Известный драматург, писатель, автор собственной программы на телевидении не боится встречаться с журналистами у себя дома. А посмотреть здесь есть на что. Антиквариата столько, что кажется, будто ты попал в покои Людовика XIV... Рядом с этим роскошеством - книжные полки от потолка до пола. Особое место в кабинете Радзинского занимает стеллаж с иностранными изданиями его книг, и тут же, гордо выпятив груди, стоят четыре бронзовые мускулистые фигуры "Тэфи", полученные писателем за большой вклад в развитие современного телевидения.
Хозяин квартиры, как всегда подтянутый, в начищенных до блеска туфлях, располагается в викторианском кресле и, озорно поглядывая из-под очков, ждет вопросов. Хотя лично мне было понятно: у него давно созрел в голове план, о чем он будет говорить, и любой мой вопрос повернет так, как ему хочется...
- Эдвард Станиславович, сейчас в какой книжный магазин ни зайдешь, всюду лежит ваш "Александр II. Жизнь и смерть". Книга уже выдержала два тиража по 20 тысяч, а сейчас выпущен еще и третий в 10 тысяч экземпляров. Скажите, откуда у читателей такая любовь к истории? Или, может быть, в этом "виновато" телевидение, где вы читали главы из этого произведения?
- Наверное, интерес к книге возник потому, что история про царя Александра II оказалась историей "про сейчас", про несчастные русские реформы, про нынешний капитализм и "новейших русских" (так они тогда назывались) с такими же привычками нуворишей, с такой же народной ненавистью к ним. Про вечное азиатское воровство чиновников, про вмиг обедневшую интеллигенцию - короче, оказалось воспоминанием о будущем. И, конечно, про террор - где истлевшие в земле русские террористы будто бы передают эстафетную палочку нашему веку вместе с фразой Желябова: "Мы умрем, другие будут. Так что не я увязываю, а история".
- В конце некоторых глав, где вы пишете о взаимоотношениях Александра II с правительством, общественностью, вы часто добавляете - это выглядело примерно так, как при Горбачеве.
- Эти ссылки я делал для иностранных читателей, чтобы им было понятнее, а в России - они лишние. У нас и так обостренное чувство беготни по кругу, где наша история - вечный бег белки в колесе. В этой книге есть попытка объяснить судьбу и характер реформаторов в России, поскольку наш реформатор, как правило, двуликий Янус. Одна голова вперед - в неизвестное будущее, а другая, с куда большей радостью, назад - в знакомое прошлое.
- И поэтому реформы получаются половинчатые?
- Реформы получаются половинчатые еще и потому, что всякая реформа - это содружество со страной. Ибо народ, к сожалению, живет сладкими мифами, что всякая реформа - это благо, благо сейминутное, сейчастное. И с горечью народ признает: все, что говорили большевики про радости коммунизма, - оказалось ложью, но то, что они говорили про капитализм, - правда.
- Эдвард Станиславович, но ведь вы своими пьесами готовили перестройку, и вот она свершилась, у страны началась другая жизнь. Эти перемены соответствуют тому, о чем вы мечтали?
- Мне грех заниматься мечтаниями, ибо нашу историю я изучал еще в институте. Повторяю: все произошло, как и происходило во времена Александра II. Те же грабли, так же упорно на них наступаем. И так же либералы недовольны остановкой реформ, консерваторы тем, что их вообще начали. И похожая встреча России с капитализмом, который тотчас принял азиатскую форму наглого воровства. Каков выход?
В XIX веке радикальная элита обнаружила удивительную нищету мысли. Тогдашние властители дум - обожаемый мной Герцен и Чернышевский - что они предлагали? Вместо капитализма - русскую общину! А как возненавидела капитализм (время гончаровского Штольца) продвинутая молодежь! И публицист тех лет горько писал о том, что на Западе, поняв грехи капитализма, занялись его совершенствованием. У нас же - одно отрицание, бессильные обличения, и - мечта, утопия: всем поровну. Но на земле еще не придумано такого строя, где "всем живется весело и вольготно"...
Жить людям в великие эпохи разлома, во времена вечного библейского похода к свободе через пустыню, то есть лишения, - ох как тяжело. Что делать: век нынешний, как и век минувший, - "очень интересный для историков, а для современников печальный!" К сожалению, во время Александра II, как и теперь, на этих настроениях разочарования, обнищания общества успешно начали играть самые консервативные круги, уговаривая общество, что "вперед - это значит назад".
- Но лично вам жить сегодня нравится?
- Неточное слово. Для писателя моего типа система, где есть свобода выражения, только она единственно приемлема. Тацит писал как о главном, единственном счастье: писать и говорить то, что думаешь. При любой автократии писатель должен исповедовать: "Если пишешь, не бойся, если боишься, не пиши". Писательство становится подвигом - вместо того чтобы быть самовыражением, исповедью. Автократия воспринимает писателя как часть государства, как человека на службе у государства. Между тем писатель должен служить только одному - своим убеждениям. Это вечное - "ты сам свой высший суд". В противном случае я бы занимался тем же, чем занимался до конца 80-х годов: писал пьесы для театров, которые приходилось репетировать по 6 лет в ожидании разрешения, а книги про Николая II и Сталина писал для себя в стол.
- Как вам удалось избавиться от эзопова языка, которым были пропитаны ваши пьесы?
- Когда я писал "Беседы с Сократом", то никакого эзопова языка в пьесе не было. Я просто задыхался во времени, в тупом несобытийном существовании, где необразованность была синонимом лояльности. Я писал "104 страницы про любовь" и множество других пьес о любви, ибо это было единственное, что меня интересовало в современности. Как иностранцев в XVIII веке, меня удивляла талантливость женщин и духовная бездарность большинства наших мужчин. И потому беседы с великими стали для меня спасением. Беседы с Сократом, Сенекой, Достоевским. В какой-то мере это было возвращением к себе. И когда в управлении культуры мне в течение 6 лет запрещали "Сократа", уверяя, что я написал пьесу о Сахарове и Солженицыне, я пытался объяснять, что история Сократа вечная, она не про нас - она про всех, ведь тысячелетиями люди убивали своих пророков. Но власть все относила на свой счет, она постоянно страшилась, потому что управляла людьми при помощи страха.
- Тема страха проходит во многих ваших произведениях. Казалось бы, с наступлением демократии люди избавились от него, и вдруг страх накатил вновь. Вечером люди боятся выходить на улицу, дрожат, что потеряют работу, и совсем не уверены, что закон защитит их. Это, что, такая особенная страна, где люди постоянно боятся, или я излишне драматизирую события?
- Дело в том, что в первые месяцы демократических преобразований люди избавились от страха, но не избавились от ненависти. Часть народа, к сожалению, так и не вышла из-под сталинской шинели. Хотели суда над коммунистической партией не потому, что хотели извлечь уроки, а в продолжение ненависти. Нужно же было покаяние, то есть суд над собой. Ведь все в какой-то мере жили во лжи, за исключением кучки диссидентов. Покаяние - это не пойти в церковь, помолиться и выйти такими же. Покаяние - это изменение внутреннего состояния человека. И это очень важно в условиях свободы.
Свобода - очень большое бремя и для народа, и для властей. Ведь страна огромная, и если власть ослабляет вожжи, то начинается азиатская вакханалия бюрократии на местах. Что это такое? Читайте летописи. Князь Шуйский был послан воеводой в Псков и до того ограбил город, что там не стало ни бедных, ни богатых, все стали нищими...
В продолжение темы. Воровство чиновников непременно порождает коррупцию. Разгул коррупции тотчас разлагает милицию. А результат - обязательный взлет преступности. Но ругать милиционеров, они-де взяточники и так далее - бессмысленно. Они не хотят жить и часто умирать за зарплату, на которую могут жить только герои, о которых надо слагать песни. И приходится наблюдать самое разлагающее - воровство во власти... Пока эта ситуация не переменится - придется бояться.
- Недавно в "Литературной газете" была беседа с одним историком, которого спросили: почему у Радзинского такая колоссальная популярность? И он ответил: потому что этот писатель работает в жанре исторического детектива, знает вкусы нынешней публики и знает, как ею можно манипулировать. Мне же кажется, что вы своими выступлениями на телевидении и в концертных залах театрализуете историю.
- Сначала о критике. Критик, о котором вы упоминали, не хочет понять, он хочет ругать. А это непродуктивно. Вопрос должен быть другой: почему книги этого автора издаются почти на всех языках мира, причем в самых крупных издательствах? Хотя книги других авторов из этой же страны, написанные на эти же темы, там не издаются? Дело в том, что в моих книгах важен не детектив. Там есть другое - эффект вашего присутствия в том времени. Читатель вместе со мной как бы путешествует во времени. Он там живет. Это притягивает. Как это получается? Я не знаю. На это должна ответить критика.
И второе: я пытаюсь воскрешать людей, о которых пишу. Например, Николая II: как он воспитывался, любил, какие были у него привычки. Я хочу, чтобы вы почувствовали характер этого очень замкнутого чеховского человека. Чтоб он стал вашим знакомым. Или тот же Сталин. Как богобоязненный мальчик Сосо превратился в революционера Кобо (этот вариант Че Гевары), и как из этого революционера, преданного ленинской тени, рождался беспощадный и великий диктатор. Мне интересна особая психология людей, оказавшихся на вершинах среди молний Истории. И самым большим комплиментом о книге Сталина были для меня слова его родственницы Аллилуевой - Политковской: "Я его узнала".
- Корни этого нового писательского стиля были заложены еще в вашей драматургии...
- Должно быть. Но в прозе я - свободней.
- Скажите, а вы учитываете разгул массовой культуры, родившейся благодаря демократии?
- Массовая культура появилась не только у нас, она властвует во всех странах. В мире произошла демократическая революция, и демос повсюду диктует вкусы. И поэтому не случайно место Вольтера занял "Гарри Поттер". Детские сказки, называемые "фэнтэзи", помогают народу убегать от трудной жизни и, главное, от размышлений об этой жизни. Но это для меня неважно.
- Как неважно? И вы с этим не боретесь?
- Я ни с кем не борюсь. Я не негодую - я понимаю. У них своя аудитория - у меня своя. И она весьма немалая. К примеру, я выступал в концертном зале "Космос" в Екатеринбурге, где умещается 2 тысячи человек. Или записываю ТВ-передачу в концертном зале "Октябрьский" в Петербурге, вмещающем 3700 человек. Почему они меня слушают? Все потому же: вместе со мной они совершают то самое путешествие во времени, потому что персонажи, о которых я им рассказываю, становятся для них живыми. Причем самое для меня радостное: три четверти зала молодежь. Это было видно во время показа этой программы по ТВ. А ведь билеты на эти выступления весьма не дешевы.
- Откуда у вас актерские способности? Ведь, по сути, ваши выступления - это моноспектакли.
- Спасибо. Хотя, на мой вкус, я неважный актер, и зал я захватываю иным. Кроме вот этого путешествия во времени я пытаюсь раскрыть, как бы это сказать точнее, замысел Господа в той истории, о которой рассказываю. Его урок. Это дает мне возможность импровизировать на глазах людей, ибо я знаю - ЗАЧЕМ. А без импровизации, без сиюминутности проживания - выступление станет скучной лекцией. У меня слово рождается на глазах у зрителей. Это похоже на писание текста на публике. Причем, рассказывая о чем-то страшном, я вдруг начинаю смеяться, так как знаю, что будет впереди.
- Вообще-то ирония, сарказм - ваш постоянный конек.
- Сама история часто иронична. Причем беспощадно.
- А вам не кажется, что если и дальше телевидение будет идти по пути оглупления масс, то прослойка людей, интересующаяся вашими произведениями, будет уменьшаться?
- Вы правы, пули, которые летают на всех наших каналах, попадают уже в своих создателей, и смех, звучащий на всех каналах, становится смехом над самим телевидением. И вскоре вполне может возникнуть ситуация, при которой мыслящие люди не смотрят телевидение, а те, кто смотрит, уже не мыслят.
- Скажите, а почему интеллигенция, которая готовила перестройку, сейчас оказалась на обочине?
- Эта тема меня сейчас как раз захватила. Я боюсь ее заболтать. Если только кратко... Интеллектуалы, как ни страшно звучит, отцы любой Революции и ее непременные жертвы. Я только что закончил об этом пьесу "Палач". Возможно, я сам ее буду ставить. Я даже решил ее издать на случай, если провалю на сцене. Но самое главное, чем я сейчас занят, - это роман о Сталине. Для меня - это воистину главный труд жизни.
- Вы неоднократно писали: тот, кто владеет прошлым, - владеет настоящим и будущим...
- Понять прошлое необходимо для будущего. Это у нас непросто. Ведь в России за последние восемьдесят лет сменились три цивилизации, и каждая переписывала Историю. Причем подчас по нескольку раз. Можно догадаться, какой хаос в головах и в душах. К сожалению, сейчас пытаются вновь придумать очередную политику, обращенную в прошлое. Это губительно. История - ведь это карта для мореплавания, и страшно, если места, где корабль потерпел кораблекрушение, объявляют местами великих побед. Тогда Господь заставляет страну повторять невыученный урок. Тогда 70 лет правления большевиков оказываются лишь долгим путем от капитализма... к капитализму.
Лебедина Любовь
Trud.ru No 241
27.12.2006
http://www.radzinski.ru/article/15/
Док. 455923
Перв. публик.: 27.12.06
Последн. ред.: 03.07.08
Число обращений: 193
Радзинский Эдвард Станиславович
|
