Однажды я поругался с мамой, которая что-то готовила на коммунальной кухне, и убежал в нашу комнату-пенал. Схватив с плиты дымящуюся сковородку, она бросилась за мной. Зима. Крещенские морозы. Я влез на подоконник, открыл форточку и стал вдыхать холодный воздух: "Вот заболею, умру, и пусть тебе будет больно!" Упавшим голосом мама просит: "Аличка! Сыночек! Умоляю, закрой окно..." Прошло больше полувека, а эта картинка из моего детства до сих пор стоит у меня перед глазами.
Я был симпатичным, пухленьким, домашним и... невыносимо тяжелым мальчиком, маленьким эгоистом, который пользуется сумасшедшей любовью матери и умело ею манипулирует. Лентяй, врун и нахал, я прекрасно понимал, что значит сделать назло, сознательно причинить боль. И при этом не боялся возмездия: "А что мне, собственно, будет?" Сверстники дразнили меня маменькиным сынком, родственники считали, что "Юля слишком уж балует Алика" и из меня вряд ли выйдет что-то путное, а потом искренне удивлялись: "что-то" все-таки вышло. Актеров в семье не было, и когда в детстве я валял дурака, мои тетушки лишь умилялись: "Аличка талантливо кривляется". Сейчас модно говорить: "Отведите его к психологу". Существовала бы подобная практика раньше, меня в самом деле следовало бы показать специалисту, чтобы понять, почему при безумной материнской любви и обожании я был ТАКОЙ.
- Сейчас вы понимаете, почему?
- Мама рано познакомила меня с медициной, с Фрейдом... При всей ее любви ко мне я был очень одинок - в этом причина того, что я поступал назло. Мне хотелось бежать от людей, которые мешают моей свободе, от обстоятельств, которые унижают, от ситуаций, заставляющих меня быть их рабом. Первый раз чувство страшного одиночества я испытал в детском саду. Мама привела меня туда и уже собралась уходить. Не оборачиваясь, она быстро спускается по лестнице. Я вижу только ее удаляющуюся спину. Минута, другая - и останусь один. На глаза наворачиваются слезы, больше всего в эту минуту мне хочется броситься за ней... Но нянечка тянет за руку: "Пойдем, Сашенька, пойдем..." Я жил в собственном мире, со своими фантазиями, иногда мне было очень больно от ощущения, что никому не нужен. Теперь убежден - именно одиночество в конце концов и сделало меня независимым и сильным. Когда в школе получал "двойку", казалось, все вокруг жалеют меня, будто я юродивый. А я дергаюсь, если кто-то начинает выражать сочувствие. Плакальщицы меня раздражают. Жалость ненавижу с детства. Я убегал с уроков, весь день бродил по улицам, не зная, куда себя деть... А вечером после работы уставшая мама забирала у технички мой портфель. Мама вкалывала с утра до ночи: преподавала в институте, занималась репетиторством. Я же целыми днями был предоставлен сам себе. С абсолютным слухом меня легко приняли в музыкальную школу, и я три года пиликал на скрипке. Но сидеть со мной было некому. Я все больше и больше ненавидел скрипку. За три года она стала для меня одушевленным и чрезвычайно деспотическим предметом. Каждый вечер, приходя с работы, мама неизменно задавала один и тот же вопрос: "Занимался?" И каждый
вечер я невозмутимым тоном отвечал, что занимался весь день, хотя букашки, ползающие в траве, казались мне куда более интересными, чем разучивание гамм. Я пропадал во дворе, носился по улицам... Чего только не делала мама, чтобы убедиться в моей честности! Специально подкладывала в футляр скрипки листочек бумаги, а потом корила меня: "Алик, ну что же ты? Как я положила бумажку, так она и лежит". Я, как всегда, что-то сочинял на ходу, брызгая слюной. Это было невыносимо. Казалось, все вокруг мучают меня: мама - бешеной любовью, скрипка - одним лишь своим существованием. Временами от такой жизни мне хотелось броситься под поезд... Однажды, когда мамы не было дома, я не выдержал и сел на скрипку. Струны взвизгнули, остро кольнули меня в задницу, но даже после этого я еще раз придавил инструмент всей своей массой и лишь затем зашвырнул под большой старинный шифоньер. На этом мое музыкальное образование закончилось.
- Мама наказывала вас за подобные проступки?
- Она могла ударить меня по щеке от бессилия, но это было не так больно, я терпел. Жаловалась родственникам, и они переживали вместе с ней, мучаясь извечным русским вопросом: "Что делать?" У мамы в буквальном смысле опускались руки. Один раз она даже отвела меня к отцу моего друга Юры Ларина и попросила "повоспитывать". "Что ж ты мать-то не слушаешься?.. Ну, давай, снимай штаны!" - начал он свое "воспитание". После чего полоснул меня пару раз ремнем и отпустил домой. Я испугался, думал: неужели это мама приказала? А она сама была в ужасе. Ей просто хотелось, чтобы кто-то поговорил со мной по-мужски. Я ведь рос без отца. Родители мои встретились поздно. Оба работали в Московском областном пединституте им. Крупской: папа - деканом исторического факультета, мама - зав. кафедрой французского языка. Он - русский, она - еврейка. Забеременела мама в 40 лет. У нее был ребенок от другого мужчины (еще до встречи с отцом), но он умер. Страшнее горя для мамы не было... Узнав, что снова в положении, она первым делом сказала об этом мужу - моему отцу, и они вместе отправились к врачу. Шел 1941 год. Осень. Немцы приближались к Москве. Какая беременность? Какой ребенок? Нужно было спасать себя... Словом, было много факторов в пользу того, чтобы мне не рождаться. Меня как будто вытолкнули на этот свет. И в том, что я уже больше 60 лет живу, немалая заслуга того доктора. "В 40 лет рожать тяжело, - сказал он маме. - А дальше будет еще тяжелее. Гарантии, что вы снова сможете забеременеть, нет. И если уж дан вам этот шанс, используйте его". Отец тоже выступал против аборта. Тем не менее маму еще долго мучили сомнения. Предстояло ехать в эвакуацию - кто знает, как там сложится жизнь? Мне кажется, евреи вообще довольно мнительный народ. И я такой же, как мама, - нервный, хлопотливый...
Вскоре пединститут в полном составе выехал в город Малмыж Кировской области. Отца назначили директором. Но проработал он в этой должности недолго. Сказалось большое напряжение, связанное с переменой обстановки, - нужно было устраивать профессуру, студентов, обживаться и начинать обучение на новом месте. Нервное перенапряжение закончилось кровоизлиянием в мозг. Однажды ночью мама неожиданно проснулась, оттого что почувствовала себя нехорошо: болела душа. Подошла к отцу - а он уже мертв. Ему было 50 лет, мне - чуть больше месяца... Я папу, конечно, не помню. Одно могу сказать наверняка: если побреюсь, становлюсь очень на него похожим. Сразу после моего рождения он писал маме письма в так называемый роддом - о хорошей больнице в маленьком провинциальном городе да еще во время войны и речи быть не могло. "Юля, давай дадим нашему сыну героическое имя Александр, - предложил папа-историк. - А в семье будем звать его Аликом". Первые дни моей жизни были для мамы очень беспокойными. Все было не так. Молоко периодически пропадало (я - "искусственник"), началась грудница... То я не сплю, то вдруг кашлянул... Потом у меня отнялась левая рука, а под мышкой обнаружился какой-то нарост... Словом, было от чего нервничать. Но можно себе представить, как тяжело ей было остаться в 40 лет одной с младенцем на руках! Я много раз слышал, что поздний ребенок у родителей смещает все психологические акценты - своей жизни нет, есть только чадо. А у нас разница в возрасте была колоссальной: мне - 10 лет, ей - 50... Такая мама-
бабушка с патологической любовью к сыну-внуку. Все для ребенка, все ради ребенка. А если еще учесть еврейскую кровь!.. Впрочем, я никогда не комплексовал, не стыдился маминого возраста и, мучаясь от всепоглощающей материнской любви, все-таки ее обожал. Когда мне было плохо, я лез к маме в постель и засыпал на плече.
- А из-за национальности вы никогда не страдали?
- По-настоящему, пожалуй, только однажды. В детстве. Когда сосед во дворе обозвал меня "жидом". Я этого слова тогда не знал, но, интуитивно поняв, что оно оскорбительное, бросился на парнишку. Мы подрались. Няня мальчика вызвала милицию, и моей маме пришлось заплатить большой штраф. Мне было очень больно - прав-то был я. Дома мама провела со мной беседу на тему, что значит быть евреем. Ее старший брат Илья был репрессирован, и она все время боялась. Когда в 16 лет я пошел получать паспорт, мама настояла на том, чтобы я оставил папину фамилию (она была Зайдеман), а в графе "национальность" у меня было написано: "русский".
По ночам мама слушала Би-би-си, но со мной о политике никогда не говорила. Так было заведено в нашей семье: есть темы, которые при детях не обсуждаются. Среди родственников были преподаватели, профессора, большие ученые, членкоры. Частенько мы все вместе собирались в огромной квартире тети Фиры. Тетушки обсуждали театральные премьеры, новинки литературы, но затронув какой-нибудь острый политический вопрос, как правило, переходили на иностранные языки - все прекрасно владели английским, немецким, идишем. Я же с диссидентской литературой столкнулся, как ни странно, только когда репетировал во МХАТе роль Ленина. В доме не было ханжества. Да, я был мальчиком трудным: получал двойки, срывался, ругался с мамой, конфликтовал с учителями и одноклассниками. Кто-то из тетушек мог сказать мягко: "Так себя не ведут, Аличка!" Но никогда мне не читали занудных нотаций типа: "Алик, пить вредно!" Напротив, когда в Новый год за столом собиралась вся родня, дядя Саша, профессор, обычно спрашивал мою маму: "Юля, Алик будет наливочку?" "Ну, налей", - спокойно, как бы между прочим, отвечала она. Они продолжали общаться дальше, я пил наливочку... И мне было так уютно! Для них в этом не было никакой трагедии, для меня - особого интереса. А крепкие спиртные напитки я вообще не пробовал до 35 лет. И это при том, что два года проработал на станции "Скорой помощи", где каждый день выдавали определенную порцию спирта для больных и отчета никто не спрашивал. Под рукой всегда были наркотики: морфин, амнапон, пантапон. Но меня и это не привлекало. Черт его знает, почему. "Выпей, чтобы стало весело, чтобы прожгло" - такой кайф не для меня. Я от другого завожусь - от удачной репетиции, от хорошей компании, от женщины, от еды... Пил ли я, когда учился в театральном училище? Ну, разве что шампанское. Один раз наклюкался, приехал домой, мама меня раздевала, а я ревел белугой - так жалко себя было. До сих пор забыть не могу...
- Как вы оказались на "Скорой помощи"?
- Я ведь говорил, что был трудным ребенком. Терпеть меня в школе все десять лет никто не стал бы. Пришлось после восьмого класса идти в медучилище. Потом устроился работать фельдшером на "Скорой". Но, будучи в душе артистом, я понимал: все равно стану профессиональным актером, даже если придется пять лет подряд поступать в театральный институт. Помню, отдыхал в пионерском лагере. Был тихий час. Всех отправили спать, а я забрался в какой-то комнате под стол. Пришли пионервожатые и, усевшись поудобнее на этот стол, включили телевизор. Показывали Райкина. Было очень смешно, девчонки хватались за животы, а я сидел, спрятавшись под столом, ни жив ни мертв, боясь выдать себя. Так, сквозь свисающие женские ножки, я впервые в семь лет увидел выступление великого Райкина. А чуть позже - и Чаплина. С тех пор люблю костюмы, накрахмаленные рубашки, бабочки. В тринадцать лет я написал Аркадию Исааковичу письмо: "Хочу быть артистом. Как достичь такого таланта, как у вас?" Райкин ответил: "Саша, талант не достигается. Это то, что дано или не дано природой. Но я верю в жизни только в одно: труд". Мне было безумно приятно получить совет от такого артиста (до сих пор храню его письмо), хотя в тот момент я не придал словам мэтра большого значения. Смысл их дошел до меня много позже. Тогда же, подростком, я просто хотел работать с Райкиным. Считал, что только я и могу его заменить. "Посмотрите направо, мысленно говорил ему. - Вот же я, стою рядом. Когда вам будет тяжело и вы будете отдыхать, я выйду на сцену вместо вас. И все будет хорошо - зритель даже не заметит подмены"...
- Вы потом встречались с ним?
- Конечно. Я ходил на спектакли Райкина, бывал у него дома. На 70-летие читал со сцены переделанный рассказ Чехова "Письмо Вани Жукова". "Забери меня отсюда", - просил я своего "дедушку" Аркадия Исааковича. Какое это все-таки счастье, что моя детская душа выбрала такого кумира! Когда сейчас ко мне подбегают дети с просьбой дать автограф, я всегда вспоминаю себя, маленького. Беру ручку, пишу пожелания, а сам смотрю в их глазки и спрашиваю: "Что, хочешь быть актером?" - "Да, мечтаю..." Они начинают рассказывать о себе. А для меня это странно. С детства мечтая быть артистом, я тем не менее никогда не гонялся ни за одним из них, даже за своими кумирами. За Чаплином, конечно, бегать не мог. Но и автограф Райкина мне был не нужен. Мне нужна была его жизнь! Я хотел знать, как он ходит, как дышит, как смотрит. .. Когда его не стало, многие принялись вспоминать, какой он был жесткий в работе. А мне кажется, если руководишь театром, то только так и надо себя вести. И я жесткий. Безумно вспыльчивый. Рявкаю. Но это нормально. Неэмоциональный человек не может быть актером.
- Удивительно! И при такой любви к театру вы стали врачом?
- Мама настоятельно советовала получить приличное образование. Я не мог ослушаться. Хотя, проработав на "Скорой" всего год, все-таки поступил в Щуку и параллельно продолжал врачебную практику - в те времена диплом выдавали, только если ты отработал два года. Маме казалось важным, чтобы я имел два образования. Это была чистой воды подстраховка. Мои однокурсники в это время гуляли с девочками, пили портвейн, а я еще целый год по воскресеньям ездил по вызовам. Впрочем, работа на "Скорой" стала для меня хорошей школой жизни.
- Вы были подающим надежды доктором?
- Мой курс в медучилище считался лучшим, потому что у нас был лучший. .. коллектив художественной самодеятельности. Меня переводили как его лидера. Но во время работы на "Скорой" я, можно сказать, был подающим надежды медиком умел располагать к себе больных. При моем появлении глаза пациентов теплели, им нравилось со мной говорить. "Скорая помощь" - вообще кладезь миниатюр: трагичных, тяжелых, комичных. Смешное и страшное здесь всегда рядом. От хорошей жизни ведь к врачам не обращаются... Однажды пришлось собирать части тела погибшего при автокатастрофе. В другой раз приехали с бригадой к мужику, которому жена проломила череп. Она ушла с дочкой в кино, но сеанс отменили. Вернулась, а муж с ее сестрой - в постели. Не долго думая, жена схватила туристический топорик - и... Только чудо спасло изменника. Когда мы приехали, горе-супруги сидели на той же кровати и выясняли отношения. Они орали, махали руками, оскорбляли друг друга. А дочь стояла рядом и безразлично взирала на них. И в глазах ее не было ни жалости, ни разочарования ничего. Еще был случай - я вытащил из петли мужчину, а его жена - "в благодарность" - едва не убила меня. Всякое было. Но когда однажды на Киевском вокзале пришлось держать таз перед пьяным мужиком, которого рвало, я испытал такое отвращение, что понял: быть доктором физически не смогу. Хотя... Если б меня выгнали из Щуки, наверное, я бы вернулся в медицину. Мне всегда нравилась специальность "акушерство и гинекология". Во-первых, она связана с женским телом, а во-вторых, с потрясающим чудом рождения ребенка.
- Мама, наверное, переживала, что вы променяли медицину на лицедейство?
- Сопротивление с ее стороны было бы абсолютно бесполезным занятием. Мама очень любила меня. Она позвонила своей бывшей студентке, мать которой - Галина Григорьевна Коган - работала завкафедрой основ марксизма-ленинизма в Щукинском училище, и попросила, чтобы меня прослушали. Когда я зашел в кабинет, там сидели ректор Борис Евгеньевич Захава, проректор и профессор Анатолий Борисов. Но это не значит, что, поступив, я стал их любимчиком и лучшим студентом. На втором курсе преподаватели подняли вопрос о моей профнепригодности и чуть не отчислили меня из училища. Казалось, они не знали, что со мной делать: я был еще молодой, но уже лысый. Кого я мог играть? Пионеров? Это значит - постоянно клеить парики. Для стариковских ролей пока не годился. А артистов среднего возраста в театрах и так навалом. Лысеть я начал в девятнадцать лет. Мы вернулись с мамой из Паланги, где отдыхали, и я обнаружил, что огромное количество волос остается на моей расческе. Снова началась внутренняя борьба - необходимо было пережить этот болезненный момент. Естественно, у меня были какие-то комплексы. Тем не менее как мужчина я никогда не считал себя неполноценным. Толстоват, лысоват, небольшого роста? Да. Зато глаза молодые. Девчонки обожали меня. И я, чувствуя их неподдельный интерес ко мне, забывал о внешних недостатках. А в двадцать три года женился на однокурснице. Таня была не только талантливой актрисой, но и замечательной женщиной, хорошим человеком. Терпела меня со всеми моими недостатками, моим ужасным характером... Когда после Щукинского училища меня не взяли в Театр им. Вахтангова, мы с Татьяной пошли на Таганку. Я начал готовить роль Галилея - был во втором составе. Но отношения с Любимовым складывались сложно. Я написал ему письмо: "Почему вы меня не замечаете?" и, громко хлопнув дверью, ушел из театра. А вслед за мной была вынуждена уйти и моя беременная жена. Это теперь мне понятно, что в 23 года создавать семью рано - только когда Татьяна родила Ксюшку, я понял, что ответственен и за жену, и за дочку. Мы были молоды, жизнерадостны, не думали о завтрашнем дне. Хотя, может, именно наш совместный с Таней демарш стал одной из причин ее болезни и ранней смерти. Очень долго я даже не заикался о том, что похоронил жену, а спустя 11 месяцев - маму. Многие ничего не знали, считая, что у меня все хорошо. Когда Таня умерла, я на нервной почве стал много есть. Даже не есть - заглатывать. Я располнел, а знакомые при встрече говорили мне: "Саша! Как ты хорошо выглядишь! Полный, румяный!.." Пять лет после смерти жены мы жили с дочкой вдвоем. Я тогда поклялся себе: "Поставлю Ксюшку на ноги, чего бы мне это ни стоило. Чтобы хоть перед Татьяной не было стыдно..." Готов был даже переменить профессию - ребенка ведь надо кормить, а мне в тот период делать это было сложно. С пацаном, может, я справился бы легче, дочку же надо воспитывать иначе. Это был 1971 год. Я только пришел во МХАТ и какое-то время существовал просто как кот в мешке. Никому не нужен. Ролей нет. В кино меня тогда вообще не приглашали - я начал сниматься только в 33 года. Но еще в Щуке я полюбил чтение со сцены классических произведений, а тут как раз филармония объявила набор в секцию чтецов. Кто-то посоветовал: "Сходи, попробуй". Меня включили в школьный абонемент, и я стал выступать для пятых-шестых классов. Учителя сгоняли детей, а им все было по барабану. Они зевали, галдели... Дай Бог, если десять человек что-то услышали. Грустно, конечно. Но для меня чтение Гоголя и Лермонтова было хорошим заработком. Я должен был выжить сам и вырастить дочь. Потом уже Никита Михалков пригласил меня на роль в фильме "Свой среди чужих, чужой среди своих", затем в "Рабу любви". Но даже когда после его "Неоконченной пьесы для механического пианино" на меня свалилась настоящая слава и журналисты атаковали просьбами об интервью, я никому не рассказывал о своем горе.
- На съемках "Механического пианино" вы и познакомились с вашей нынешней женой - актрисой Евгенией Глушенко?
- Да. Но романа у нас в тот момент не было - мы общались исключительно как партнеры. У меня тогда были иные увлечения, и ко мне в Пущино, где шли съемки, приезжали другие девушки. Только через год, когда вдруг образовалась пауза - с одной расстался, с другой еще ничего не было ясно, - я вдруг вспомнил: "А кстати, Женя... Какой у нее телефон?.." Ну что лукавить? Я не мучился, лежа на диване: "Ах, какую женщину упустил!" Наша жизнь с Женей не была усыпана розами. Мы пережили много сложностей. Представьте себе: очаровательная девушка выходит замуж за взрослого мужчину. Он - уже известный артист, вдовец, на 10 лет старше, живет с дочкой... Женя с Ксюшей не сразу привыкли друг к другу. Поначалу обеим было тяжело. Хотя многие, не зная о моей первой жене, долго думали, что Евгения Глушенко - мать Ксеньки... Не люблю громких слов, и все-таки со стороны Жени это было самопожертвование. Она - святая... Сейчас наши дети уже взрослые (вскоре после свадьбы Женя родила Дениса). Дочка живет в Америке. Вышла замуж и подарила нам чудного внука. Сын после окончания философского колледжа "Сент-Джон" вернулся в Москву. Учится в аспирантуре РГГУ. Это счастье - иметь таких прекрасных детей.
- Почему именно на этой картине вы впервые в жизни стали вести дневник?
- Так меня захватила роль. "Полжизни унес мой Платонов. Полжизни..." - написал я в своей тетрадке. Хотя съемки длились всего ничего - два с половиной месяца. Снимался фильм вроде легко и в то же время невыносимо тяжело. Стояла осень, а это - дождь, грязь. Кроме того, меня постоянно одолевали вопросы: какой он - Платонов? Почему так ведет себя? Кого любит? Может ли покончить жизнь самоубийством?..
Конечно, всем нам хотелось, чтобы "Пианино" получилось. В то же время мы прекрасно понимали, что взвалили на себя непосильный груз. Успокаивало одно: если и провалимся, то не на ерунде - на Чехове! А если, даст Бог, взлетим - тоже на Чехове! Словом, и в том, и в другом случае великий русский писатель должен был нас подстраховать. Утешало и другое - уж больно хорошая атмосфера сложилась во время съемок. Во МХАТе начался новый сезон. Я мотался из Пущина в Москву на спектакли и репетиции, не высыпался, уставал. А настроение тем не менее было прекрасное. И у меня, и у всей группы. Мы были моложе, чище, естественнее, пронзительнее. Большинство артистов пребывали в возрасте 33-35 лет. И даже пожилой Кадочников, который до этого много лет не снимался, нервничал вместе с нами, будто впервые стоял перед камерой. Мы веселились и дурачились от души. И Никита был главным заводилой. Мы репетировали, мучились, мечтая сделать все по-своему. Иногда шутя проигрывали чеховские сцены на татарском, узбекском и разных других языках. Это, конечно, было только звукоподражание, но со стороны казалось, что все артисты и впрямь полиглоты. А режиссер просто хотел, чтобы мы расслабились, чтобы не чувствовали страха перед текстом классика. Во время съемочного процесса мы не видели перед собой тяжелого надгробного камня с надписью: "Антон Чехов". На площадке царили легкость, юмор, самоирония, смеялись над собой и даже над чеховскими словами. Помните сцену, когда Серж застает Софью в объятиях Платонова (его играл Юрий Богатырев, ее - Елена Соловей)? Софья вдруг замечает Сержа, и у нее вырывается: "Ах, как пошло! Ах, как пошло!" До съемок этого эпизода мы несколько часов мучились в ожидании, пока сядет солнце. Артисты были в костюмах, камера стояла наготове. И нужное настроение, видимо, ушло. Тогда Михалков попросил:"Лена, давай прервемся и попробуем еще раз. Только ударение сделай на последнем слоге: "Ах, как пошло! Ах, как пошло!" Поваляли дурака, посмеялись - и в результате легко сняли сцену. Чего скрывать, Никита - жесткий режиссер, он хочет, чтобы все и всегда было по его, чтобы актеры играли сцену так, как видит ее он. Но при этом обязательно в артистов влюбляется. В "Рабе любви" мы просто не прекращали импровизировать. Прямо на съемочной площадке был придуман монолог Басилашвили. Тут же родилась моя фирменная фраза: "Есть хочется. Худеть хочется. Все хочется". По ходу действия постоянно менялись диалоги, реплики, сочинялись новые сцены. На "Рабе" сложилась команда Михалкова - Паша Лебешев, Саша Адабашьян, Лена Соловей, Юра Богатырев... Тогда-то и было решено делать картину по Чехову. Наша киногруппа, работавшая над "Механическим пианино", жила в пущинской гостинице. Никита заранее предупредил, чтобы никто не снимался параллельно в других картинах. Так что за два с половиной месяца мы стали практически одной семьей: вместе ели и пили, смеялись и шалили, отмечали дни рождения и играли в футбол, подчас забывая о том, ради чего, собственно, собрались. Помню, носимся с Михалковым по полю. Мы в разных командах. Он проигрывать ужасно не любит, увлекся и вдруг как вдарит мне по ногам - я от боли аж вскрикнул: "Ты что?! Мне же завтра в кадр. Как я буду ходить-то?" Никита рассмеялся: "Представляешь, забыл про съемки!.."
- А ведь если б вы не похудели, Михалков отдал бы роль Платонова кому-нибудь другому...
- Я не мог этого допустить - мое желание сыграть Платонова было слишком велико. Мне очень нравилась роль, я даже подумал: если Никита не утвердит меня, стану читать это произведение в своих концертных программах. Михалков же просто поставил ультиматум. Взяв мою фотографию, он нарисовал на лице овал нужного размера: "Чтобы через полгода был таким!" Для меня это был шок, я не знал, получится ли, и попытался что-то возразить. Никита тут же пресек все разговоры: "Не похудеешь - возьму Мягкова". Так я за полгода без всяких модных диет сбросил 22 килограмма! Первое время, конечно, было тяжело. Хотя я отказался только от тех продуктов, которые полнят любого человека - от сладкого, мучного. Ел гречку, рыбу, немного сухарей. Чай до сих пор пью без сахара. Похудев, я даже стал двигаться иначе, для меня самого это было странно. Но после "Пианино" мне предложили сниматься на азербайджанской киностудии, и я почти сразу вернулся к своему обычному весу. Когда понял, куда попал, честно говоря, был уже не рад: каждый день - мед, грецкие орехи, пахлава и другие восточные сладости, манты, севрюга из Каспия, икра... С ума сойти! Удержаться невозможно. А я еще по натуре жизнелюб, эпикуреец, этакий Гаргантюа. Первые дни вежливо отказывался: "Спасибо, не хочу... Спасибо, не буду... Пожалуйста, не надо..." Не помогло. Азербайджанцы как никто умеют уговаривать: "Саш, ну какой же чай без инжирного варенья, а? Сань, с утра надо есть свежий инжир. Это солнце, витамины... Хорошо, я только налью, пусть стоит. Не хочешь - не пей... А теплый хлеб с корочкой? Ты любишь корочки?.." Это было невыносимо! В конце концов пришлось сдаться... К слову, кроме веса, во время съемок "Механического пианино" возникла проблема и с моим ростом - Тоня Шуранова, игравшая генеральшу, оказалась выше, и для меня специально выложили дорожку из плит, по которой я должен был ходить. На каждой плитке написали: Марлон. Сейчас уже и не вспомню, почему Саше Адабашьяну вдруг вздумалось называть меня Марлоном Брандо... Той же осенью в Пущине я впервые (в 35 лет!) выпил коньяку... Снималась сцена, когда я бью жену по руке и говорю с вызовом: "Ну что, собрались? Все собрались?.." Камера на мне. Дальше - пробег, и я падаю в реку. Было несколько дублей... Не думаю, что Михалков был чем-то особенно недоволен. Но, видимо, считал, что мне не хватает куража, и, отозвав в сторону, предложил "чаю". Я выпил залпом. Дыхание тут же перехватило - это был коньяк. Когда картина вышла на экран, все были в хорошем смысле слова потрясены. И дело не в том, что критика благожелательно приняла "Пианино". Зрители признавались, что после этого фильма пересмотрели свою жизнь. Многие находились в таком же тупике, что и мой герой...
- Ну, для зрителей-то ваша лучшая роль - несомненно, тетка Чарлея.
- Да уж... Уверен, даже когда умру, в некрологе первой строкой напишут: "Скончалась тетка Чарлея". Мало кто вспомнит, что кроме нее я сыграл еще Эзопа, Чичикова, Федю Протасова, Шейлока... Впрочем, чего стыдиться? Эта роль вошла в сознание нескольких поколений зрителей. Я отношусь к ней как к очень удачной работе. Но всего лишь как к одной из. .. Не более того.
Хотя, предложив мне сыграть тетку, Виктор Титов помог таким образом реализовать мою давнюю мечту - через роль поблагодарить своих учителей Чарли Чаплина и Аркадия Райки-на. Поэтому когда Титов пригласил меня в фильм "Здравствуйте, я ваша тетя!", я сначала даже не поверил. В свое время это была очень популярная пьеса, по которой американцы уже сняли фильм. И пьеса, и фильм имели бешенный успех у публики. И вдруг мне предлагают играть тетку! Казалось, такого не может быть!..
- Телевизионное руководство, кажется, не хотело утверждать вас на роль? Пробовались Евгений Леонов, Олег Табаков. Даже Евгений Матвеев вроде жаждал сыграть тетку Чарлея.
- Матвеев? Что вы говорите?! Я не знал об этом. Но вполне может быть - роль-то действительно легендарная. Когда картина запускалась, предположить, что она будет популярной, не мог бы, наверное, даже самый лучший провидец. Мы просто делали комедию. И нельзя сказать, что съемки были такими уж смешными и легкими. Работа была напряженная, потная. По-настоящему смешно во время съемок было только один раз - когда мы швыряли торты друг в друга. Кидаться нужно было как следует - быстро отстирать костюмы от крема, высушить и погладить не представлялось возможным. Я швырял торт, видел, как крем стекает по лицу коллеги, и умирал со смеху. Хотя до сих пор не могу понять, почему эта ситуация так комична. Многие годы после фильма журналисты спрашивали: легко ли мне было быть теткой? Но я ведь играл не женщину, не трансвестита, а всего лишь мужчину в женском платье. Поэтому мне не нужно было перевоплощаться. А потом евреи - такие потрясающие лицедеи!.. У меня же все женские привычки и ужимки были в крови. Давным-давно кто-то из родственниц сказал с восхищением: "Аличка, твоя мама - потрясающая актриса!" Но сам я этом убедился, когда нужно было отбоярить меня от армии. Я только поступил в театральное училище - сбылась моя мечта, и вдруг приносят повестку в военкомат. Мама добыла какие-то фантастические справки, в которых было заверено, что она не сегодня завтра умрет, а я - ее единственный кормилец, что у меня плоскостопие (а в те годы с таким "диагнозом" не призывали)... Словом, мама хотела мне добра и сделала все, чтобы ее любимый сын не служил. (Для справки: плоскостопие у меня действительно было, но не до такой же степени! А мама была жива-здорова еще много лет.) Готовясь к съемкам, мы с Виктором Титовым смотрели американскую картину о тетке, коротенький фильм Чаплина "Женщина", изучали всевозможные дамские журналы. Важно было понять буквально все: как женщина ходит, боится, радуется, как позволяет за собой ухаживать, что значит для нее кокетничать и какая она в гневе... Понять женскую психологию, конечно, невозможно, но передать некоторые ее нюансы, надеюсь, удалось. В особо трудных ситуациях моя эмоциональная память помогала мне, доставая из глубин детства манеры мамы и ее сестер.
- Говорят, на съемках этого фильма с вами происходили забавные случаи.
- Однажды пошел в перерыве между съемками в буфет. Парик снял, а переодеваться в свою одежду было лень - отправился обедать в женском платье. Стою в очереди. И вдруг чувствую на себе пристальный взгляд: мужчина начал рассматривать меня снизу - там были туфли и чулки. Но когда он поднял глаза и увидел мою лысую голову, то чуть не лишился рассудка. (В те годы мужчина в женском одеянии выглядел, мягко говоря, странно.) В другой раз - это уже происходило непосредственно на съемочной площадке - мне нужно было положить дымящуюся сигарету в карман платья. Чтобы я не обжегся, костюмеры специально подшили внутрь дополнительную тряпочку. А я промахнулся и... немножко подгорел. Но меня самого больше удивляли вещи, связанные с физиологией женщины. Надев первый раз в жизни платье, я всерьез обеспокоился вопросом: как же она ходит? Ведь поддувает! Для меня это было таким открытием! Мужчина с детства привыкает к довольно высокой температуре тела в определенных местах. А тут температура понизилась. Кошмар! Мне было совсем не смешно. К слову, и критики не нашли ничего смешного в фильме. Когда он вышел, его обругали все, кто мог. Писали: скучно, затянуто, темпа нет, ритма нет, страшно неинтересно, у режиссера нет чувства юмора, актеры кривляются, ломаются...
- А о вашей работе что писали?
- А что обо мне писать? Я тогда был малоизвестным актером (кажется, это была всего лишь пятая роль в кино), моя персона критиков не интересовала. Но когда пошли телеповторы и актера Калягина стали узнавать на улицах, началось что-то невообразимое. На меня свалилась такая слава, это было так обременительно, что я насторожился - моя фамилия ассоциировалась у зрителей только с теткой Чарлея. Я продолжал кататься по стране с концертными программами, читал со сцены классические произведения, но понимал, что люди набиваются в зал, чтобы посмотреть, как "тетка" читает "Гаргантюа и Пантагрюэля" или Андрея Платонова. Мне стало больно и обидно. Я решил, что теперь нарочно буду выбирать роли другого, серьезного замеса, и вот тогда посмотрим, кто кого. Мне хотелось перевернуть сознание людей.
- Создавая свой театр "Еt сеtега", вы преследовали ту же цель?
- Ни в коем случае! Никакого манифеста не было. Я понимал, что новым Станиславским не стану. Мейерхольдом - тоже. Все давно придумано, велосипед не изобретешь. А вот поискать в свое удовольствие через разные формы живой театр мне очень хотелось. И знаете, с рождением "Et cetera" у меня словно открылось второе дыхание. Я хорошо помню уроки своих учителей - Эфроса, Ефремова, Швейцера... Но ценю и тех, кто со мной сейчас: Стуруа, Морфова, Галина, Давида Смелянского... Главное ведь - не врать самому себе. К тому же у нас чудный коллектив. В прошлом году театру исполнилось 10 лет. Вроде бы еще молодость и в то же время уже взросление. За эти годы были и успехи, и неудачи. Я мучился сам, мучили меня. Но я ни о чем не жалею.
- В детстве вы страдали от одиночества. А сейчас хочется иногда побыть одному?
- Теперь это для меня - роскошь. Театр, СТД, телевидение, кино, Общественный совет по культуре при Президенте России. .. Со стороны, наверное, кажется, что Калягин страсть как любит бывать на людях. А я и сегодня - одиночка. Мне правится оставаться наедине с самим собой, со своими мыслями. Банальная фраза, но верная - все мы родом из детства. Сейчас вот началось строительство нового здания для нашего театра. Не скрою, я очень ждал этого момента. А когда узнал, что выделено место на Чистых прудах, сердце дрогнуло. Не хочется говорить, что путь завершен, но есть в этом какая-то страшная закольцованность. Меня ж зачали там!..
Татьяна Петрова
Караван историй
01.09.2003
http://www.kalyagin.ru/press/2240/
Док. 394152
Перв. публик.: 01.09.03
Последн. ред.: 09.11.07
Число обращений: 382
Калягин Александр Александрович
|
