В 1960 году, когда славное десятилетие борьбы интеллигентов-либералов с партократами-сталинцами еще только вставало из-за горизонта истории, меня взяли в штат отдела критики журнала "Знамя".
Журнал стоял в самой серединке разворачивающейся литературной борьбы. Боевые когорты с обеих сторон вынуждены были считаться с существованием оппортунистического "болота", потому что журнал был толстый, солидный, старый и печатал добротные тексты. Но относились к нам: патриоты кочетовского "Октября" - с едва скрываемой ненавистью, радикалы из ведомого Твардовским "Нового мира" - с нескрываемым презрением. Для нас же это была чуть не единственная возможность заниматься литературой, не вербуясь в команды анафемствующих активистов той и другой стороны.
Двухэтажный особнячок на Тверском бульваре, где мы размещались, хранил легенды прежних насельников. В 20-е годы какой-то японский дипломат, по слухам, совершил харакири у себя в кабинете на втором этаже (там, где теперь сидел наш главный редактор), и кровь стекала на первый (как раз к нам в отдел критики).
Новые легенды наслаивались на старые: "На втором этаже сидят начальства, на первом - нич-то-же-ства!" Подымаясь с рукописями к "начальствам" по скрипучей деревянной лестнице, "ничтожества" настраивались на иезуитский лад; руководители журнала умело прятали свою интеллигентность под непрошибаемой броней марксистской ортодоксии и недрогнувшей дланью корежили и рубили тексты. А на первом этаже колобродили забегающие через заднюю дверь обтрепанные студенты Литинститута: в одном кармане рукопись, в другом - бутылка; эти на второй этаж вообще не подымались.
Однако меж бонзами верхнего этажа и бомжами нижнего существовал в "Знамени" еще один человеческий тип: пожилые женщины в строгих костюмах, с искорками смеха в глазах - эти подымались по скрипучей лестнице без страха и трепета, потому что именно через их руки проходили в печать те самые добротные литературные тексты, на которых держалась репутация журнала: это они расставляли знаки препинания, правили, перебеливали и корректировали живых советских классиков, не утруждавших себя черновой работой.
Одна из этих женщин числилась машинисткой. Ее звали Нина Мушкина; к этому простецки-русскому сочетанию присоединялось загадочное польское отчество: Леопольдовна. И внешность ее была загадочна: зачесанные назад и собранные в пучок совершенно белые волосы наводили на мысль то ли о пудре париков времен матушки Екатерины, то ли о вдовьей седине времен, когда Отец Народов чистил страну от ленинцев. И в глазах ее - не то ирония пряталась, не то чистосердечная доброта.
Считалось, что у Нины Леопольдовны легкая рука: все, что она перепечатывала, рано или поздно выходило в свет. Если по перегруженности она не бралась за рукопись, ее просили сделать хотя бы титульный лист.
Мне подфартило: мою первую книгу "Ядро ореха" она перебелила целиком, и после трехлетней редакционной работы, когда рукопись извивалась под издательскими ножами, книга все-таки вышла.
У Нины Леопольдовны была дочь Елена - веселая журналистка, на глазах делавшая себе имя в головокружительном форпосте тогдашней гласности - газете "Неделя". Но это совершалось вне наших стен.
С тех пор прошло почти полвека.
Нет в живых ни верховодов тогдашнего литературного междоусобия, ни боссов "Знамени", ни тех непризнанных гениев, что целыми днями пропадали на нашем первом этаже: некоторые из них сумели вписать свои имена в историю русской лирики, но по природе своей не были долгожителями.
Нет и Нины Леопольдовны Мушкиной.
Дочь ее Елена Мушкина написала о ней книгу в жанре, завещанном когда-то человечеству первоисполнителями библейских заветов: это родословие, восстановленное по семейным и несемейным памятям и архивам. Поразительное чтение! Встречи, письма, автографы. "Век одной семьи" - век великой культуры вокруг семьи. Пастернак и Фадеев, Гиляровский и Левитан, дочь философа Шпета, она же мать балерины Максимовой, и "не менее знаменитый метрдотель Борода".
Столетие российской жизни - от того момента, когда купец второй гильдии Иван Иваныч Розенблат учредил в Москве Торговый дом по продаже суконного товара, - до того, когда Елена Романовна Мушкина принялась разбирать дарственные надписи на полутораста книгах, подаренных ее матери корифеями рухнувшей Державы.
