Когда пьесу Шатрова приняли к постановке во МХАТе, я обрадовался: мне там ролей нет, разве что эпизод какой-нибудь, займут в роли второстепенной заразы из совнаркома. Отбоярюсь. Впереди маячили несколько месяцев свободной жизни. И тут вызывает меня Ефремов и... предлагает роль Ленина. Я отказался. Объяснил, что это произведение мне абсолютно не нравится: трескучее, чудовищно многословное, вязкое. Одно название чего стоило! "Вам завещаю"... Потом уже, когда его целый год запрещали, Миша Рощин придумал чудесный перифраз: "Вам, с вещами!"...
Ефремов продолжает настаивать. Много лет спустя я вспомню в одном из писем к Ефремову эту ситуацию:"Вспомним, Олег Николаевич, как я отказывался от роли Ленина в "Так победим!". Вам, да и другим, тогда не пришла в голову мысль упрекнуть меня в эгоизме, что я, мол, пренебрег интересами театра и т. д. Конечно, какой же дурак будет отказываться от такого куска, который сулит такие блага... Эгоист сейчас же вцепился бы бульдожьей хваткой в этот кусок и кричал бы: "хочу! Мечтал всю жизнь!" А Калягин что-то кочевряжится (то есть отказывается), потому что "товарищ не понимает", "просто глуп". Конечно, я понимал, что может дать артисту роль Ленина, сыгранная на сцене МХАТа: и Госпремию, и квартиру, много разного. Было одно но...
Ну не видел я себя Лениным, никак не видел. Каждое утро, когда брился, смотрел на себя в зеркало и свое лицо изучил уже до отвращения. Вдуматься только: тридцать лет каждое утро видишь себя в зеркале, ты уже изучил все свои гримасы и так и сяк. И вот я начал изучать себя на предмет Ленина. Так в зеркало взглянешь, в профиль, изучаешь свой затылок. Ну не похож. То есть не на Ленина, конечно, которого никогда не видел, но на Ленина, каким я себе его представлял. Прежде всего, на Ленина-Щукина. Первый этап - это всегда работа со штампами. Чтобы вот так, с нуля, придумать что-нибудь новенькое - такого почти не бывает. Ты подходишь к роли со штампами среднестатистическими и со своими личными, наработанными годами практики... Как женщина знает, положим, что у нее красивый профиль, и все время норовит к собеседнику профилем повернуться. Так и актер хочет повернуться к роли своими сильными сторонами.
Меня продолжали уговаривать, продолжали давить. А надо сказать, что почти никто не мог противостоять ефремовскому напору, по крайней мере я никогда не мог противиться гипнотической силе его личности. Так что я согласился, начались репетиции. Ефремов привел Анну Николаевну Петрову: ставить дыхание. Это ж мне надо было уложить почти восемьдесят страниц текста. Со мной начала работать Роза Абрамовна Сирота, уникальный театральный педагог. Она такой подтекст вскрывала в этой роли! Такое мне о Ленине рассказывала! Потом были Авторханов, "Посев", весь стол был забит самиздатом. Затем появилась книга Солженицына "Ленин в Цюрихе". Шатрову она не понравилась, а мне - очень. Прочтя ее, я понял, как буду играть. Так что, работая над образом Ленина, я прошел диссидентский ликбез. Постепенно пришло понимание, что такое голодная страна, крестьянский бунт. И ощущение шекспировского масштаба своего героя. Может быть, когда-нибудь придет великий драматург и напишет о Ленине, как Шекспир о Ричарде III. .. Напиши трагическое одиночество человека, ставшего рабом своей идеи. Когда идея заковывает тебя так, что ты начинаешь всех поедать, в первую очередь самого себя. Вот что мне хотелось рас сказать о своем Ленине, вот что мы хотели показать в спектакле.
Во время репетиций в зале развесили множество фотографий Ленина, чтобы погрузиться в эпоху. Меня Владлен Давыдов как-то подвел к фотографии, где Ленин с Крупской на лавочке сидят. Известнейшая фотография. "Смотри, смотри, - пошутил, - вот почему он занялся политикой". И это тоже зацепило. Актер ведь по-своему ставит диагноз. Я люблю присматриваться к парам, отгадывать, что их связывает. Ведь и Владимир Ильич в какой то момент сделал свой мужской выбор. Мне, исполнителю роли, это важнее многих исторических фактов. Тем более что сам убежден: женщина соратником в борьбе быть не должна. также как партнером в бизнесе. Жена, друг, любовница - пожалуйста. Но соратник? У меня жена, Евгения Глушенко, - замечательная актриса, но мы никогда не работали в одном театре. Хотя Олег Ефремов и предлагал. Но. .. слишком рискованно. Если режиссер захочет сделать мне больно, он сделает больно жене, и наоборот. Это я уже проходил. А выбор Лениным жены мне что-то приоткрыл в его характере и причинах его трагедии, одиночества.
Есть роли, которые рождаются. Эта - выстраивалась. Я пришел к ней со штампами и мыслил штампами. Но потом шла такая цепочка влияний: Ефремов, Шатров, Анатолий Смелянский, Сирота, Солженицын, биография репрессированного дяди, мои прежние роли. И эта комбинация, видимо, родила что-то новое... Как складывается геном из набора генов. Один ген окажется не на месте, и появится какое-то новое качество. Для себя я эту роль определил как "идеологическую", роль, к которой идешь от головы, выстраиваешь ее на мастерстве. Она потребовала от меня каких-то абсолютно новых умений. И когда я понял, что "взял", появилось какое-то чувство гордости, что ли. От одного знакомого фронтовика я слышал, что после победы над врагом в очень важном и трудном бою он подумал: "Ну, теперь не страшно, если убьют!" Что-то похожее ощутил и я после исполнения роли Ленина.
Я сыграл ее в сорок лет. Сорок - возраст профессиональной зрелости артиста. К сорока годам актер должен суметь выразить себя в искусстве или понять, что самовыражение уже не состоится. Как там говорит Достоевский о переломном моменте в человеческой жизни: "К пятидесяти годам ты начинаешь волей-неволей себя уважать или уже презирать окончательно". Состоялся ты в профессии или нет - понимаешь раньше.
Дело не в наградах, не в премиях, не в квартире, которую мне наконец дали. Дело в собственной оценке. Я знал, что в этой роли поднял собственную планку. На "Так победим!" у меня впервые в жизни был чудовищный зрительный зал. Когда партноменклатура наконец-то (после года запрещений) разрешила нам играть спектакль, сама же пришла смотреть. Не могу забыть сидящих в зале: эти черные костюмы, все мужчины при галстуках. Эти женщины: на головах большие шиньоны. Все они ненавидели происходящее на сцене, они желали видеть другое! В антракте я вышел со сцены и сказал Ефремову: "Я не могу играть, они меня выталкивают".
Незабываемым по жути и какой-то химеричности происходящего было посещение спектакля членами Политбюро во главе с Брежневым. Он был тогда в театре последний раз в жизни. Чтобы он лучше слышал, в зале насовали микрофонов по всей сцене, в пальмах, в кресле, в книжных полках. И от переизбытка микрофонов, от того, что соответствующие службы перестарались, у него начало фонить в ушах, и он все время переспрашивал, что говорят на сцене.
Это была сауна, а не спектакль. Мы на сцене все время слышим, как Брежнев что-то громко говорит, а что - непонятно. Может, надо прервать действие? Но свет в зале не зажигается, значит, можно продолжать... С Жорой Бурковым творилось что-то страшное. У него всегда были проблемы с дикцией, он половину букв не выговаривал. А тут сцена Ленина с рабочим. И Брежнев что-то бубнит. Я вижу, что Бурков стоит бледный, еще немного - рухнет в обморок. Потом он мне сказал: "Мне показалось, что Брежнев попросил начать спектакль сначала". В этот исторический вечер к тому же шел матч "Спартак" - ЦСКА, и генсек выходил время от времени, чтобы узнать счет. Когда он в очередной раз вошел, шла сцена с Армандом Хаммером, ему тихо объяснили, что, мол, сцена с Хаммером, а он переспросил на весь зал: "Как, с самим Хаммером?" По-человечески его было жалко, но ощущение жути и шабаша тоже было.
Александр Калягин
Из книги "Александр Калягин", 2002
http://www.kalyagin.ru/press/3295/
Док. 394986
Перв. публик.: 11.11.02
Последн. ред.: 11.11.07
Число обращений: 378
Калягин Александр Александрович
|
