Как стихийный либерал начну с самого важного - с личного, с упрека в нарушении норм дискуссии. Неужели нормы дискуссии так уж и не дозволяют знакомить общественность с итогами своих размышлений, не прилагая к высказанным мнениям их доказательств, обоснований? Тем более что эти обоснования сами в свою очередь нуждаются в обоснованиях, и, спускаясь все глубже от обоснования к обоснованию, все равно рано или поздно приходится развести руками: "Я так считаю". Или лучше - "Мне так кажется". Поэтому я готов отчасти признать свою вину лишь в том, что не рассыпал по тексту разные скромные оборотцы типа "мне кажется", "я полагаю", "представляется правдоподобным", ? и прошу всех моих настоящих и будущих читателей добавлять их по вкусу во все мои будущие публицистические сочинения.
Самому же мне это временами претит: мне все-таки кажется, что есть разница между жанром автореферата диссертации и жанром памфлета или манифеста: последние, мне кажется, допускают известную, то есть заранее неизвестную вольность, ибо цель их не только в том, чтобы проинформировать читателя, но и в том, чтобы его расшевелить. Конечно, лучше бы делать и то, и другое разом, но как многолетний сочинитель так называемой интеллектуальной прозы могу засвидетельствовать, что наращивание доказательности очень скоро начинает гасить эмоциональность восприятия: доказательность и страстность - почти что лед и пламень. И в каких пропорциях смешивать этот коктейль - мне кажется, решать автору.
В зависимости от цели, которую он перед собой ставит, и в зависимости от мишени, в которую он метит. А я в своем "Состязании грез" метил уж никак не в Елену Иваницкую, чьи взгляды не раз вызывали у меня возражения, но никогда не вызывали раздражения. Раздражение же у меня вызывают преимущественно господа Лебезятниковы от либерализма и рационализма, безмятежно убежденные в том, что ценность и цена - одно и то же, что любые коллективные стратегические интересы - отрыжка тоталитаризма и что комфорт индивида (какого?) единственная цель существования общества. Возможно, именно желанием подразнить этих господ и вызвано использование слов, значение которых субъективно и капризно "сдвинуто".
Не все люди способны любить до самозабвения лишь собственные фантомы, просит меня признать Е.Иваницкая, и я готов лично для нее заменить слово "фантом" словом "конструкт" или "модель". Но отступить дальше этого я уже не имею возможности: когда мы любим какой-то предмет, институт, животное или человека, мы на самом деле любим его модель, включенную в общую модель мироздания, которая и заставляет нас из мириадов проявлений объекта нашей любви замечать лишь ничтожную часть, а затем и ее интерпретировать в соответствии с моделью. Любовь, основанная на реальных качествах, просто невозможна, ибо таковых почти не существует - даже наипростейшие физические признаки могут быть оценены самым противоположным образом: худа - так никого нет легче и стройней, толста - величие осанки видно в ней... А уж моральные качества, - будь хитрой - редкий ум, будь дурой - ангел кроткий. Наши поступки, а тем более их мотивы допускают вообще бесчисленное количество равноправных интерпретаций. И любовь рождает одни интерпретации, а ненависть другие, столь же "проверенные". Хотя как часто ненависть оказывается проницательнее любви... То есть лучше прогнозирует.
Когда человек жертвует тому, чего нет, он-то, разумеется, считает свои фантомы чем-то реальным. Но - существование этих реальностей (духов священных рощ, духов предков, богов) не подтверждается наблюдателями, живущими в другой системе грез - пардон, моделей. Да, все фантазии вырастают в самом глубоком взаимодействии с суровой реальностью психики - однако от этого они не перестают быть фантазиями. И, к слову сказать, Фрейду о законах возникновения и развития этих фантазий известно ничуть не больше, чем Марксу, сумевшему выдать грезу за научную теорию (вот уж кто - герр Зигмунд - не в задиристых памфлетах, а в наукообразных монографиях из тома в том выдавал недоказанное за доказанное, никогда не обсуждая оснований своих конструкций, а только распространяя их на все новые и новые сферы человеческой жизни). Мне эти законы также неизвестны, но в том, что они допускают многовариантность мечтаний, а следовательно и многовариантность развития, я убежден.
Говорить о реальности самосознания можно разве лишь примерно в том же смысле, что и о реальности сна - пока спишь, кажется, что все это несомненная реальность. А уж реальность социальных отношений, о которой пишет Е.Иваницкая, есть не что иное как распространенность и авторитетность определенных моделей поведения, - которые, тем не менее, существуют исключительно в умах тех, кто их придерживается, и которые немедленно исчезнут, чуть только люди перестанут придавать им значение. Солнце, луна, деревья, здания останутся, а стандарты чести, достоинства, красоты исчезнут. А с ними и красота улицы Росси. Здания останутся, а их красота - впечатление, производимое на зрителя, - пропадет. Увы, увы.
Однако готовностью жертвовать подобным мнимостям и определяются аристократы духа. Если даже они продают свой дом ("оставляют отца и мать") и уходят странствовать - как бы нелепо это ни выглядело для людей, живущих иными мнимостями. Вообще, о склонностях человека жить фикциями можно сказать то же, что и о большинстве прочих его склонностей: с ними опасно, без них невозможно. Мне кажется.
Но все-таки истинно аристократическими являются мнимости наследственные. И тиранические, абсолютистские, тоталитарные общества служат незримому - Богу, Светлому Будущему и тому подобным грезам в гораздо большей степени, чем общества демократические. Особенно такие, в которых общественным мнением верховодит либеральная пошлость. Совсем недавно видный активист Союза правых сил отчитывал меня за "Состязание грез" приблизительно такими словами: люди будут любить родину, когда она обеспечит им высокую зарплату (и, следовательно, если другая страна даст больше, они начнут любить другую). Кто спорит, родину, обеспечивающую комфорт и безопасность, любить существенно легче и приятнее. Но вот что одного этого достаточно для любви - в это я не верю.
А потому, зачем аристократии нужен идеализированный образ своей страны (и своего места в ней), мне кажется, я знаю - для того, чтобы любить ее и жертвовать ей частью комфорта и безопасности не только своей, но даже своих детей и внуков. А почему привлекательный образ страны не может быть простым обобщением ее реальных достоинств, надеюсь, уже понятно - потому что таковых почти нет. Почти нет таких ее качеств, которые были бы одновременно признаны хотя бы существующими и друзьями, и врагами, а затем еще и одновременно проинтерпретированы как достоинства. Даже такой неизмеримо менее сложный и необозримый объект, как чья-то дочка, и то может быть рассмотрен и оценен с тысячи разных позиций: любящие папа с мамой и самую уродливую дочку могут видеть "по-своему" привлекательной, а уж если они к тому же не дураки, они сумеют дать дочери массу вполне практичных советов, как держаться, одеваться, краситься, причесываться, в каком освещении и в каком ракурсе представать, как подавать себя - веселой или загадочной, - ну, секреты обольщения всем известны, хотя и далеко не у всех хватает ума и терпения их реализовать. Зато когда за дело берутся кинематограф, телевидение - им удается воздуть всенародные фантомы почти из ничего: ординарную милашку они могут возвести в секс-символ огромной страны, мужлана с мясистым носом превратить в графа Монте-Кристо, - и это опять-таки при том, что объект у всех перед глазами.
А если объект абсолютно безмерен, неохватен, в подавляющей части своих параметров ненаблюдаем - как это бывает, когда речь идет о стране... Уже один отбор параметров для демонстрации способен сделать из нее и райский уголок, и самый настоящий филиал ада. А уж когда речь заходит о главном - о ее заведомо ненаблюдаемых духовных, психологических параметрах, об интерпретации ее прошлого и будущего, - здесь теряются последние ограничения для домыслов и фантазий. Так что искомый воодушевляющий образ если и не стоит называть грезой, то разве лишь из соображений тактических - чтобы не сердить тех, кто свои домыслы желает считать реальностью, в этом Иваницкая, пожалуй, права. Хотя кое-кого подразнить, может, и стоит.
Неправа она, на мой взгляд, только в том, что верит, будто демократическая Россия не нуждается в идеализации, а нуждается исключительно в том, чтобы на нее не лгали: если каждому выдавать строго по заслугам, мало кто избежит порки. Воодушевляющий образ страны не может сложиться без отбора признаков и их интерпретации, и любовь создает одни образы, а ненависть - совершенно иные, даже не впадая в прямую ложь. А уж впадая...
И, казалось бы, зачем в нее впадать - и без того всегда можно порассказать такую правду, что будет хуже всякой лжи, - ан нет, не хуже: беспризорных получится много, но совершенно несопоставимо с военным временем, питание народа выйдет неважнецким, но в сравнении с Ленинградской блокадой окажется совершенная Аркадия. Однако бесстыжим лгунам нужно, чтоб было именно как в блокаду - чтобы перемерзшие трупы с обрезанными мягкими частями с хрустом сбрасывали с грузовиков, чтобы умерших поспешно уволакивали из относительного тепла, пока с остывающих тел не начали расползаться вши...
Так трудно смириться с тем, что у тысяч и тысяч твоих соотечественников совсем нет совести.
Но делать нечего, право на ложь, на игнорирование элементарных процедур верификации (которые, впрочем, все равно не могут отделить добро от зла, а красоту от безобразия, поскольку их критерии существуют исключительно в наших умах) - это право есть одно из священнейших завоеваний демократии, и уж демократам ли упустить столь приятно щекочущее право. "Зачем?" - может быть, спросите вы вместе с А.Горяниным. Зачем подрывать корни деревца, желудей с которого и без того хватает лишь на тех самых избранных, чьи рыльца особенно усердствуют в состязании с коммунистами? Здесь не нужен никакой психоаналитик: затем, чтобы насолить правительству. Еще покойный Плеве называл интеллигенцией ту часть общества, которая с радостью подхватывает любую новость или даже слух, клонящийся к дискредитации правительства, - нам ли изменять заветам дедов! Мы, передовые люди, умеем мыслить широко, мы готовы снизойти даже к убийце, - но не к человеку, обошедшему нас по социальной лестнице. Мы давно достигли истинной виртуозности в умении выдавать социальную зависть за жажду гуманности и справедливости. Ну, а если, стараясь испортить аппетит начальству, мы губим и свою страну, - да какое нам, антр ну, до нее дело? Тем более что если свои десять минут оппозиционной славы упустим мы, вместо нас их все равно перехватят другие.
Что чистая правда.
Так что лгать если даже и нехорошо, то очень приятно и небезвыгодно.
Так что лгали и будут лгать.
И творцов грез на этих господ напускать бесполезно, ибо они и сами не верят в собственную ложь. То есть они вовсе не грезят, а ведут информационную войну.
Творцов грез надо напускать на тех простаков, кто верит лжецам и не умеет противопоставлять их лжи, а также грезам истериков собственную грезу.
Конструкт.
Модель.
Но модели здесь нужны эмоционально значимые, то есть модели художников, а не ученых. Мне кажется, редакция сделала бы благое или, по крайней мере, интересное дело, предложив ряду писателей хотя бы коротко рассказать, какие положительные - или даже отрицательные, но высокие эмоции дарит им наша страна. Для начала я бы обратился к Валерию Попову, для которого Россия служит неиссякаемым источником очаровательных нелепостей, и Якову Гордину, ощущающему историю России как вчерашний или даже сегодняшний день. Интересно было бы послушать и Вячеслава Рыбакова.
Но, разумеется, желательны и другие имена, и чем больше, тем лучше.
"Дружба Народов" 2004, No9
http://magazines.russ.ru/druzhba/2004/9/mel10-pr.html
Док. 412105
Перв. публик.: 30.09.04
Последн. ред.: 30.12.07
Число обращений: 250
Мелихов (Мейлах) Александр Мотельевич
|
