К восьмому классу мои отношения со школой окончательно зашли в тупик, и я послушался уговоров мамы, которой хотелось, чтобы у меня была хоть какая-то профессия, - пошел в медицинское училище No 14. И я его благополучно окончил. Меня переводили с курса на курс в медучилище не потому, что я был гордостью по линии фармакологии, анатомии и прочих предметов, но потому, что у нас был лучший коллектив художественной самодеятельности среди медучилищ. Меня переводили как его лидера. Учеба в медицинском училище меня раскрепостила. До этого я был зажат, закомплексован в отношениях со своими сверстниками, с учителями. А в медицине сталкиваешься с настоящими несчастьями, болью, бедами, трагедиями, и для мальчика шестнадцати лет это переворачивает все представления о жизни.
Я всегда сопрягал актерскую профессию с профессией врача. До сих пор наблюдаю за медиками (у меня есть друзья-врачи) и вижу: что-то общее есть. Прежде всего отношение к жизни: легкий цинизм, юмор, ирония, самоирония, святое и тут же нигилизм, а главное - существование рядом со смертью. То, с чем врач сталкивается все время, каждый день. И с чем сталкивается актер, если он действительно настоящий актер.
Мог бы я остаться в медицине? Врач - потрясающая профессия. Я два года проработал на "Скорой помощи", где человек должен быть ко всему абсолютно готов. Больные, разбитые люди, которых рвет, которым надо подставлять судно... А то и собирать части человека после автомобильной катастрофы... Были страшные эпизоды, были смешные, были страшные и смешные одновременно. Например, когда мы приехали к мужику, у которого был проломлен череп. Он сидел на кровати и выяснял отношения с женой, которая ему череп и проломила. Она ушла в кино с дочкой, а сеанс отменили. Неожиданно вернувшись домой, жена застала своего мужа с ее сестрой в кровати... Недолго думая, женщина взяла туристический топорик, и... Как они говорили, какие интонации, какой накал страстей! И на все это с каким-то тупым безразличием смотрела дочь, сидевшая тут же в комнате. А как меня чуть не убила другая женщина! Я вынул из петли и откачал ее мужа. Спас меня от ее ярости фельдшер.
"Скорая помощь" позволила мне увидеть жизнь с дистанции, с которой редко кому удается разглядеть ее изнанку. Станиславский говорил о том, что актеру необходимо узнать жизнь. "Скорая помощь" дала мне такой шанс. Я убежден и всегда повторяю студентам, что "зигзаги" в актерской судьбе - вещь необходимая и полезная. Если твой кругозор ограничен стенами сначала театрального училища, а потом театра, где ты работаешь, - что в этом хорошего?
Мне не казалось, что медицина - моя стезя. Меня упорно продолжало тошнить, когда я сталкивался с разнообразными отправлениями больных. И в какой-то момент, когда мы откачивали пьяного на Киевском вокзале, я понял, что больше не выдержу. Его рвало. А я держал таз. Этот мужик с трудом стоял на ногах, его все время качало в разные стороны. Помню, как подвигал ногой этот таз, чтобы вся гадость туда попадала. Меня начало мутить, и я окончательно понял, что не смогу быть медиком: не приспособлен физиологически... Тогда я решил поступить в Щукинское училище и смутил комиссию своей, как они определили, "неярко выраженной внешностью" и, главное, хрипловатым, "с песочком", голосом. Они заподозрили узелки на связках и велели провериться в поликлинике, принести справку. А узелки на связках для актера смертный приговор. И я так испугался, что не стал никуда ходить. Только на следующий год, пройдя медкомиссию, со спокойной душой пошел поступать в училище еще раз.
По-моему, первые годы в институте были одним из самых тяжелых периодов в моей жизни. Ни одного друга на курсе. Постоянное ощущение, что ты тут не нужен, что ты безразличен всем: товарищам, педагогам. Как так получилось? Вроде пришел даже с некоторым заскоком, с убеждением, что я всех чуть-чуть опередил: опыт в самодеятельности, эстрадные выступления. На вступительных экзаменах нам дали задание изобразить фотоателье. А я должен был изображать фотографа, перед которым все крутятся. Все что-то бурно вокруг делают, а я замялся, стою в сторонке, наблюдаю, меня теребят, и я, вспомнив любимого Чаплина, стал разыгрывать пантомиму, комиссия рассмеялась. В общем, поступил как-то заметно. И поначалу казалось, что мое самодеятельное премьерство продолжается. Скажем, по сценречи я был лучшим. В Доме культуры медработников был очень хороший педагог - Нина Адамовна Буйван. Она-то и убедила мою маму, что у меня есть способности. Она готовила со мной к вступительным экзаменам "Двух братьев" Лермонтова и рассказ Чехова "Мальчики". Она научила меня работе с текстом: найти логику, эмоциональную точку в абзаце, сделать ударение на прилагательном, глаголе - все это я уже умел. В институте Варвара Алексеевна Ушакова даже отпускала меня с занятий: подготовь самостоятельно, например, "Осень" Пушкина. Я готовил. А потом гонял в футбол.
Не ладилось с главным предметом - мастерством актера. Там моей главной бедой были этюды. Они не получались совсем, абсолютно. Это был гроб с большими гвоздями. Скажем, задан этюд "Встреча". Давайте придумайте этюд: вы встретились. А как сочинить, что дальше? Как себя вести? Что говорить? Кто я на этом свидании? Ничего не складывалось. Ничего не сочинялось. Кто-то брал наивностью или такой "милотой". Вот он покраснел. Как органично! Но я же видел, что покраснел-то он не от переживаний встречи, просто не знал, что делать дальше. Покраснел от ужаса: что говорить-то? А педагогу показалось: "неплохо покраснел, живой".
Я потом с разными режиссерами обсуждал: нужны ли такие этюды на первых курсах? Для того чтобы по-настоящему такую встречу сыграть, я должен за плечами иметь что-то. Я должен многое сыграть, многое прожить, набраться и актерского, и человеческого опыта, чтобы из пустоты создать характер, событие. Этюды, грубо говоря, импровизация. А это уже высший пилотаж. Этюдные упражнения хороши для актера, если он абсолютно раскрепощен.
Потом, годы спустя, я полюбил этюды, особенно в начале репетиций, когда еще не выучен текст. Репетируем сцену, примерно зная канву, что в начале, что в середине, что в конце: где сцепились, где разругались, где помирились, где обнялись. И мы начинаем фантазировать: встань ты сюда, ты сядь сюда. Текста-то мы не знаем. Получается такой кентавр: ситуация задана автором, а слова твои собственные. И куда все повернется - неизвестно. Куда поведет партнера, куда занесет тебя самого. Все ситуативно, все здесь и теперь. Вот он кинет тебе "мячик": я не хочу сейчас с тобой разговаривать. В тексте этого нет, а тебе надо реагировать. На его коленце ответить своим, сохраняя правду ситуации, правду характера... Самые увлекательные, самые неожиданные и самые полезные репетиции именно те, при которых мы идем этюдным методом. Но в театральном институте этюды для меня были пыткой. Ни расслабиться, ни тем более получить удовольствие в таких "заданных импровизациях" мне не удавалось. А как иначе, когда задание: ложитесь на ковер и погрузитесь в то, что сейчас весна. А ты в это время думаешь: какая весна. в желудке совсем другое - пить хочу с утра. Но все лежат, все делают вид: о, весна! Вот в таких этюдах я был стеклянный, оловянный, деревянный. Притом что в молодости у меня была прекрасная эмоциональная актерская память. Я мог уловить какие-то малейшие изменения человеческого настроения, тут же их скопировать, выразить внешне. Но этого было недостаточно для этюдных упражнений.
И когда все кидались делать этюд, я думал об одном: только бы не назвали мою фамилию, только бы сегодня пронесло. Дошло до того, что со мной репетировали этюды. Репетировать этюды - это же нонсенс!!! На меня уже смотрели как на прокаженного, я ловил на себе эти жалостливые и злорадные взгляды и начинал прятаться, уходить в себя, замыкаться. А в искусстве прятаться в собственную скорлупу - последнее дело. можно просто никогда себя не вытащить. Сокурсники перестали меня звать в самостоятельные работы, боясь провала. А это безошибочный показатель твоего рейтинга на курсе. Я чувствовал абсолютное равнодушие педагогов к своей судьбе. Никто не пытался вызволить меня из этого состояния, никто не разбирался со мной, не пытался вникнуть, что там со студентом Калягиным происходит. И я махнул рукой: ну и не надо.
Сейчас я понимаю педагогов. взяли мальчика: вроде глазки ясные, пухленький. .. Но куда его приспосабливать, этого двадцатилетнего оболтуса? Кого он, уже сейчас лысеющий, будет играть? Отцов? Внешне очень невыгодный. Нет ни ярко выраженной характерности, как у Савелия Крамарова или Юрия Никулина. Нет никакой социальной типажности. Ничего героического. При всем том этюды не умеет делать, на мастерстве актера зажат, ничего не предлагает. Бездарен во всем. Второй курс - контрольный. У нас должны были двух-трех человек отчислить. И мою фамилию должны были обсуждать на кафедре актерского мастерства, все было решено, ждали только из отпуска Бориса Евгеньевича Захаву.
А тем временем подошла пора самостоятельных работ. Я мельтешил, не знал, что выбрать, и товарищ мне посоветовал:"Есть хороший рассказик у Чехова "Свидание, хотя и состоялось, но...". Это такая история восемнадцатилетнего гимназиста, который собирается вечером на свидание, а с утра его начинает колотить от страха перед девушкой, перед свиданием, предстоящим вечером. Он покупает десять бутылок пива, начинает выпивать, чтобы немного расслабиться... Приходит пьяный на свидание.
Я начал предлагать на курсе девочкам сыграть со мной на пару. Одна отказывается, другая объясняет, что очень занята... Я понимаю, что не хотят брать отрывок с отстающим, не хотят проваливаться, не хотят, как бы сказать, мараться. Тогда я пошел к первокурсницам. Им же невдомек, что со мной на моем курсе играть никто не хочет. Им лестно - старшекурсник зовет. Начали репетировать... И откуда что взялось! Пить - никогда не пил, но все стадии опьянения мне как-то удалось найти, показать. Может, опять-таки память пригодилась, наблюдательность. Но все получилось, все сошлось. И этот отрывок меня спас. Его показали Борису Евгеньевичу Захаве, и он меня оставил в институте. Поставили мне за мастерство проходной балл - "3". Вообще, по-моему, по мастерству актера у меня и в дипломе не гордая пятерка, а скромная четверка. И диплом у меня отнюдь не красный.
Когда я начал преподавать, часто вспоминал этот свой опыт. Я смотрю на отстающего студента и пытаюсь понять, что с ним происходит. Чем же он меня пленил на вступительных экзаменах и почему сейчас ничего не получается? В чем я виноват и в чем он виноват? И как с этим справляться, не задев самолюбие, которое нигде так не обострено, как в театральных школах? Оно пышно цветет в театральном мире, а в институте это все взращивается - амбиции, тщеславие: там они поливаются показами, экзаменами, зачетами. Кто-то может расти "вопреки": меня душат, а я поднимаюсь как на дрожжах. Конфликт обостряет способности, воспитывает волю. А другой растет, только когда его лелеют, поощряют, "окучивают любовью".
Чеховский рассказ повернул мою судьбу. Как у Золушки - пришедшиеся впору туфельки вдруг резко изменили ее социальный статус. Все вокруг стали доброжелательны, все хотели со мной работать. Я становился лидером курса, и я это видел, чувствовал. А этот рассказ потом показывали на всех концертах щукинцев как своего рода "гвоздь программы". Настя Вертинская вспоминала, как они с сокурсниками бегали смотреть мой чеховский рассказ при каждой возможности.
Потом были еще две работы, которые со мной готовил мой педагог - Александр Исакович Сабинин. Они сделали меня актером, дали ощущение профессии. Александр Исакович тогда был одним из самых молодых педагогов Щукинского училища, стройный, красивый, подтянутый, счастливо влюбленный. Он репетировал со мной небольшую пьесу Эдуардо де Филиппо и рассказ Чехова. И в этих работах наметил мой дальнейший актерский путь. В них я впервые почувствовал наслаждение властью над зрительным залом. Если актер не получает удовольствия от своей профессии, от контакта со зрителем, не ощущает дыхание зала - это не актер. Я выхожу на сцену еще и для удовольствия, чувствуя, что могу делать со зрителем, что хочу. Для меня власть над залом - почти мания, наркотик.
Любовь зрителей стала для меня своеобразным допингом. Оттого что на меня сбегались, от меня ждали чего-то особенного, все стало получаться. Я становился лучше и в институте, и в жизни. Началась любовь, и довольно скоро я женился. На однокурснице. Повернулось колесо Фортуны.
Что же произошло? Ведь я ничего особенного не сделал. Я не отрастил третью руку и не открыл третий глаз. Просто в какой-то момент я остался совсем один. Сумел на все наплевать и просто прислушаться к себе. Я послал всех советчиков и попытался идти от себя, сделать все так, как я видел. Я не пытался кому-то что-то доказать, сделать что-то небывалое, просто как бы "забыл" о том, что меня должны выгнать, о мече, который висит над головой. Оставшись один, я стал собой.
Я на своей шкуре испытал этот парадокс: профессия у нас публичная, а актер, как правило, одинокое существо. Он хранит и оберегает свое одиночество. Одиночество при публичности, при общении, при улыбках, при том, что ты как бы с каждым знаком, поскольку он столько раз видел тебя в своем доме на телеэкране. Это часть твоих профессиональных обязанностей: быть на публике. Это твоя работа. Спортсмен на соревнованиях представляет свою страну. Актер каждый день на публике представляет свой театр, представляет самого себя. В силу профессии, в силу занимаемых должностей председателя СТД, руководителя театра я должен быть там, присутствовать здесь: на вручении премии, на открытии выставки, на юбилее, в кабинетах, на презентации. Но страшно раствориться в этой публичности, когда не останется ни одного спрятанного от чужих глаз потаенного уголка: всё - на публику, всё - на продажу.
И все это вступает в противоречие с внутренней потребностью спрятаться в свою скорлупу, забиться в свою щель. Но работа, настоящая работа, происходит только наедине с собой. В одиночестве у меня рождаются какие-то фантазии, мечтания, желания, сюжеты. Во мне все время живет страх, что в толпе расплещется что-то самое главное, может, там и расплескивать нечего, но даже если на донышке осталось, то в толпе могут так толкнуть, что ты кончишься и как актер, и как человек.
Говорят, что дети растут во сне, когда летают. Вот мне кажется, что я расту в одиночестве. Когда удается спрятаться, отключить телефон, отоспаться, выключить в голове какой-то счетчик, который все время напоминает: надо-надо-надо. И побыть наедине с книгами, с музыкой. И главное - с самим собой. Просто полентяйничать, посибаритствовать, снять с полки любимую книгу. Есть люди, которые не могут быть одни, а есть другие, которые не могут долго оставаться среди людей. Одиночки по натуре. Я такой одиночка. И при любых возможностях (раньше чаще, теперь реже) прячусь в щелочку. Считается, что Калягин капризничает, что Калягин ленится. О моей лени даже легенды складывают. Никита Михалков любит рассказывать, как я прячусь даже от работодателей, не подхожу к телефону или, изменив голос, сообщаю, что Калягин отсутствует. И я действительно очень ленив. Но тут другое. Побыть в одиночестве - моя первейшая жизненная потребность. Очиститься одиночеством, почерпнуть в нем силу и энергию существовать дальше.
Иногда мне кажется, что эта особенность моего характера спасает меня в тяжелых ситуациях. Я никогда не понимал, как, скажем, непоступление в институт может стать трагедией, так, чтобы травиться или вешаться. Когда меня должны были отчислить, я как-то примерял, что делать дальше: возвращаться в медицину не хотелось. Я прокручивал в голове варианты, в какой еще институт я смогу податься. Но ни на минуту не было ощущения, что жизнь кончилась.
Тяжелым ударом был отказ Вахтанговского театра зачислить меня в труппу. Я знал, что мою фамилию дебатировали на художественном совете театра и не взяли. И дальше было то, что испытывают многие студенты-актеры: унижение показов. Чемодан в руки - и ходи по всем театрам. Меня пригласили в Театр Станиславского, в Театр на Таганке, в Театр Гоголя и еще куда-то. Я пошел в Театр на Таганке, куда поступила и моя жена - Татьяна.
Александр Калягин
Из книги "Александр Калягин", 2002
http://www.kalyagin.ru/press/3301/
Док. 394982
Перв. публик.: 11.11.02
Последн. ред.: 11.11.07
Число обращений: 347
Калягин Александр Александрович
|
