Психологические истоки современного терроризма
Продолжение. См. No 7, 9, 2007.
Дорогой Дима!
"Холодная война" наших с Вами личных грез, я уверен, будет лишь укреплять нашу дружбу, ибо наши разногласия ничуть не угрожают тем иллюзиям, которыми каждый из нас защищается от ужаса, пожиравшего несчастного Ивана Ильича. А вот задевать защитные иллюзии масс смертельно опасно для целого мира.
Террор - устранение или устрашение соперников - так же стар, как само человечество. Однако самое первое архетипическое убийство - убийство Каином Авеля - не было вызвано корыстными мотивами: это было убийство в борьбе за близость к Богу. Но цивилизованное человечество не восприняло архетипического намека - оно предпочитает в любом конфликте искать материальную корысть.
Сражающиеся стороны, по Клаузевицу, дают друг другу уроки убийством: убить следует столько, чтобы у остальных исчезла воля к сопротивлению. Террористы следуют этой методе настолько точно, что некоторые аналитики вместо слова "террор" предпочитают выражение "иррегулярные войны". Причем, независимо от выражений, идеологические цели часто представляются лишь прикрытием материальных. Но все же человек фантазирующий всегда служит еще и каким-то воображаемым целям. И в глубине едва ли не всякой его деятельности - даже политической и тем более культурной - лежит стремление забыть о своей мизерности и беспомощности перед лицом мироздания.
Недаром же в романе или фильме, когда мы не скованы практическими нуждами, мы готовы сочувствовать даже злодею, если только он красив, могуч и несгибаем, - мы больше страшимся ничтожности человека, нежели его порочности. Однако, вообразив себя рациональным, человек начал так тщательно гримировать свои фантомы под нечто весомое и полезное, что это позволило всяческим фанатикам рационализма, вроде В. И. Ленина, не без оснований называть все войны грабительскими.
В ординарных случаях "иррегулярный" убийца или тот, кто его послал, тоже надеется что-то обрести - имущество, власть, упоение местью... Однако современный идейный террорист лично ничего не приобретает, а также и убивает большей частью тех, кто ни ему, ни пославшим его лично не сделал ничего плохого. Современный "идейный" террор не столько устраняет кого-то конкретного, сколько что-то демонстрирует. Иными словами, это не столько средство запугать врагов, сколько способ воодушевить единомышленников: противник не столь уж всемогущ и всеведущ, мы-то будем покруче!
* * *
Но неужели все эти героические злодейства творятся всего только ради утоления простейшей хулиганской потребности быть лучше уж ненавидимым, чем презираемым?
Я думаю, это сходство слишком внешнее - современный терроризм гонится за удовлетворением не материальных и даже не социальных, но экзистенциальных потребностей. Как всегда, потребностей в чем-то вечном и бесспорном, позволяющем забыть о жалкой участи человека в бесконечно равнодушной к нему вселенной. Страх ничтожности - вот сокрытый двигатель современного терроризма. И социальная ничтожность, пренебрежение со стороны тех, кого мы, казалось бы, не особенно уважаем, ранит нас так больно прежде всего потому, что обнажает нашу экзистенциальную ничтожность, нашу ничтожность не в мире, но в мироздании. В этом и заключается мой главный вывод: современный террор порождается ущемлением не материальных и даже не социальных, но экзистенциальных, метафизических потребностей человека. Иными словами, современный террорист борется не за почетное место в том или ином социуме, но за почетное место в мироздании.
Но зачем для этого стулья ломать? Зачем, борясь со страхом собственной ничтожности в мироздании, задевать соседей, занятых по видимости исключительно земным благоустройством? Увы, обществу, ориентированному на достижение реальных, "земных" целей, хочет оно того или не хочет, приходится вступать в состязание с романтическими идеологиями, предлагающими человеку иллюзорное участие в великих и бессмертных свершениях. А ведь даже одна только надежда на величие и бессмертие способна очаровать - мы все помним, как вожди либерального общественного мнения один за другим ездили на поклон к товарищу Сталину, воплощавшему на тот момент грандиозную коммунистическую химеру. На одно-два поколения этих химер, как правило, хватает, и соседство с ними всегда оказывается серьезнейшим испытанием для любого социума, не сумевшего предложить своим гражданам какой-то иной воображаемой картины мира, удовлетворяющей их экзистенциальные потребности.
Но даже если гражданское общество сумеет замкнуться на чисто прагматических задачах, забыв и думать о романтических соседях, оно все равно останется для них источником соблазна - особенно если окажется материально преуспевающим: самим своим свободным и комфортабельным образом жизни оно будет невольно намекать, что можно очень даже приятно жить, не напрягаясь ради чего-то отдаленного и незримого.
Не случайно же мишенью современных террористов - как внешних, так и внутренних - сделались отнюдь не деспотические и эксплуататорские, но, напротив, самые свободные, благоустроенные и снисходительные государства современности. И удар наносится вовсе не по власти, а, можно сказать, "по образу жизни".
При этом даже самым высоким организаторам не достается никакой реальной поживы: если она даже когда-нибудь и появится, пожинать ее будут иные поколения. Поэтому лучшие умы Запада и констатируют, что современный терроризм порождается не конфликтом индивидов, а конфликтом культур. Как бы превратить этот конфликт в диалог?
* * *
Чертог сиял. Гремели хоры... Эти слова не раз приходили мне в голову в Юсуповском дворце, где в конце мая блистала международная конференция "Взаимодействие культур и цивилизаций: диалог или конфликт? Поиск стратегии Согласия в третьем тысячелетии". Интеллектуальный, культурный и социальный уровень участников был настолько выше ординара, что иной раз даже я готов был уверовать, будто доходящая временами до ненависти взаимная неприязнь - вовсе не норма отношений между народами, а всего лишь недоразумение, которое преодолевается культурой и познаниями.
Если так, то дело безнадежно: нам никогда не удастся дотянуть среднего обывателя до культурного уровня... Геббельса или Розенберга. Создатели расовой теории были весьма эрудированными людьми. А уж сколько книг прочли Маркс и Энгельс, провозгласившие насилие единственным средством разрешения социальных конфликтов!
Вот и в либеральном мире святая троица "толерантность, диалог, компромисс" сделалась такой же панацеей, как обобществление в марксизме-ленинизме. Но, увы, толерантными бывают только победители, желающие спокойно наслаждаться плодами своего успеха, - побежденные же всегда их ненавидят и сочиняют самоутешительные сказки в том духе, что проиграли они исключительно из-за своего великодушия и благородства, а победители восторжествовали над ними только потому, что были подлыми и безжалостными. А из компенсаторных сказок побежденных в основном и вырастают террористические химеры. И заметно увеличить количество толерантности в нашем мире (таким образом сокращая количество потенциальных террористов) можно, лишь уменьшая количество людей, которые ощущают себя побежденными. Однако ни на одном пьедестале почета не могут разместиться многие - иначе он перестанет быть пьедесталом.
Но можно ли предоставить каждому народу, каждой цивилизации свой отдельный пьедестал? Да, если они выстроят этот пьедестал для себя сами, объявив именно его самым подлинным, самым высоким. Как раз этим народы и занимаются в периоды своего становления - каждый народ создает свою культуру для самовозвеличивания и сохраняет жизнеспособность лишь до тех пор, пока в нем живет эта коллективная греза.
"Скромные" народы сходят с исторической арены прежде всего потому, что от них отворачиваются собственные отпрыски, чувствуя, что национальные сказки уже не в силах защитить их от космического холода и одиночества. Потому-то, вопреки либеральному катехизису, национальные культуры не сближают, но, напротив, наиболее остро разобщают нации. Я имею в виду, разумеется, не респектабельные "вершки" культур, но полубессознательные "корешки" предвзятостей и преданий, обосновывающих уверенность (всегда иллюзорную) каждой нации и включающей ее цивилизации, что именно она "самая-самая". Кстати, в простодушные времена этой уверенности никто и не скрывает. Поищите-ка для "диалога культур" у Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского возвышенный образ немца, француза, англичанина, поляка, еврея. Или возвышенный образ русского (еврея, немца) - у Байрона, Шекспира и Диккенса.
Впрочем, при тщательной подтасовке можно наскрести чего угодно для чего угодно, однако все-таки ясно, что компромиссный диалог возможен при дележе прибыли, но невозможен на конкурсе красоты, где победителем может быть признан только один или, по крайней мере, немногие. А состязание народов больше похоже на конкурс красоты, чем на торг. Нации создаются и объединяются в цивилизации не ради достижения каких-то практических материальных целей - для этого существуют промышленные, финансовые и криминальные корпорации, - а ради обретения (вновь повторю: всегда иллюзорного) чувства избранности, уникальности, причастности чему-то прекрасному, почитаемому и долговечному. Но попробуйте представить общество, в котором избранными себя считают все. Когда имеет место не конкуренция прибылей или технологий, а конкуренция вымыслов?
"Конкуренция - не причина для ненависти", - звучало на конференции, но можно ли избежать ненависти, когда конкурент пытается разрушить твое жилище? А главным жилищем всякого человека являются его иллюзии. И для них разрушительно все - любая рациональность, любое соседство чужой сказки, обнаруживающее относительность твоей: слишком тесное соприкосновение культур всегда бывает гибельным как минимум для одной из них. И хотя культура победившая, вобравшая в себя какие-то приглянувшиеся элементы уничтоженной соперницы, уже может позволить себе великодушие, принявшись воспевать исчезнувших индейцев, черкесов или сарацин, культура агонизирующая способна на самые страшные террористические судороги.
Увы, вопреки либеральным сказкам, чем больше народы соприкасаются, чем лучше узнают, тем сильнее и раздражают друг друга: каждый все лучше начинает понимать, что его возвышенному образу самого себя нет места в мире другого, что другой, точно так же, как и он сам, приберегает возвышенные чувства для себя одного. Конфликты иллюзий - самые непримиримые кон-фликты, и диалог их может только обострять. Ибо и в самом деле невозможно доказать, что именно моя мама лучше всех, а моя Дульсинея самая прекрасная дама во всем подлунном мире. Возражая против этого, мы не переубеждаем, но лишь оскорбляем друг друга. А переубедив, уничтожаем миражи, которые только и наполняют нашу жизнь смыслом. Но таких дураков, которые бы с легкостью позволили чужим миражам вытеснить свои, на свете нет и не предвидится.
* * *
Как патриоту Петербурга мне невыносимо горько и стыдно за те подлые "убийства на национальной почве", которые происходят в нашем городе с ужасающей регулярностью. Но столь же регулярные круглые столы, обсуждающие этот ужас, лишь уводят от понимания его причин, заливая их риторическим сиропом: почему же, мол, жители нашего всегда многонационального города утратили свою всегдашнюю толерантность?!. Избегая при этом очевиднейшего ответа: потому что они впервые ощутили угрозу своему национальному доминированию, угрозу тому воздушному замку, который только и защищает их от безжалостных космических лучей реальности, а в подобных случаях мерзостей и ужасов не избегали даже самые эталонные народы. И эти мерзости невозможно преодолеть никаким "воспитанием толерантности", ибо толерантность является не самостоятельным качеством, а всего лишь следствием уверенности в своей неуязвимости.
Конечно, мечта о царстве всеобщей толерантности, как и всякая иная сказка о мировой гармонии, способна сделать мир несколько лучше - покуда она из прекрасной грезы не пытается превратиться в практическую программу, - тогда она обращается в кошмар. Хотя в гомеопатических дозах, в качестве этикета, она вполне практична: научились же мы в личном общении не задевать достоинства друг друга, делая вид, что нас не разделяют никакие интересы, что для нас вовсе не важно, кто более, а кто менее богат, знаменит, красив, умен, любим, - подобная дипломатия абсолютно необходима и при общении народов. Но рассчитывать на то, что эти декорации способны заменить реальность с ее колоссальным неравенством и жесточайшей конкуренцией...
Словом, принцип взаимодействия культур я бы рискнул сформулировать так: народы должны общаться через посредство своих рационализированных элит и прагматизированных периферий, а соприкосновение национальных тел, их культурных ядер желательно свести к минимуму. Любовь культур может быть лишь платонической: слишком тесное сближение ведет к отвращению.
Можно выразиться даже еще проще и архаичнее. Проще: противопоставление "Диалог или конфликт?" ложно - откровенный диалог почти всегда ведет к конфликту. Архаичнее: общение элит опасно, но плодотворно, общение черни только опасно. А между тем либеральная пошлость подсказывает нам совершенно ложные причины межнационального, межрасового террора. Первую мы уже знаем - упадок культуры - и, надеюсь, уже понимаем, какова ей цена. Второй же главной причиной считается бедность, и она действительно озлобляет. Но почему же озлобление канализируется именно таким, а не каким-либо иным образом? Почему нужно нападать на какого-то темнокожего парня, который сегодня здесь, а завтра его нет, вместо того чтобы, скажем, расколотить витрину ювелирного магазина? Почему прежние бедняки громили помещичьи усадьбы, а нынешние убивают таких же, в сущности, голодранцев, но с другим цветом кожи? Чем кожа-то провинилась?
Увы, чтобы превратить неудачника в фашиста, недостаточно одной лишь социальной и образовательной обделенности: бедность и невежество способны превратить человека и в сугубого прагматика, не интересующегося решительно ничем за пределами собственного быта, и в забитого попрошайку, и в озверелого уголовника, и в алкоголика, и в самоубийцу, - но чтобы сделаться фашистом, простой человек должен вообразить себя спасителем отечества, а то и целой "расы". Ее идеального образа, вне которого его существование становится слишком уж мучительным. Фашист - это простой человек, решивший послужить высоким идеалам.
У человека, обладающего примитивной, лишенной противоречий и неопределенности идеальной моделью социального бытия, просто нет другого выбора, ибо фашизм и есть бунт простоты против непонятной и ненужной сложности. Поэтому единственно действенной профилактикой фашизма является внушение простому человеку позитивной для его национальной гордости картины мира, в которой его народ без судорожных усилий занимает достаточно почетное место в мире.
Но если наличие международного авторитета в мире иллюзий (в котором только и могут быть удовлетворены большинство наших психологических потребностей) приходит в слишком уж явное противоречие с его отсутствием в мире реальностей, спастись от этого можно лишь оборонительной ненавистью ко всему человечеству, очевидно, лишь из зависти к нам не желающему замечать, насколько мы красивы и благородны. Неизмеримо безопаснее ощущать свой народ уважаемым, когда он и в самом деле выдвигает достаточное количество талантов, заставляющих мир рукоплескать без всякого специального нажима.
Поэтому в качестве пресловутой национальной идеи (точнее, национальной грезы, национальной мечты), способной внести успокоение в воспаленные умы потенциальных террористов, я бы в который раз предложил задачу возрождения национальной аристократии - задачу отыскания и выдвижения наиболее одаренных во всех сферах человеческой деятельности: в научной, технической, военной, спортивной, коммерческой, хозяйственной и прочая, и прочая. Мало уничтожать бедность и дикость - необходимо формировать элиту, без которой невозможно успокоение уязвленной национальной гордости.
Уязвленная национальная гордость вообще не может быть исцелена личными успехами, ибо она требует ощущать красивым и уважаемым не себя лично, а свой народ, свою страну. Иногда личные успехи способны снизить остроту национальной ущемленности, а иногда они, напротив, только ее обостряют: первыми идеологами национализма, как правило, становятся люди вполне образованные и отнюдь не нищие. Ведь даже и самый преуспевший человек может ослабить ощущение собственной мизерности перед лицом грозной вечности, лишь идентифицируясь с чем-то гораздо более могущественным и долговечным, чем он сам. Но долговечное создают только аристократы. И у народа, который получает возможность гордиться собственной аристократией, резко уменьшается количество поводов для зависти и ненависти к другим народам.
Правда, фашист может испытывать смертельную обиду и за прошлое своего народа, в настоящем даже более чем благополучного. Ибо красивая сказка о самом себе почти невозможна без красивой родословной. Борьба за красивую родословную, за благородный образ своего исторического прошлого - еще одна из причин межнациональной ненависти, в наиболее острой форме прорывающейся террором. Поэтому модные в определенных кругах требования национального покаяния не могут породить ничего, кроме оборонительной реакции, доходящей до озлобления.
Обычно нам в укор ставят "покаявшуюся" Германию, однако, вопреки педагогической сказочке о всеобщем послевоенном покаянии всех вольных и невольных европейских пособников Гитлера, в реальности покаялись только невинные - виновные ни в чем не покаялись. Их оправдания повторяются и развиваются их наследниками и по сей день, и это естественно и неизбежно. Ей-богу, лучше было бы, пожалуй, раз и навсегда постановить, что никакой народ никогда и ни в чем раскаяться не может (разве что свалив вину на каких-то якобы соблазнивших его козлов отпущения, чтобы отторгнуть их от своего немедленно очистившегося тела), чем сеять все новую и новую вражду всеобщим требованием покаяния от всех, кроме себя.
Современный террор - оружие проигравших против победителей (не проигравших индивидов, но проигравших наций и социальных групп), оружие слабых против сильных. Сегодня в либеральных кругах обращается единоспа-сающее слово - переговоры: сильные должны договариваться со слабыми. Звучит заманчиво. Но что делать, когда слабым не нужно ничего из того, что сильные могут им предложить?
Ни подкупить, ни запугать террориста-романтика социальными средствами невозможно, ибо он борется не за место в социуме, но за место в мироздании. Его можно только соблазнить. Открыв ему возможность ощутить себя красивым внутри какой-то иной иллюзии.
Довольно часто современный террор называют сопротивлением модернизации, и это довольно верно, если осознать, что террорист защищает не столько свое имущество, сколько свои сказки, а потому политической и экономической модернизации должна предшествовать модернизация культурная, изображающая прекрасным и величественным делом именно обновление, а не сохранение традиций. Модернизация грез - это и самый действенный стимул модернизации, и самая действенная профилактика антимодернизационного терроризма. Вторжение чужих технологий и обычаев никогда не вызовет такой оборонительной ненависти, как вторжение чужих химер.
"Звезда" 2007, No11
http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/11/me8-pr.html
Док. 412242
Перв. публик.: 23.11.07
Последн. ред.: 31.12.07
Число обращений: 279
Мелихов (Мейлах) Александр МотельевичМелихов (Мейлах) Александр Мотельевич
|
