Влияние великих революций как "локомотивов истории" на последующий социальный процесс, будущее развитие человечества определяется , наряду с прочим, качественным содержанием направлений, которые они открывают для дальнейшей разработки и воплощения в общественную практику. В этом смысле показательно, что в большинстве появившихся аналитических и публицистических работ, посвященных 90-летию Октябрьской революции в России, отмечается единство трех ее граней - утверждения мира, решения земельного вопроса и введения рабочего контроля, положившего начало национализации промышленности и иным социально-хозяйственным преобразованиям. Возникает, однако, вопрос, какая из этих равно необходимых, конечно, на момент свершения самого "октябрьского переворота, граней стала определяющей, наиболее значимой в дальнейшем, в том числе для современности. Не могли же все три колеи быть абсолютно равноценными, равномасштабными. А если могли тогда, то оставались ли они таковыми и далее, остаются ли теперь.
О том, что задаваемый вопрос - отнюдь не праздный, свидетельствует многолетняя тенденция советской историографии относить к главному руслу революции в основном третий из упомянутых комплексов , при всех делаемых (впрочем не всегда) оговорках насчет роли и веса первых двух. Именно за это свое открытие революция награждалась почетным наименованием "социалистическая", что имплицитно предполагало заведомо несоциалистический характер лозунгов земли и мира. В постсоветской литературе вектор квалификаций переменился. Теперь прилагательное "социалистическая" чаще всего снимается, а сама революция объявляется специфически крестьянской.1 Это, безусловно, в основе верная трактовка; ее актуальность подчеркивается возросшим значением земельной проблематики в странах третьего мира в связи с происходящей глобализацией. Но уход от других постановок Октября, их игнорирование едва ли многим лучше редукции ее исключительно к "пролетарскому" профилю. Более позитивной и продуктивной представляется делаемая рядом исследователей квалификация лозунгов земли и мира как общедемократических. Но, по крайней мере, в отношении лозунга мира, и такой подход нуждался бы, с нашей точки зрения, в серьезном уточнении.
В.И.Ленин совсем не случайно и совершенно справедливо в своем докладе о мире на Втором съезде Советов 7-8 ноября 1917г. назвал вопрос о мире "больным вопросом современности".2 Как и большинство в партии большевиков, он отдавал себе отчет в том, что без уврачевания этой болезни, охватившей почти весь социальный организм тогдашнего человечества, невозможно решение никаких иных назревших задач ни революционными, ни эволюционными способами и средствами. Конечно, это был в большой мере общедемократический вопрос. Более того, за мир, за прекращение мировой бойни, продолжавшейся к тому моменту уже 4-й год и унесшей миллионные жертвы, в принципе выступали не только "буржуазно-демократические" слои, но и многие сугубо консервативные и даже реакционные группы, партии, деятели. И, тем не менее, временное правительство России, приведенное к власти февральской революцией, не дало мира. Оно так и осталось на платформе "войны до победного конца", что неминуемо должно было означать новые ужасные бедствия, а самому правительству должно было закономерно привести - и принесло - утрату всякого доверия в массах населения. Октябрю здесь приходилось разрубать подлинно революционными приемами гордиев узел не только российской национальной, но и мировой империалистической политики. От "буржуазной" и даже демократической (в духе циммервальдского движения) методологии тут оставалось не очень много. Лозунг мира при таком повороте представая не просто демократическим, а классово глубинным, выдвинутым авангардами революционных масс. Он реализовывался в России фактически, через массы трудящихся и, следовательно, так или иначе, должен был облечься и в качественно иные организационные формы.
Солдаты, то есть действительно по преимуществу крестьяне (хотя совсем не только они: в солдатские шинели к концу войны оказалась одетой и почти вся социалистическая по убеждениям земская интеллигенция) хотели в первую очередь мира. Решение вопроса о земле они в большой мере считали производным от мирного урегулирования. Но не от любого, а от такого при котором лишился бы власти офицер, он же "барин", а во многих случаях и "буржуй". Зато солдаты, как показывают многочисленные свидетельства, охотно доверяли командование над собой тем же офицерам, но избранным войсковыми коллективами. Реально это означало поворот солдат-крестьян к структурным организациям типа советов, которые они и создавали при возвращении домой или поддерживали, если находили эти органы уже функционирующими. В свою очередь низовые органы советского типа все более проникались доверием к большевикам с их, воспринятой у эсеров программой земельной социализации. Это в перспективе выводило солдатские массы на дорогу уже и социалистических перемен, прежде всего через получавшую добротное развитие сельскохозяйственную кооперацию. Иными словами, мироутверждающее настроение крестьянства чрез преодоление войны и милитаризма получало преломление в социалистическом в конечном счете направлении, а не только в буржуазном, хотя бы и демократическом. В известной степени то же можно сказать и о рабочих, добившихся контроля над производством - им тоже стало ясно особенно из-за попыток контрреволюционных переворотов уже в первые дни после Октября, что от торжествующей военщины нельзя ожидать закрепления только что завоеванного пролетарского по своему характеру права. Тут тоже было не до "буржуазной демократии" полностью обанкротившейся и только что свергнутой. Отсюда и по существу второстепенное значение, которое придавалось широкими слоями населения выборам в Учредительное собрание.
Существенной коррекции нуждается и стандартный тезис советской историографии, к сожалению активно поддержанной рядом течений советской культуры, о некоем отставании крестьян по умственному кругозору от рабочих. Отставание деревенского жителя от городского, конечно, в самом деле, имело место и в ходе революции оно сказывалось (хотя далеко не в той степени, как это изображалось, например, в пьесах Н.Погодина). Но как раз антивоенная борьба очень содействовала сближению крестьян с рабочими, так что и понимание задач и целей у них становилось общим. Части петербургского гарнизона, непосредственно делавшие в столице революцию, хотя и состояли в большинстве из тех же крестьян, в результате тесного общения с рабочими заняли единую с ними позицию фактически по всем вопросам, при чем фактор антивоенный пропаганды сыграл здесь первостепенную интегративную роль.
Сказанное, как нам кажется, дает основание и лозунг мира в той форме и с тем содержанием, в которое его воплотила Октябрьская революция, относить не к буржуазным, хотя бы и демократическим, но, в конечном счете, к социалистическим установкам.
II. Вектор ненасилия
В деяниях любой революции первостепенное значение имеют не только идеи и призывы вождей, как и положения принимаемых партиями и организациями решений, но, прежде всего выступления масс, их социальное и политическое творчество. К Октябрьской революции это относится в самой полной мере, в том числе к ее антимилитаризму. В.И. Ленин не случайно подчеркивал, что лидерам революции надо "слиться с массами", даже в какой-то степени пойти на поводу у них. Это во многом объясняет ту форму "пораженчества", которую выдвигали большевики в предоктябрьский период, учитывая нежелание армии умирать за интересы банкиров и помещиков. В то же время В.И.Ленин и его соратники стремились к максимальному использованию мирных форм борьбы за власть, именно с учетом возникшего в ходе войны отвращения народа к насилию. Тщательно продуманная тактика выступления в столице с опорой на части петроградского гарнизона, не желавшие намеченной А.Керенским отправки на фронт, на группы рабочих предприятий и экипажей флота, применившие оружие исключительно для демонстрационного эффекта, дала в итоге самую бескровную в истории революцию. В Питере при взятии Зимнего дворца вообще не нашлось, сколько потом ни искали боевых потерь - их потом в милитаристские сталинские тридцатые годы. приходилось специально изобретать с помощью высокоталантливой кинематографии. Собственно, Октябрь был первым бескровным "праздником угнетенных" в истории. Правда, в Москве и ряде других городов не удалось воспроизвести питерскую модель, что и вызвало жертвы. Урок получился, как это часто бывает в революции, двойственный: была доказана возможность практически ненасильственного взятия власти и одновременно выявлены трудности такого свершения, что предъявляет высокие требования прежде всего к авангарду, которым этот последний должен, но не всегда способен соответствовать.
Критиковать деятелей Октября, как это сегодня принято, за идеи и лозунги мировой революции, революционной войны, разжигание "мирового пожара", значит ломиться в открытую дверь, ибо все великие революции выдвигали и даже в меру сил пытались реализовать лозунги "революционных войн". Октябрьская революция в лице, кстати сказать, не в первую очередь большевиков, попросту уже в силу традиции не могла отбросить овеянные романтикой милитантистские идеалы. Но, не в этом была ее специфика, а в том, что наряду рудиментами революционной методологии, и во многих отношениях в противоречии с ними она ставила и в целом последовательно развивала идею и практику мироутверждения, как главной предпосылки решения всех неотложных задач, а в перспективе и возведения самого строя социальной справедливости. То, что миротворческая импульсы революции шли в большой мере снизу, а не сверху, говорит в целом в ее пользу, ибо свидетельствует об ее органичности, подлинности, фундаментальности в смысле ее истоков и корней. Реализоваться, однако, они могли только при наличии соответствующей политики. Величайшая удача состояла в том, что в тот исторический момент нашлась сила, способная на ее формулирование и проведение. Эта сила пожелала и смогла слиться с народными чаяниями, в том числе и с его нередко очень угловатым, противоречивым стихийным антимилитаризмом.
Но, став на позиции антимилитаристских масс о войне и мире, правительство большевиков и левых эсеров должно было и свои уже первые политические мероприятия совершать в основном на той же почве. "Декрет о мире" был принят на "ура" всей измученной страной, что и понятно и естественно. Но положение по разным линиям стало осложняться, когда начались переговоры нового правительства в Брест-Литовске с державами возглавлявшегося Германией Четверного союза. Своеобразная разновидность российского пацифизма здесь стала играть неоднозначную и иногда даже контрпродуктивную роль.
Международное общественное движение против войн и в защиту мира, возникшее в последний период наполеоновских войск в виде отдельных просветительских обществ, представляло собой вплоть до Первой мировой войны довольно сложный феномен, при всей своей скромной численности.3 Само понятие пацифизм относительно позднего происхождения; в широкий обиход оно было пущено в 1901 г. президентом Лиги мира и свободы Эмилем Арио для обозначения первоначально всех участников созывавшихся этой организацией конгрессов и конференций.4
В годы Первой мировой войны пацифистами чаще всего называли абсолютных противников войны по моральным и нравственным соображениям. Эта расширительная формулировка, возможно, объясняет обычные для российских левых высказывания в негативном смысле о всех деятелях пацифистской окраски. Между тем пацифизм как мирное движение никогда не сводился только к одному течению абсолютных пацифистов. Более того, в качестве синонима полного и немедленного неприятия войн и всякой военной организации он крайне трудно поддается переводу на политический язык, хотя, конечно, вполне уместен в этическом плане. Как интернациональное движение пацифизм для своего успеха требует соблюдения и учета международного баланса сил, в том числе и в самом общественном мнении. Нереалистично призывать к укреплению мира, и ожидать прогресса в этом направлении, если одна сторона разоружается, а другая, конфликтующая с ней, напротив, вооружается и практикует агрессию. То, что хорошо с позиции нравственности и морали в духе Л.Толстого и Махатма Ганди, не обязательно столь же хорошо в интересах практической политики. Правда, в этом деле может сыграть положительную роль почин той или иной крупной и сильной военной державы, но это только при условии, если ей удастся обеспечить поддержку своим проектам и инициативам достаточно масштабным международным силам.
Россия к осени 1917г. оказалась в состоянии - так же беспрецедентной в новейшей истории определенной разновидности именно подобного одностороннего пацифизма. Он не планировался и не предполагался партией большевиков заранее. Высказываясь в ходе войны в пользу поражения России, В.И.Ленин имел ввиду именно такой "почин", при котором солдаты всех империалистических армий относительно одновременно, следуя примеру русских товарищей, повернули бы штыки против своих правительств и лишили их власти. На деле же получилось так, что "штыки повернули" только русские солдаты, причем не столько против своих правителей, сколько просто воткнули их в землю, отказавшись защищать свои оборонительные рубежи. Это была, несомненно, революционная инициатива. Но она требовала своего введения в рамки существовавших международных отношений.
Два условия здесь предстояло революционной власти обеспечить: 1) подвести массы союзных и враждебных армий и общественности к тому уровню пацифизма, который был достигнут в России; для этого по логике должен был быть пройден определенный ряд последовательных стадий, о которых сами революционеры, надеявшиеся на скорую мировую революцию, не имели склонности размышлять; 2) инициировать и развернуть переговорный процесс как раз на тех условиях "мира без аннексий и контрибуций", которые к тому времени были сформулированы социальными движениями, в первую очередь пацифистским и социалистическим.
III. Испытание Брестом
Трудности на пути реализации указанных задач, вернее двуединой задачи, обозначились сразу же в момент выступления Советской России со своим обращением к воюющим державам приступить к переговорам о мире. Германский блок на такие переговоры согласился, зато "союзники" отказались, и это тут же создало угрозу возникновения того самого дисбаланса, при котором естественный, низовой пацифизм становится своей противоположностью и порождает стимул не к миру, а к войне, не к примирению, а к установлению гегемонии, доминирования одной стороны над другой.
Существовал шанс этот дисбаланс постепенно выправить. Советская делегация на переговорам в Брест-Литовске поставила условием, которое формально ее партнерами и было принято, запретить на время мирного переговорного процесса перевод войсковых соединений с восточного фронта на западный. Даже если бы такое условие немцами и было бы нарушено, что и произошло в действительности, то появление на западном фронте пацифизированных на восточном частей должно было бы, по представлениям петербургских революционеров не укрепить, а напротив ослабить общую германскую "волю к борьбе". Эта уверенность советской дипломатии не была полностью безосновательной. Интересно, что в ходе брестских переговоров российские представители просили немцев предоставить советским организациям право ввоза антивоенной литературы в Германию и доставки ее в противостоящие державы. Генерал М.Гофман, глава немецкой делегации командующий восточным фронтом, ответил бесподобно: провозить, в том числе через территорию Германии - пожалуйста, но оставлять этот груз в Германии - ни в коем случае, ибо немцы, по его словам, и без русских брошюр стоят за мир.
С точки зрения советской дипломатии, главное в брестских переговорах заключалось в распропагандировании германских войск по возможности до такого состояния, которым характеризовались российские части. Тут-то и произошла главная ошибка. В принципе движение в этом направлении было возможно. Октябрь дал сильнейший качественный стимул происходившему на фронте братанию. Эта разновидность низового антимилитаризма уже перед войной проявила себя в ходе двух балканских вооруженных конфликтов 1912-1913гг. В годы самой мировой войны братание также имело место, причем на восточном фронте в больших масштабах, на западном - эпизодически. Октябрьская революция сняла препоны перед братанием, возводившиеся не только царским правительством, но и правительством Керенского. При этом Совнарком, как и центральный комитет партии большевиков, избегали вплоть до соглашений о перемирии какого-либо собственного вмешательства в акции братания, предоставив полную свободу в этом деле солдатским комитетам и иным образованиям на местах.5 В результате само братание как форма антивоенного движения обогатилось и новым содержанием. В окопах теперь не просто шел обмен шнапса на продовольствие, но и велись с использованием печатной продукции дискуссии о смысле и перспективах происшедшего в России установления власти рабочих и крестьян. Показательно, что в выработке условий перемирия - соглашения о нем были подписаны на 4 фронтах к середине декабря - деятельно участвовали, причем по официальному призыву Совнаркома, выборные представители войсковых частей. Народная дипломатия тут, кажется, опять-таки впервые в истории выходила на солдатскую политическую сцену.
Учитывая специфику момента, Совнарком включил в состав советской делегации на брестские переговоры 4-х прямых представителей трудящихся. Ими оказались: рабочий Н.А.Обухов, крестьянин Р.Н.Сташков, матрос Ф.В.Олич и солдат Н.К.Беляков. Конечно, в отличие от участников проведения линии размежевания на предмет и сроки перемирия, эта четверка едва ли обладали достаточным уровнем профессиональной подготовки, чтобы деятельно вести сложные переговоры.6
Но тут дело состояло не в таких относительных частностях. В дипломатической практике сколько угодно примеров с внешне пассивным и даже малокомпетентным, но политически значимым участием партнеров. В данном случае для советской стороны важное значение придавалось символическому жесту. Власть тем самым наглядно, понятно для каждого простого человека подчеркивала именно свою "слитность", органическое единение своей внешнеполитической линии с народом, со стихийным тяготением масс к миру. Особое значение имел в данном случае и внешний адрес. Жест предназначался и солдатской массе других воюющих стран, причем было немало сигналов того, что это производило впечатление. Другое дело, в каких масштабах и какими темпами развивался этот процесс.
В период с конца ноября 1917 г. по 10 февраля 1918 г. произошла глубокая, никогда в истории России не случавшаяся пацифизация вооруженных сил. Если бы это состояние "золотого века" российского пацифизма продолжилось еще несколько месяцев, вполне возможно, что гражданской войны в стране удалось бы избежать, либо во всяком случае ее смягчить, ограничить рамками локальных конфликтов на окраинах страны, поскольку в промышленных центрах советская власть быстро победила и оставалась только работа по ее укреплению и совершенствованию. Для этого нужен был именно мир, демонтаж милитаризма, перестройка хозяйственного и социального механизма на созидательных началах.
Первое, что для этого в политическом плане необходимо было сделать, это максимально затянуть брестские переговоры, начавшиеся 22 декабря, почти сразу же (и в целом излишне рано!) после провозглашения перемирия. Стратегически это было совершенно правильным решением. Но оперативно молодая советская дипломатия не сумела его достаточно эффективно обеспечить. Нажим на методику "открытой дипломатии", гипертрофия агитационного стиля обернулись тормозом в осуществлении основного верного замысла. Ссылки историков на разногласия в рамках советского руководства далеко не во всем убедительны: при всех ссорах и даже коллизиях общую платформу для переговоров В.И.Ленину и его ближайшим сподвижникам удалось своевременно выработать в виде концепции "мира без аннексий и контрибуций". К тому же разногласия были и в германском стане. Военные там расходились с гражданскими коллегами. Австро-венгерские дипломаты временами явно выламывались из строя и даже несколько раз грозились подписать с большевиками сепаратный мир.7 Но Берлин оказывал предпочтение брутальной линии генерала М.Гофмана. А тот, по соображениям военной обстановки (на западном фронте она складывалась к невыгоде для немцев), считал необходимым жестко нажимать на русских переговорщиков. В этих условиях с проволочкой ничего не вышло. Попытки советской стороны перенести переговоры в столицу какой-либо нейтральной страны, например, в Стокгольм успеха не имели. Немцы упрямо требовали решать по принципу "здесь и теперь", причем на основе своих требований. Затянуть спектакль не получалось. Дискуссии в Бресте продолжались всего чуть более месяца, включая перерыв на поездку в Питер за инструкциями. Уже в начале февраля немцы заняли бескомпромиссную позицию, а затем и предъявили прямой ультиматум.
Советская делегация ультиматум отвергла, а ее глава Л.Д.Троцкий провозгласил состояние "ни мира, ни войны" на всей линии соприкосновения советских и германских, австро-венгерских и турецких вооруженных сил. При этом советские войска обязывались не только прекратить всякие вооруженные действия, но и должны были демобилизоваться. Собственно, демобилизация русской армии к тому времени уже шла полным ходом. Она началась декретом Совнаркома от 22 ноября 1918 г. с контингента призыва 1899г. Дальше последовали призывы 1900 и 1901 гг., затем темп демобилизации ускорился: если за ноябрь-декабрь демобилизовывались солдаты 3-х возрастов, то за январь 1918 г. - сразу 8. Пика этот процесс ускорения достиг в конце февраля. К тому моменту была демобилизована уже половина армии. Так, что никакой надобности в специальном новом провозглашении демобилизации и в приказе об этом не было. Этот жест только подстегнул и в чем-то оправдал дезертирство и всеобщую хаотизацию на фронтах, которые теперь совершенно не удерживались.
Расчет советского руководства строился именно на пацифизацию германской армии. В достижимость такого результата по мере брестских переговоров верили очень многие. Л.Д.Троцкий ссылался даже на слова некоего немецкого офицера, который в беседе с ним категорически отрицал возможность немецкого наступления на демобилизуемые российские части. Но произошло именно это. Русские солдаты бросились по эшелонам (местами весьма беспорядочно), чтобы отправиться домой. А немецкие дисциплинированно выполнили приказ своего начальства и через неделю пошли в наступление, захватив новые опорные пункты теперь уже и на ближних подступах к революционной столице России (в общем направлении на Петроград наступали 15 немецких дивизий из общего числа 30 стоявших на русском фронте). Ставка на демилитаризацию снизу, на союз пацифизма и социализма в данных условиях себя не оправдала, что, как выяснилось, имело весьма вредные последствия. Пацифизм надолго стал чуть ли не ругательным словом в лексиконе советских (совсем не только большевистских) деятелей, политиков, публицистов к выгоде для глорификации средств войны и вооруженного насилия.
Ссылаясь на возникшую угрозу революции и самому существованию советской власти, В.И.Ленин смог наконец, добиться подписания брестского акта (3 марта 1918 г.) и затем одобрения своей линии Седьмым экстренным съездом партии (6-8 марта). Договор был сразу же ратифицирован ВЦИКом. Его условия оказались по существу несовместимыми с самим статусом России как независимого государства. Страна теряла по договору около 1 млн. кв. км территории, включая Украину, с которой предварительно был заключен специальный "хлебный договор", обязавший ее поставлять зерно Германии, Австро-Венгрии, Турции в обмен на признание ими ее "незалежности". Правда, Советская Россия как страна, признавшая принцип самоопределения наций и не могла возражать против суверенизации Польши, Финляндии, Прибалтийских государств. Но договор предусмотрел формально под предлогом продолжающихся военных действий, сохранение в самоопределяющихся странах и территориях германских войск, что означало перспективу превращения их в протектораты и колонии германского империализма. Закрепление за Германией большей части Рижского залива, Моуонзундских островов давало ей ключевые стратегические позиции в Восточной Балтике в непосредственной близости в Петрограду. В свою очередь Россия должна была полностью демобилизовать армию и флот включая и тем временем образованные формирования. Речь, таким образом, шла об односторонней демилитаризации, что ставило бы страну в случае германской в полную зависимость от Берлина. На Россию накладывалась контрибуция - якобы в качестве компенсации за содержание российских военнопленных, а германскому капиталу предоставлялись широкие преференции для завоевания себе доминирующих позиций в российской экономике. Договор вполне мог, особенно при заложенных в нем возможностях расширительного толкования, послужить базой для превращения всей России в сырьевой придаток германского империализма.
IV. Императив реализма
Возникает вопрос, была ли вообще у Советской России в сложившихся условиях альтернатива принятию брестского диктата. С дистанции многих десятилетий, учитывая ставшие теперь известными документы, а также ход последовавших за заключением договора событий, которых не могло в точности предвидеть и не предвидело советское руководство - прежде всего скорое военное поражение самой Германии, в целом можно предположить, что какой-то шанс для избежания такого результата, у советского правительства мог бы все-таки быть. Но какой, насколько он значителен политически и морально состоятелен?
Прежде всего, имеет смысл обратить внимание на лозунг мировой революционной войны, который пытались противопоставить переговорам с немцами, а затем - и особенно - заключению с ними неравноправного договора "левые коммунисты" Н.Бухарин, К.Радек, А.Иоффе, С.Бубнов и др. в питерской и московской организациях и группировка левых эсеров, вошедшая в правительственную коалицию с большевиками и имевшая серьезный вес главным образом в некоторых интеллигентских слоях. Лозунг левых не был просто авантюристической пустышкой, как уверяла позже сталинская историографическая школа. Не был он и голой формулой экстремистского экспорта российской революции. При всей увлеченности левых романтикой революционного идеала, они понимали военную несостоятельность пацифизированной - в значительной мере ими же русской армии и не ждали от нее каких-то военных подвигов. В то же время они не владели методологией непровоцирующей защиты от агрессора и не предполагали такого владения в российском обществе. Речь для них шла в основном о надеждах на выступление западного пролетариата, прежде всего германского и на поддержку с его стороны дела и судьбы российской социалистической революции.8
Такого рода выступления действительно имели место в декабре 1917 в январе 1918 г. в Берлине и Вене. Но они закончились откатом революционных сил. В Германии новый подъем активности пришелся на ноябрь-декабрь 1918 г., причем влияние событий в России сыграло при этом немалую роль. В конечном счете, однако, верх одержали правобуржуазные силы, подавившие органы возникших советов и группировки левосоциалистического толка. В общем выходило, что революционный процесс, как и опасался В.И.Ленин, задерживается, развивается замедленно. А раз так, то и рассчитывать на преодоление с его помощью брестского диктата не было достаточных оснований. К этому следует добавить и внутренние мотивы. Социальную базу эсеров составляли крестьяне, а они, конечно, не желали и слышать о каких-то новых, хотя бы и "революционных" войнах. Короче говоря, альтернативы Бресту в виде "революционной войны" либо вообще не было, либо она была очень зыбкой и ненадежной. Строить политику на ней революционному правительству, конечно, не следовало.
По-иному оборачивалось дело с внутрироссийскими социальными обстоятельствами. Здесь обозначились более реальные перспективы сопротивления германскому натиску. Но какие? Лидер "левых коммунистов" Н.Бухарин, специально сославшись на действия некоторых крестьян в своей речи на Седьмом экстренном съезде партии, - предложил в "начальной стадии" сделать ставку на "партизанские отряды", которые "на первых порах будут терпеть поражения", но затем приобретут опыт "в самом процессе борьбы" и в конце концов победят.9
Из речи Н.Бухарина, между прочим, видно, что и "революционную войну" он мыслил и хотел видеть в форме российского вооруженного сопротивления, явно не рассчитывая пока на внешнюю помощь "соратников по классу". И это не было, в отличие от многого другого, только "фразой", злоупотребление которой В.И.Ленин ставил в упрек левым товарищам. На фронтах шок от внезапного немецкого наступления, достигнув апогея в первые дни, начал затем спадать, кое-где, в том числе на наиболее опасном для революции направлении под Нарвой и Псковом, наспех сколоченные отряды прикрытия оказались в состоянии серьезно пощипать немецкие авангарды, побудить их к осторожности. Угроза германской оккупации Питера оставалась реальной, опасения правительства в этом отношении были оправданы, как и вполне разумным было его решение о перебазировании в Москву (10 марта 1918г.). Но это вовсе не значило, что операция по захвату Петрограда была бы для немцев легкой прогулкой. Осложнения вызывались уже погодными условиями.10 И вполне возможно, что немцы от занятия Питера воздержались бы, если бы, впрочем, этого не потребовали политические обстоятельства, например, условия возможной сделки с державами Антанты. Но рисковать советской стороне в этом плане было, безусловно, не резон.
Реальная перспектива, которая перед немецкими войсками, резко ослабленными отправкой основных сил на западный фронт (остались разреженные роты, батальоны), вырисовывалась, заключалась в малопривлекательной для них изнурительной войне с летучими отрядами вчерашних партнеров по окопным семинарам. Как показывают новейшие исследования, небольшие по численности (обычно десятки человек) отряды "завес", которые создавались советским командованием для прикрытия "стихийной демобилизации", почти сразу же стали совершать довольно эффективные фланговые налеты, беспокоящие удары по тылам и даже для нападений на опорные пункты.11
В общем это уже и было как бы та самая методология полупартизанской и партизанской войны, которую рекомендовал Н.Бухарин. Полезный опыт был сразу же позитивно оценен профессиональными военными, привлеченными большевиками к строительству вооруженных сил. Активным пропагандистом партизанских методов проявил себя, в частности, Комитет революционной обороны, организовывавший защиту столицы на подступах к ней. Пожалуй, наименьший энтузиазм к партизанской войне проявили центристские, сплотившиеся вокруг В.И.Ленина, и Л.Д.Троцкого силы в большевистском руководстве. Во всяком случае, в выступлениях обоих лидеров почти не встречалось в это время сколь-либо выраженной апологии партизанства. Скорее понятие партизанской войны в общем везде употреблялось ими со знаком минус.
Но самое примечательное - социальное измерение. Почти с первых дней немецкого наступления активную поддержку летучим отрядам сопротивления стало оказывать крестьянство. Деревенский мужик, только что доходивший в качестве солдата до крайних степеней абсолютного пацифизма, теперь охотно брал в руки оружие - либо все же припасенное при демобилизации, либо поставленное ему разными военными и полувоенными "завесами" - и шел в партизаны. Так, 2 марта 1918 г. командир псковских отрядов сопротивления (около 1,5 тыс. чел. при бронепоезде, артиллерийском сопровождении и пулеметах), И.Г.Пехлеванов, только что удачно беспокоивший псковскую немецкую группировку (будто бы было взято в плен несколько солдат и даже офицер, сбит аэроплан) доносил: "Крестьяне крайне одушевлены и организуются весьма энергично. Охотно оказывают помощь сражающимся отрядам вооруженной силой и продуктами. Лошади и людской труд предлагаются по собственной инициативе"12. Поворот тем боле знаменательный, что еще совсем недавно крестьяне недружелюбно относились к появлявшимся у них отрядам красногвардейцев - ждали реквизиций.
Иными словами, возможность ответить германскому "милитаризму" и империализму" (по формуле Н.Бухарина) партизанской или полупартизанской войной в оккупированных немцами районах явно имелась. Но была ли бы она конструктивной альтернативой Бресту? Едва ли. Партизанские войны, по общему правилу, оказываются хуже обычных, межгосударственных. В их ходе очень часто с обеих сторон совершается такой разгул жестокости, произвола, всяческого пренебрежения нормами законности, элементарными правами человека, что ожидать от этой "стадии", даже, как надеялся Н.Бухарин, облагороженной социальной пропагандой среди оккупантов, преодоления германского милитаризма едва ли можно было. Последний, скорее всего смог бы лишь разрастись и усилиться. Покидавшие фронтовые рубежи "пацифизированные" массы отнюдь не отличались умиротворенностью. Напротив, как это показывал и сам случай с псковскими крестьянами, на который ссылался Бухарин, волны беглецов с фронта обнаруживали огромный потенциал внутренней агрессии, который тут же разрешался в весьма хаотических социальных разборках. Показательно, что большинство "аграрных погромов" было в это время совершено в прифронтовой полосе с участием недавних фронтовиков.13
В российской обстановке того периода от партизанского типа войны с Германией, при отказе от каких-либо договорных рамок отношений с нею, можно было ожидать ужасающей кровавой резни с участием сил и групп (прежде чем эти последние удалось бы дисциплинировать), которые по бесспорно имевшимся данным, активизировались в ожидании немцев и в обеих столицах, имея во многих случаях прямое намерение расправиться с ненавистной им советской властью. В этой обстановке седьмой экстренный съезд РКП(б) провозгласил с полным основанием ленинскую формулу. "Первейшей и основной задачей, - указывалось в его резолюции, - является... принятие самых энергичных, беспощадных, решительных и драконовских мер для повышения самодисциплины и дисциплины рабочих и крестьян России..., для создания везде и повсюду строжайше связанных и железной единой волей скрепленных организаций масс".14 Предпочтение, таким образом, четко отдавалось регулярной армии перед импровизированными и "стихийными" формированиями. Решение это было правильным, но в качестве альтернативы Бреста оно не подходило - требовало слишком много времени.
Приняв "похабный" Брест, советская власть смогла хотя бы временно закрыть перспективу военного столкновения, отсрочить и самортизировать вспышки гражданской войны, которая все же развертывалась летом 1918 г. но с относительно менее опасных восточного и южного направлений. Тем самым революция уберегла все же от компрометации свою миротворческую компоненту, взяла под защиту выявленный Октябрем потенциал реалистического пацифизма.
V. Следствия и уроки
Брестский договор действовал в течение семи месяцев крайне рискованного для победившей революции 1918 года. За это время мирное урегулирование с Германией успело выявить исключительную вредоносность и для самого выживания советского государства. Германская сторона пошла дальше того, что ей предоставляли и без того драконовские условия акта. Российская сторона скрупулезно выполняла свои обязательства, и, в частности, до последнего момента аккуратно вывозило в голодное лето 1918 г. согласованные партии своего золотого запаса в Германию, лишь бы только, как в эпоху Орды, не рассердить верховного повелителя. Потом весь немецкий оккупационный режим рухнул - неожиданно быстро для советских лидеров, в связи с поражением Германии в войне и ноябрьской революцией. Оккупация российских областей, впрочем, не была действительно эффективной. Германские и союзников Германии гарнизоны, не в пример Второй мировой войне, были немногочисленные. Их сеть оставалась достаточно жидкой, проницаемой. В сущности, немцы по настоящему контролировали только ключевые транспортные пункты, в основном железнодорожные узлы. Но влияние германского фактора на внутреннюю жизнь страны оказалось все же значительным и в основе глубоко негативным.
В регионах, провозгласивших независимость от России, в том числе на Украине, при поддержке оккупационных властей свергалась советская власть и устанавливались прогерманские этнократические режимы, почти везде сразу же принявшие ориентацию на авторитаризм большей или меньшей интенсивности. На территории, свободной от германского военного присутствия, немцы косвенным путем стимулировали различные антисоветские силы, развертывавшие уже форменную гражданскую войну. Занятие немцами российских территорий дало повод к началу антантовской интервенции - почти одновременно с заключением Брестского договора англичане высадились в Архангельске и Мурманске, вскоре японцы и американцы появились на Дальнем Востоке, англичане на Кавказе, французы на юге Украины и т.д. В свою очередь военные приготовления советской власти, будучи вынужденными после брестской ситуацией, оборачивались выхолащиванием демократического содержания в советах, как органах власти, фактическим переходом их функций к "военно-революционным" комитетам, "чрезвычайным" органам и комиссиям, разного рода произвольным, террористического типа "командам", "отрядам", "группам", нередко плохо или вовсе неуправляемым. Принудительный милитаризм еще только развертывался, но уже ставил под угрозу миротворческую, как и демократическую и социалистическую компоненты Октябрьской революции.
Особенно тяжелыми оказались последствия Брестского договора в хлебном вопросе. После утраты Украины центральная Россия потеряла более половины своих хлебных запасов (350 из 650 млн.пудов). Поскольку немцы распространили свой контроль также на Курскую и Воронежскую губернии, был блокирован подвоз зерна и из этих областей и с Северного Кавказа (обычно он оставлял около 110 млн. пудов). В итоге в распоряжении революционного центра оказывалось всего около 150 млн. пудов хлеба (менее 1/4 потребности) что было совершенно недостаточно для минимального снабжения продовольствием городского населения. К тому же немцы и опекаемые ими украинские власти захватили Донецкий угольный бассейн, что привело к сокращению в нем добычи угля и в результате парализовало работу транспорта.
Все это резко подхлестнуло инфляцию, побудило центр ввести продовольственную диктатуру, ужесточить хлебную монополию, прибегнуть к организации комбедов и иных репрессивных структур в деревне, что в свою очередь вызвало острое недовольство крестьянства и повело к его силовым столкновениям с органами власти.15 По всей вероятности, ко многим из перечисленных мер властям пришлось бы прибегнуть и без германского фактора, но в этом случае была бы возможность снизить их жесткость, уменьшить масштабы, не форсировать темпы, а тем самым избежать конфликтных социальных осложнений на селе. В сложившейся же обстановке внутренняя конфликтность в стране сразу получила мощнейший ускоритель.16
И все-таки в целом Берест-Литовский договор не опроверг, а подтвердил знаменитую пословицу насчет "худого мира", который в любом случае лучше "доброй ссоры". Вообще говоря, и здесь радикальный пацифизм нуждается в поправке: бывают "плохие миры", которые хуже "ссоры", продолжения сопротивление агрессору. Но Брестский мир, как, между прочим, даже и Версальский, оказался все же лучше того, что могло бы быть дальнейшей вооруженной борьбой, к чему тогда продолжали призывать левые.
Достоинство брестского урегулирования, при всех его пороках, заключалось прежде всего в установлении между двумя странами нормальных, хотя и далеко не равноправных, отношений. Когда 6 июля 1918 г. левые эсеры совершили намеренную провокацию, убив в Москве посла Германии графа Мирбаха, наличие двустороннего механизма межгосударственных отношений помогло советскому правительству урегулировать крайне опасный инцидент.17 Установление дипотношений с Германией явилось пионерским примером признания советского государства, чему другие державы решились последовать только после проигранных ими ставок в гражданской войне.
Большевики шли к власти со стратегическим лозунгом, обоснованным в одном из классических трудов В.И.Ленина, постепенной ликвидации государства, замены его демократическим народовластием. Брест показал, что без государства и государственности не обойтись в утверждении международного мира, ибо дорога к нему - пока не произошла вожделенная мировая революция - ведет через систему межгосударственных отношений. Этот вывод означал опять-таки серьезную поправку к первоначальному пацифистскому одушевлению. Но в конечном счете он не опровергал реалистический пацифизм, а укреплял его, делал более зрелой и действенной саму присущую революции волю к миру.
В плане двусторонних хозяйственных связей Советской России с Германией Бресткий мир открыл некоторые полезные шлюзы. Заключенное в конце августа 1918 г. так называемое "добавочное соглашение" между двумя странами, оставаясь в целом в рамках неравноправной брестской схемы, кое в чем давало облегчение Советской России, создавая предпосылки для более выгодных ее взаимоотношений с Берлином.18 Германия оказалась первой из крупных капиталистических стран, с которой у Советской России стали по крайней мере намечаться обещающие хозяйственные сделки. Всего через три года Россия и Германия подошли к коренному взаимному урегулированию - к отказу последней от претензий своих капиталистов на национализированную собственность в России, а второй - к отказу от репараций, наложенных победителями на Германию по Версальскому (1919г.) договору. Соглашение об этом было подписано в апреле 1922 г. в местечке Раппало (Северная Италия) во время Генуэзской конференции, на которую Советская Россия была приглашена во многом с учетом успешно налаженных отношений Москвы с Берлином.
Диалектика политических событий выявила позитивную сторону и некоторых первоначально сугубо негативных для революции и советской власти аспектов Брестского мира. В конечном счете разбойничий, грабительский характер брестского документа явился для мировой общественности, при том не только левой, практическим подтверждением верности и глубины ленинского анализа империализма. Насилие в Бресте имело прямое отношение к повороту в сторону России ведущих пацифистских сил и организаций в Европе. В самой Германии Брест побудил выступить в защиту Советской России не только левых и центристов, но даже и правых социал-демократов и национал-либералов.19 В конечном счете брестский диктат осудила вся международная общественность, что дало большой морально-политический выигрыш советскому социалистическому государству.
В этой связи заслуживает тезис и о пресловутой немецкой воинственности, столь болезненно поразившей российских окопных дискутантов в феврале 1918г., когда немцы после братаний вышли из траншей и пошли на них в атаку. Усталость от войны и у немцев была сильная. Они просто еще не достигли ее российского уровня, но двигались в общем-то в том же направлении. Немецкие солдаты созрели к пораженчеству к осени, в основном уж на западном фронте, где, кстати, дивизии, передислоцированные с востока, послужили эффективным пацифистским бродилом. В определенной поправке нуждается и этикетка "оккупанты" применительно к немецким частям на Востоке после Бреста. К советской литературе, особенно в публицистике и беллетристике, сложилось под влиянием впечатлений от последней войны традиция изображать немецких военных в России точь в точь как нацистов в Отечественную войну. Между тем разница тут была очень существенная, чего не следует упускать из виду. Немцы в 1918 г. вели себя в большинстве случаев относительно прилично. Они чувствовали узду соответствующих предписаний и в целом соблюдали дисциплину. Обращения с местным населением, в том числе с еврейским было, по общему правилу, корректным и лояльным. Свою роль в этом сыграли и предыдущие окопные братания: немецкие солдаты и офицеры пытались развивать нормальные отношения с населением, не чурались бесед, даже наскоки партизан старались отражать без репрессивных крайностей по отношению к мирным жителям. Были и тем, что вернулись в отечество с набором просоветских идей и представлений.
Все это достаточно убедительно свидетельствует в пользу того, что и в рамках брестской модели могла произойти социальная и политическая пацифизация, а затем и широкое интергративное взаимодействие сторон на равноправной основе, с постепенном преодолением империалистических установок, что было полностью исключено в рамках программированного Третьим рейхом освоения "жизненного пространства" на востоке. В целом Октябрь и Брест , несмотря на определенный отрыв от реальности первого и крен в сторону милитаристского диктата второго, представляются этапами единого движения в общем направлении к утверждению мира и преодолению войны.
В реальной истории советского государства в проведении этой линии конечно, бывали и отклонения, но в целом она, по общему признанию, входила в русло мира, содействовала усилению планетарной тяги к преодолению войн и исключению вооруженных конфликтов. Представляется справедливым констатация недавней встречи 71 рабочей и коммунистической партии в Минске: "Под воздействие идей октябрьской революции: под воздействие идей октябрьской революции ширилась борьба за мир, крепла международная солидарность"20. В данном случае важно отмеченное сочетание слияния, а отчасти и синтез двух начал Октября - защиты мира и единения сил трудящихся, борющихся за социалистическое преображение жизни.
