Еще недавно роль Крэппа играл другой крупнейший актер (и, к слову, тоже создавший театр, чтобы собрать под крыло своих вчерашних студентов) - Армен Джигарханян. Как-то он признался, что играть Крэппа неимоверно тяжело. Но организм, да и душа требуют порой именно предельных нагрузок. Иначе чем жаждой такой нагрузки, и не объяснишь, почему жизнелюбивый и всеядный Пантагрюэль нашего театра Александр Калягин захотел сыграть к своему юбилею одну из самых безнадежных ролей мирового репертуара. Одинокого старика и неудавшегося писателя Крэппа, который всю жизнь ведет своеобразный дневник, наговаривая на магнитофон без разбору обо всем высоком и низком, что с ним случилось (от горечи и сладости последнего любовного свидания до работы кишечника). А спустя годы возвращается к своим записям.
Седые космы, густая щетина, воспаленные глаза, дырявые обноски и носки, "снайперская" перчатка без пальцев (вторая, видимо, потеряна), потрепанный чаплинский котелок - из писателя-неудачника Роберт Стуруа сделал обитателя абсолютного дна. Художник Георгий Алекси-Месхишвили поместил Крэппа в ирреальное пространство - что-то вроде городской свалки в лунных бликах, где только два предмета сохранились в целости: офисный стол, набитый кассетами, да маленький магнитофон. Собственно, "Последняя лента Крэппа" (или "Последняя запись Крэппа", как называется спектакль) - это диалог старика с самим собой 30-летней давности, суд над собой 30-летней давности с вынесением самого сурового приговора. С пленки льется чуть вальяжный, богатый оттенками голос знающего себе цену мужчины средних лет, холодно и со вкусом анализирующего, как расставался с женщиной, как забыл про мать, как играл с собакой, жалея о потраченном миге. А в ответ ему несется беззубо-шепелявый, отчаянный крик подыхающего старика: "Я мог быть счастлив! И" "Дяди Ванин" мотив "пропала жизнь" доведен здесь до абсолюта - жизнь не просто пропала, но закончилась раньше смерти. Пушкинское "Не дай мне Бог сойти с ума" Крэпп переиначивает буквально, моля послать ему спасительное безумие.
Режиссер заставил актера подробно - до назойливости - исполнить целый ритуал жизнедеятельности одинокого старика. Вот он проснулся весь в испарине. С трудом поднялся, напялил на себя какое-то рванье. Съел несколько бананов. Выпил винца. Прислушавшись к себе, скрылся за кулисами. Неожиданно нашел живую черепашку. Замахнулся было, чтобы выбросить ее подальше, но передумал и приласкал, как котенка. Лишь однажды в зале раздается смех, когда Крэпп начинает донимать пустоту вопросами вроде: "А чем занимался Господь до сотворения мира?", "А правда, что дева Мария зачала через ухо?" (цитата из романа Беккета "Моллой").
А мирок Крэппа тем временем точно вступает в период полураспада. Привычные вещи мутируют и издеваются над бывшим хозяином-человеком. Многочисленные часы, которыми набиты карманы Крэппа, точно сговорившись, встали навеки, и Крэпп без сожаления их выбрасывает. Из холодильника валятся книги - весь нераспроданный тираж без семнадцати экземпляров, одиннадцать из которых были раздарены по библиотекам. Зонтики раскрываются сами или сыпятся прямо с неба. Радиоприемник самовольно начинает передавать ернический маршик (разумеется, Гии Канчели). Апофеозом предметной распоясанности (и собственно, финалом спектакля) становится отлет ввысь шляпы-котелка. А может, кто-то там, наверху, и впрямь сжалился над бездарным Крэппом, послав ему под занавес помешательство в качестве обезболивающего?
Ольга Фукс
Вечерняя Москва
14.11.2002
http://www.kalyagin.ru/press/1619/
