очевидно, гений. Но он не воспринимает музыку, его мышление сугубо рационально, а художественные вкусы не изысканны и не изощренны. Он сам в этом неоднократно расписывался. А обывателем его назвать нельзя, не тот случай. Там мозги тиражом одна штука.

П. М.: Но ведь нельзя объять необъятное.

М. В.: Совершенно справедливо. Но дело в том, что человек массы страшно обижается и очень болезненно реагирует, когда сталкивается в искусстве с чем-то для него непонятным, чуждым, выпендрежным. Как справедливо заметил сэр Уильям Блэйк, "если бы другие не были дураками, то мы не были бы гениями". Так вот, есть искусство для более умных и для менее умных. Люди устроены по-простому - им всегда нужна конкретная причина: "Почему застрелился Хемингуэй?" Если сказать: "Потому что был несчастным влюбленным в звезду Мэрилин Монро, а она ему грубо отказала", тогда им понятно.

П. М.: Вы сейчас говорите о метафоричности?

М. В.: Да. Человек массы имеет забавное обыкновение метафору принимать за мысль. А метафора - она всегда только метафора, некое художественное оформление некоего движения мыслей. И относиться к ней как к какой-то философской формуле нельзя, потому что получаются глупости. Таково, кстати, мое мнение по поводу грохота, который произвел Фридрих Ницше,- сплошная метафора, но зато понятно, просто, хлестко, эффектно.

П. М.: Является ли такой же метафорой известная фраза Пушкина о несовместности гения и злодейства?

М. В.: Да, фраза эта эффектная, броская, запоминающаяся. Злодейство - категория моральная и оценочная, а гений - скорее интеллектуальная. То есть сравниваются две разные категории, имеющие друг к другу очень. косвенное отношение. Мы знаем гениев, которые были злодеями, мы знали злодеев, которые не были гениями... Самое правильное- не обращать на эту фразу внимания.

П. М.: Память важна для человека?

М. В.: Субъективно человеческая жизнь сводится к ощущениям. Роясь в своей памяти, мы обнаружим, что лучше всего помним не главные, решающие моменты своей жизни - сдачи экзаменов, получение премий, женитьбу, а мелкие - миндальное пирожное, красивый закат, мелкую обиду, мимолетную встречу... Когда человека хватает инсульт, и он на девяносто пять процентов теряет способность речи, то забывает почти все слова. Но последнее, что там остается, - это мат. Вот и лежит интеллигентнейший человек, разбитый параличом, и, к ужасу несчастных домашних, выдает матюги. Они не понимают, почему же он - блестящий ученый, оратор - помнит матюги? Да потому, что это наиболее экспрессивные выражения, потому что в память прочнее всего впечатывается то, в чем было больше всего чувств, большая их интенсивность и экспрессия.

П. М.: Что, на ваш взгляд, мешает человеку быть счастливым?

М. В.: Каждый человек убежден, что хочет быть счастлив. Найдите такого идиота, который скажет: "Нет, не хочу". Человек хочет быть счастлив, но при этом совершает алогичные поступки, вопреки собственному счастью. Например, девушке пора замуж. Все ей говорят: "Вот этот парень и по возрасту тебе подходит, и самостоятельный, и высокий, и сильный, и красивый, и души в тебе не чает". А она, умная да красивая, любит алкоголика из соседнего дома, про которого ей говорят все: "Он же тебе под глаз будет подвешивать каждую субботу! Ты же с ним горя хлебнешь!" И она это знает отлично, но говорит тому, хорошему: "Ты очень хороший, лучше тебя я не знаю никого. Но я тебя не люблю, будем друзьями". И совершает решительный, самостоятельный шаг по пути всех своих будущих несчастий.

П. М.: Есть теория плодотворности страдания. Страдая, человек приобретает опыт, который благотворно отражается на его жизни.

М. В.: О плодотворности страданий написано много, особенно в религиях. "Страданием очистимся" - поет хор. "Страдания очищают" - Аристотелева теория катарсиса. "Страдание благотворно", - говорит христианство... Но это моменты отдельные и не бесспорные. Факт же в том, что человеку страдать не нравится, ему бы все-таки хотелось, чтобы зуб не болел, чтобы любовь была взаимной и чтобы мучительная погоня за миллионом, наконец, закончилась его обладанием. Страдание заставляет действовать, страдание - тот кнут, которым природа подхлестывает человека, чтобы он что-то делал.

П. М.: А что отличает человека от других живых существ? Страдания?

М. В.: На этот вопрос есть ряд готовых ответов. Рассмотрим их. Чаще всего говорят, что человек пользуется орудиями труда. Но ведь животные тоже используют орудия труда - палки, соломинки, колючки, веточки, чтобы выковыривать ими личинок, чтобы пихать их в муравейник, а потом слизывать с них муравьев и так далее. Вот мужик с дубиной, вот обезьяна с дубиной, оба сбивают кокос. Какая между ними разница? Ворона, которая наполняет кувшин камушками, чтобы вода поднялась, лиса, которая сталкивает ежа в воду, чтобы он развернул свое брюшко... Нет, орудие труда - это не отличие. Тогда говорят: "У человека есть речь". Но и у животных есть сложные и четкие системы акустической сигнализации, десятки акустических сигналов, которых им хватает. Этими сигналами они говорят: я хочу тебя любить, уходи, иначе я тебя загрызу. Внимание! Приближаются враги и так далее. Говорят, что человеку свойственна организация сообщества. Но и у волков существует прекрасно организованное сообщество. У каждого своя роль в стае: первый ранг, второй ранг, третий, главная самка, самки первого ранга, самки второго ранга... Каждый знает, что ему делать. Тогда говорят: "Человек разумен". Это суждение до сих пор не подвергалось сомнению. Почему, не знаю. Науке известно несколько сотен случаев Маугли, когда младенец попадал к животным на воспитание. И если он в возрасте пяти -шести лет возвращался в человеческое общество, его нельзя было назвать человеком. Куда же девался его разум? Куда девался разум Маугли? Он же был?

П. М.: Вижу, вы серьезно размышляли над этим вопросом, и чувствую, что ваш вывод будет весьма оригинальным.

М. В.: Человек с самого начала совершал излишние действия. Если обезьяне было тепло и сытно, то на фиг было дергаться и открывать Америку - и в Европе было полно места. Отличие человека от животного в том, что он совершает сверхобязательные действия, и не просто их совершает, а ставит во главу угла. Он гонится за престижем, за успехом, за высоким заработком. Счастье у него ассоциируется с набором внешних факторов: мне нужно то-то-то, я должен сделать для этого то -то-то, и тогда мне будет хорошо. Он делает это, ни фига ему не хорошо, и он травится, стреляется, вешается или впадает в депрессию, и психоаналитики зарабатывают на нем отличные деньги. Действия человека избыточны. Мы делаем больше, чем необходимо для нашего выживания, мы оперируем искусственными, придуманными, условными ценностями. Какая разница, какой формы оправа у очков, если через них хорошо видно? Какая разница, какой расцветки галстук, и на кой черт он нужен вообще? Вся человеческая история - это история избыточных, сверхобязательных действий. Люди делали то, без чего они могли обойтись. Они бы и так выживали.

П. М.: Но что толкает человека на этот "избыточный" путь?

М. В.: Человек - существо энергоизбыточное. Если вы возьмете щенка, котенка, детеныша обезьяны и поместите его в человеческую семью, этот детеныш никогда не станет человеком. Более того, котенок никогда не станет собакой: он может полагать, что он собака, он даже может очень мало мяукать, но он не выходит за пределы своего вида. А человек выходит. Человек может сделаться собакой, волчонком, буйволом, человек может питаться сырым мясом, хотя это, казалось бы, против физиологии. У человека гораздо более широкий, чем у любого животного, диапазон возможностей. Ему всегда надо чего-то еще. Ему всегда мало. Особенно хорошо это видно сегодня: города, асфальт, стеклобетонные дома, самолеты. В человеке энергии больше, чем необходимо для простого выживания его как вида, для сохранения и поддержания жизни особи и рода. Эта энергия требует реализации. Нервная, психическая энергия оформлена в разуме, и этот разум думает: чего еще можно наворотить? Ведь можно ударить врага по голове кулаком, можно дубиной, можно запустить камень из катапульты, а можно нажать кнопку - и хрен с ней, с Австралией!.. Вот что такое разум. Он для того, чтобы в конечном итоге сделать как можно больше. Человек - энергопреобразователь, переделыватель. Тот избыток нервной энергии, которую человек имеет от природы, заставляет его все и всегда переделывать. Его всегда что-то не устраивает, ему всегда нужно сделать что-то еще, ему всегда всего мало. В этом суть человека. Каждый из нас может сказать, что в жизни он потерпел крушение. Нет, не потерпел. Просто мы хотели получить больше, чем получили, а если бы мы получили больше, то хотели бы еще больше. Счастье человека есть морковка на шесте перед мордой бегущего осла. Поэтому ни один человек не может быть полностью счастливым. Излишек энергии не дает испытать счастье. Именно из этого излишка энергии проистекает все остальное, все, что входит в духовную, интеллектуальную сферу деятельности человечества и каждого отдельного человека. Само наличие каких-то идеалов - это тоже следствие энергоизбыточности человека.

П. М.: В таком случае, что же такое идеал?

М. В.: Идеал всегда означает - у меня есть вот это, это меня не устраивает, мне нужно вон то, чего еще нет. Идеал никогда не может быть достигнут, потому что он диалектическая противоположность реальности.

П. М.: И как далеко продвинулось человечество на пути к недостижимой реальности?

М. В.: Недалеко. С тем же самым мозгом, с которым древний человек имел два десятка каменных орудий и рисовал цветной глиной свои фрески на стенах пещер, теперь рассчитывают трассы космических кораблей, делают термоядерные бомбы, пишут картины и симфонии. Человек стал человеком тогда, когда овладел огнем - энергией, содержавшейся в отмершей органике. Он стал вышибать ее в кратчайшие сроки и по своему усмотрению. Своим разумом он научился в полчаса сжигать большой лес, делать большой взрыв, и так мы дошли до водородной бомбы, В шестьдесят втором году на Новой Земле грохнули такой боеприпас, что термоядерная реакция продолжалась чуть ли не два часа. Ученые в бункере с ужасом вспомнили, что Нильс Бор предупреждал, будто можно запустить систему такой мощности, что реакция примет положительный баланс: в нее начнет вовлекаться водород из воды и воздуха, и, пока все не выгорит, она не прекратится. Народу в бункере было очень плохо, пока все-таки не определилось, что реакция пошла с отрицательным балансом... Землю уничтожить мы уже можем. Мы можем и больше. А если это сделаем не мы, а ребята из какой-нибудь далекой галактики, то это ничего не меняет. Вся история Вселенной - это эволюция ее энергопреобразования. А куда мы на фиг денемся? Мы такие же порождения Вселенной, мы - энергопреобразователи. С точки зрения этой теории все становится объяснимым, логичным и понятным.

П. М.: Итак, прежде всего вы - энергопреобразователь. А кто еще?

М. В.: Если выбирать доминирующую функцию, то я- пониматель. Понятно, что всегда были те, кто пахал, и те, кто ковырял в носу и смотрел в облака. Я не джентльмен и не рантье. Мне всегда приходилось работать, чтобы зарабатывать на жизнь. Но работал я всегда минимум. Только для поддержания существования без излишеств. До последнего времени - без особых излишеств. Понимание есть первое и необходимое условие действия. Ощущение дано каждому, а понимание - это следующая стадия, первый конкретный, человеческий шаг в переделке мира. Пониматель, конечно, мало зарабатывает, в обществе играет небольшую роль, но, в конце концов, исходя из его понимания, люди предпринимают дальнейшие действия.

П. М.: А сам пониматель тоже хочет быть понятым?

М. В.: Каждый хочет, чтобы его поняли. Каждый, кто пишет, хочет быть понятым как можно правильнее, как можно глубже, как можно большим количеством людей. Поэтому пишет не как Бог на душу положит, а чтобы нравилось, чтобы было интересно, чтобы хотелось читать, чтобы люди могли задуматься и что-то понять.

П. М.: Какие книги вы читали? Что сформировало вас?

М. В.: Я был нормальным советским ребенком. Первой книгой, которую я прочел самостоятельно, был "Мальчиш-Кибальчиш" Аркадия Гайдара. Потом Жюль Верн и Герберт Уэллс. Джека Лондона я читал уже где-то в седьмом классе. Какой-то отбор я стал делать только с двадцати пяти лет, когда, как колобок, я от бабушки ушел и от дедушки ушел, со всех работ ушел. Я засел в комнате, которую мне оставил друг, уехавший на два года работать переводчиком в Анголу. Вот тогда я выяснил, что писать не умею. Знаю, чего хочу, но не получается. В первую ночь я пришел в ужас. Я не мог написать ни одной фразы так, как хотел. В этом ужасе я кое-как попил чаю и начал читать, как пишут другие. Выяснилось, что я ничего толком не читал. Тогда я начал читать. И на вторую ночь я написал две фразы. А на третью ночь - полстраницы. У меня никогда не было снобистского отношения к Валентину Пикулю, к Юлиану Семенову и тем более к братьям Стругацким. Вот эти книги я читал. Еще был Марсель Пруст. Еще были ребята, которые чудно работали под общим названием "шестидесятники". Несколько десятков блистательных рассказов у Василия Шукшина, которые до сих пор не прочитаны критикой, несколько вещей на грани гениальности у Стругацких, замечать которые критика считала ниже своего достоинства. А вообще я постоянно читаю "Войну и мир", Монтеня, "Двенадцать стульев", Плутарха...

П.М.: А как вы относитесь к бесчисленным детективам и триллерам, которыми буквально завалены прилавки книжных магазинов?

М. В.: Современные русские, а тем более американские триллеры я читать не могу. И не потому, что я сноб, честное благородное слово. Просто они абсолютно неинтересные, в них нет ничего нового, там нечего чувствовать и не о чем думать, там нет оригинальных мыслей. Хотя хороший триллер - это замечательно. Я их очень люблю, но мало знаю. Отсюда другой вопрос: что такое хорошая литература и что такое плохая на общедоступном уровне? Если мы, взрослые, начнем читать Жюль Верна, то подумаем: "Как же плохо писал Жюль Верн!" А в шестом классе нам так не казалось. Большинству людей это и сейчас не кажется. Условность письма, условность литературной формы их абсолютно не колышет, они выбирают оттуда событийный ряд: люди бегают, пылают страстями, разбираются друг с другом, и все это им вполне интересно. И на здоровье, и пусть себе читают. Это гораздо лучше, чем пить водку или заражаться СПИДом.

П. М.: Как бы вы определили графомана?

М. В.: Графоман - это страстный, бескорыстный писатель, который лишен способности к самокритике, к сторонней оценке того, что он делает, и не обладает даром сравнения своего продукта с продуктами других. Такая небольшая интеллектуальная патология.

П. М.: Вы садитесь за стол, берете перо, бумагу- и остальной мир перестает существовать?

М. В.: Здесь нет рецептов. Есть люди, которые счастливо умеют совмещать несколько занятий. Предположим, он пишет четыре - шесть часов в день, и у него остается еще время для занятий бизнесом, рекламой, благоустройством жилища. У меня так категорически не получается. Моя голова соглашается работать только в одном из двух режимов: или я что-то делаю на бумаге, или я делаю все остальное. Любой отвлекающий фактор сбивает меня и приводит в страшное раздражение. Ты назначаешь встречу на середину дня, просыпаешься утром и тебя просто крючит оттого, что тебе придется куда-то идти.

П. М.: Известно, что в последние годы жизни жена Хемингуэя загоняла его в специально построенную башню, дабы он писал.

М. В.: У американского писателя Джона О"Хары в славном романе "Инструмент" есть чудесное замечание: "Работать не было трудно, трудно было не работать". Для некоторых писателей задача состоит в том, чтобы каждый день заставлять себя прекращать работу. Иначе потом ты перераскрутишься, долго не заснешь, долго не проснешься, завтра у тебя будет серый туман в глазах, и ты вообще работать не сможешь. Все товарищи-письменники знают, что такое бессонница, - приходится как-то организовываться. Для меня лучшее время - сумерки. Это очень неудобно, потому что сумерки в течение года плавают, но, когда начинает смеркаться, лично мне лучше всего думается - хорошо, спокойно, никуда не хочется. А вообще мысли приходят в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте. Один из своих рассказов я придумал в два часа ночи в туалете (в ванне было бы приятнее, но в той квартире в Ленинграде ванны не было, так что думать приходилось где придется). На чем писать, на самом деле тоже не важно, но лучше всего, если по -хорошему: для себя, ночью, хорошими черными чернилами на белой бумаге. Очень приятно!

П. М.: Как ваша семья помогает вам в творчестве?

М. В.: Она старается создать для меня все условия. Иначе ничего бы не получилось.

П. М.: А какова ваша роль в семье? Вы только зарабатываете деньги или участвуете и в бытовых делах?

М. В.: Мне хотелось бы надеяться, что я все-таки помогаю семье. Когда я летом бросаю писать, я готов делать все на свете и заниматься всякими домашними делами. Но осенью, зимой, весной я только пишу, и тут возникает проблема мусорного ведерка. Когда дневную норму отработал, ничего не хочется. Ну какая разница - вынес, не вынес... Мелочи...

П. М.: Удается ли вам отдыхать, и как вы это делаете?

М. В.: Лет до сорока я не отдыхал в общепринятом смысле слова - просто на лето менял работу. Литература - занятие физически пассивное, расслабляющее и в чем-то даже не мужское. И лет до сорока денег на жизнь оно мне не приносило. Зарабатывал я с мая по октябрь - "в пампасах", как это для себя назвал: был скотогоном на Алтае, охотником на Таймыре, вальщиком леса в Коми и так далее. Осенью возвращался домой худой, жилистый, без всяких комплексов и бессонниц, да еще с какими-то деньжонками на жизнь до будущего лета. Лучший отдых для сидячих тружеников. Ну а в девяностые стал просто ездить по заграницам. И мир посмотреть хочется, и деньги появились, и годы уже не те для геройских подвигов в первобытных условиях. Список же мест для расслабухи - от Афин до Эйлата - вполне известен и обычен.

П. М.: А как вы снимаете стрессы?

М. В.: В основном я их не снимаю. Профессиональная беда. Так рабочий сезон и живу: один стресс рассасывается, а следующий уже нарастает. Качественная работа над листом бумаги всегда происходит в состоянии нервного перевозбуждения, которое вполне есть своего рода стресс. Бессонница, нервозность, апатия - обычные его следствия. И что делать? Режим, спорт, снотворные - ничего нового не придумано. Летние работы у черта на куличках были прекрасным средством реабилитации после года стрессовой работы. Хрестоматии для бизнесменов еще рекомендуют: горячий секс, алкоголь, приключения - три способа снятия стресса. Драк они не рекомендуют - потом побои лечить долго. Хотя драка страшно успокаивает. Помогают еще три вещи: гонять машину, стрелять в тире и откровенно говорить идиоту, что он идиот.

П. М.: А каковы ваши предпочтения в музыке и театре?

М. В.: Здесь я напоминаю себе псевдоиностранца в Торгсине из "Мастера и Маргариты": хорошее люблю, плохое нет. Театром я избалован. В студенческие годы, учась в Ленинградском университете, я жил в квартале от БДТ. А это был конец шестидесятых - лучшие его годы. И смотрел я там все, чаще - не по одному разу, в разных составах. Больше таких театров не было и нет. Нынешняя сцена меня интересует мало. Полагаю, что с возникновением "режиссерского театра" пришел всеобщий упадок. Но это тема отдельного разговора. Что же до музыки, то по причине весьма посредственного слуха мои музыкальные вкусы крайне традиционны - что в классике, что в эстраде. Понятно, что субкультура не для меня - это культура для сублюдей.

П. М.: Значит, вы - человек традиций?

М. В.: Традиционалист и новатор-бунтарь смешаны в любом человеке, дело только в пропорции. Если брать жизненные воззрения, то меня можно считать сугубым традиционалистом: для себя я придерживаюсь извечных ценностей. Мужчина должен быть мужчиной, женщина должна быть женщиной, зло должно быть наказано адекватным образом, просить подаяния стыдно даже у Сороса, убийца должен быть положен в землю рядом с убитым... короче, моральный кодекс от сотворения времен и без поправок на современные "гуманизмы" и "равенства". Если же говорить об условностях поведения - мода, манера одежды, обязательный набор мнений о культурных и политических "культовых ценностях", - то меня не интересуют традиции, обычаи и чужие мнения. Я - одиночка, ничем ни с кем не связан и позволяю себе роскошь делать то, что мне нравится, плюя на то, что принято.

П. М.: Вы верите в астрологию и талисманы?

М. В.: Я ни во что не верю. Свои воззрения на сущность веры, как и многое другое, я изложил в своей книге "Все о жизни". Вера - это продленное хотение. Человеческому существу чего-то так сильно хочется, что человек начинает сам с собой договариваться: а вот если будет так, так и еще вот так - то должно быть то, чего ты хочешь. Вера - это стремление укоренить надежду через любые, самые незначительные внешние факторы. Поскольку о влиянии всей совокупности мировых природных факторов на человека, на его самочувствие и поведение известно немного, неполно и недостаточно, то я допускаю, бесспорно, что в астрологии может быть рациональное зерно. Однако это вопрос знания, а не веры. Что же до талисманов, то некоторые безделушки могут успокаивать, развлекать, помогать быть уверенным в себе.

П. М.: Какое место занимают в вашей жизни друзья?

М. В.: Это щекотливый вопрос. Деликатный. Требующий особого понимания - не от интервьюируемого, а от интервьюера. Интимный вопрос. А я ненавижу и категорически не приемлю публичное обсуждение интимных вопросов! Ибо публичная интимность означает отсутствие интимности, интимность по определению противопоставлена публичности. Публично обнажающийся человек интимности лишен, он духовно неполноценен, он духовный кастрат, моральный урод, он убог и примитивен. "Все на продажу!" - лозунг проституток. Мне противны проститутки, даже если они зарабатывают миллионы и не вылезают из телевизора. Путаны честнее - они торгуют телом и не превращают в предмет бизнеса свою истинную личную жизнь. Мои друзья мне ближе неизвестной мне читательской публики. И нечего неизвестной и чужой мне публике совать нос в мои отношения с моими друзьями. Такого рода интерес к моей особе мне на фиг не нужен.

П. М.: Звучит довольно высокомерно. Вы от природы такой сноб? У вас хорошая родословная?

М. В.: В восемнадцатом веке, в достославную Семилетнюю войну, прусский юнкер генерал фон Веллер воевал под знаменем Фридриха II. Генерал был еще молод и в конце войны в Силезии умудрился отчаянно влюбиться в прекрасную еврейку. Законы Пруссии были либеральны, но в довершение их несчастий она была дочерью цадика, и о браке не могло быть и речи, а свободное сожительство в те простые времена было совсем не тем, что сейчас. Короче, после войны покренившийся мозгами юнкер пожертвовал средства еврейской общине и принял иудаизм к ужасу своей родни, которая на него дружно плюнула, но фамилии лишить не могла. Экс-юнкер -сионист продал имение, и молодые поселились в Польше, которая вскоре была присоединена к России. Однако детей и внуков Веллер, уже не фон, исправно воспитывал в бойцовом прусском духе, и один из его внуков, отслужив в русской армии при Николае I двадцать пять лет, после увольнения получил право проживания в столице. Вот так Веллеры оказались в Петербурге.

П. М.: Сталкивались ли вы с завистью по отношению к себе?

М. В.: Мне кажется, с этим сталкивался каждый. Зависть - тема отдельного разговора. Человек самоутверждается двумя способами - - позитивным и негативным. Он меряет себя относительно других и так узнает, чего он достиг. Древнегреческой девушке не могло прийти в голову стать кинозвездой, потому что кинозвезд тогда не было, да и дамы в театре не играли. Она хотела удачно выйти замуж, и это было пределом ее притязаний. Это - позитивное самоутверждение. Человек хочет быть в глазах окружающих как можно значительнее. При негативном самоутверждении этот же результат достигается тем, что человек опускает всех остальных: вот сейчас я их всех опущу и буду здоровее. Зависть логична: чем меньше человек может утверждаться позитивно, тем больше он может утверждаться негативно.

П. М.: Михаил, про вас с уверенностью можно сказать, что вы самоутвердились, причем позитивно. Было ли у вас предчувствие такого успеха?

М. В.: Я никогда не страдал комплексом неполноценности. Полгода я потратил на первые четыре рассказа объемом в двадцать шесть страниц, хотя в принципе такой рассказ можно накатать за вечер. Я полагал, что работаю хорошо, а то, что поначалу не печатают, - дело обычное, естественное. На дворе стоял семьдесят шестой год - малоподходящее время для того, чтобы в Ленинграде, без всяких связей, с фамилией Веллер, с полным набором отрицательных анкетных данных, предлагать нестандартные элитарные фразы и надеяться на признание. В перестроечные времена, когда все читали всё, у меня вышли две книжки, тиражом сто тысяч и были проглочены. В постсоветские времена я нашел спонсоров, издал в Таллинне две книги тиражом в пятьсот экземпляров и повез их в Москву на книжную ярмарку. А там раздавал всем, кому можно, потому что по нищете нашей никаких литагентов у нас не было, и быть не могло. Тогда издательство "Вагриус", которое первым сделало ставку на современных авторов, издало мою книгу. С тех пор этот сборник переиздавался шесть раз. Сейчас, не кокетничая, могу сказать, что за три года у меня вышло двадцать пять изданий и переизданий. Только "Самовар" в девяносто седьмом году вышел в трех издательствах четырьмя изданиями общим тиражом в семьдесят шесть тысяч экземпляров плюс десятитысячный тираж "Дружбы народов" с журнальным вариантом. Для категорически некоммерческого романа это тираж небывалый. А в общем, как утверждают книготорговцы, у меня где-то около двух миллионов экземпляров.

П. М.: Так вы сами предлагали себя издателям?

М. В.: А вы, Павел, полагаете, что это под меня натекло и накапало? Предлагал - не то слово. Я начинал в милые семидесятые годы, когда в русскую литературу не вошел ни один писатель из послевоенного поколения. На тридцать восьмом годе все кончилось. Так что я не просто предлагал себя. Я рассылал свои рассказы по всем редакциям, ходил по Ленинграду, ездил в Москву, пользовался всяческими оказиями и полагал, что, когда у меня наберется сто отказов, тогда уже будет серьезный разговор. Когда накопилось двести отказов, я выкинул их и считать перестал. На том все и кончилось. Я в Таллинн-то переехал потому, что "Ээсти Раамат" было единственным в Советском Союзе издательством, которое хоть со второй попытки, хоть через четыре года, в восемьдесят третьем году, но издало сборник моих рассказов "Хочу быть дворником". Теперь же я сам могу выбирать, с каким журналом или с каким издательством сотрудничать.




1998 г.
Из книги "Звездное досье"
http://www.weller.ru/?id=44&cid=7

Док. 392760
Перв. публик.: 07.11.98
Последн. ред.: 02.02.10
Число обращений: 330

  • Веллер Михаил Иосифович

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``