В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
Юрий Кублановский: О публицистических мыслях Назад
Юрий Кублановский: О публицистических мыслях

В трясину революционности Россия, разумеется, погрузилась вовсе не в одночасье. На это в течение десятилетий работали сотни идеологов и ландскнехтов Освободительной идеологии - от публицистов до террористов.

Нельзя, конечно, сказать, что им ничего не противостояло - противостояли силы очень значительные, высокоуровневые, оригинально мыслящие, тут, так сказать, само качество противостояло количеству, но, как это обычно и бывает, количество пересилило. Вождей этого "количества" читать, однако, теперь невозможно: "полезные идиоты" сделали свое дело и устарели до безнадежности. Зато публицистика "проигравших" актуализируется во времени и читается с большим интересом, несмотря на утопические панславистские аберрации.

Влиятельный, отсидевший несколько лет в тюрьме народоволец Лев Тихомиров к тридцати пяти годам отшатывается от революции, "чтобы, - как записывает он в дневнике (8 марта 1886 года), - иметь возможность служить России так, как мне подсказывает мое чутье, независимо ни от каких партий". В своем мировоззренческом движении Тихомиров - предтеча русских философов и культурологов начала века, "веховцев", как известно, проделавших плодотворный, но, увы, не определивший отечественную историю путь "от марксизма к идеализму". Правда, и в освободительном деле, и в "идеализме" Тихомиров был радикальнее "веховцев": выздоровев от революционной заразы, он превратился в Дон-Кихота русской монархии без дежурных либеральных извинительных оговорок. Иван Ильин, Иван Солоневич могут считать его твердым своим предшественником.

"С ранней молодости, - свидетельствует Тихомиров, - я только и слыхал, что Россия разорена, находится накануне банкротства, что в ней нет ничего, кроме произвола, беспорядка и хищений... Что мир развивается революциями - это было в эпоху моего воспитания аксиомой, это был закон... Чем больше времени прошло без революции, тем, стало быть, меньше осталось ждать".

Терроризм родился из недр либеральной психологии, утратившей твердое религиозное основание, - у Достоевского это диагностировано гениально: бес Петенька - сын идеалиста 40-х годов из круга Герцена и Грановского. (Точно так и взаимоотносились в реальности Нечаев с "коллективным" Степаном Трофимовичем: Бакуниным, Герценом, Огаревым - весь спектр тех же комплексов налицо.) Наши либералы всегда держали нос по ветру, дувшему только слева. А власть предержащие верили, "будто бы стоит угодить либералам, и террористы сами исчезнут" (Тихомиров пишет в данном случае о Лорис-Меликове). Режим незримого "максимального благоприятствования" революционерам превращал всю общественную атмосферу России в питательный бульон для террора, вылившегося в конце концов в первую русскую революцию. В течение нескольких десятилетий - вплоть до Столыпина - революционеры не слышали властного нет террору: респектабельные кадеты, снисходительные правительственные чиновники порой самого высокого ранга, уж не говоря о массе разночинной интеллигенции, - все симпатизировали ревподполью, рывшему под Россией гигантский пороховой погреб.

"Революция, - пишет Тихомиров, - считалась неизбежной даже теми, кто вовсе ее не хотел". И приводит замечательно характерную нотацию полицейского офицера арестованному бунтовщику: "Эх, молодые люди... и из чего вы хлопочете? Ну, поставят вам памятник через пятьдесят лет: да вы-то где будете в эти времена? Давно сгинете где-нибудь". То есть "государственный человек" отличался от "нонконформиста" лишь степенью цинизма, но отнюдь не пониманием сути происходящих социальных процессов1.

Максимализм был, однако, имманентной составной личности Тихомирова. Выбравшись из революционной клоаки, он весь до конца отдается новой утопии, несравненно более значительной и высокой, чем революционная, - но все равно утопии, а следовательно, чему-то уже внежизненному, точнее, не имеющему долгосрочных исторических перспектив.

...И западная демократия, и автократия - покоятся на Библии. Но ежели демократия может существовать теперь и вне религиозного обоснования "прав человека и гражданина" (как шутил Вл. Соловьев, мол, человек произошел от обезьяны, следовательно, будем любить друг друга), то у самодержавия нет других логических моральных оснований кроме того, что Монарх - Божий помазанник, которому власть вручена свыше, и подтверждающий это авторитет Церкви - залог истинности помазанничества.

Как минимум со времен Просветительства - вместе с религиозной ортодоксией - такое понимание монархии стало вымываться из сознания человечества, монархия как таковая пошла трещинами, где погибла, где выродилась в декорум. И как бы ни логичны были по-своему Тихомиров или, позднее, Иван Ильин, как бы ни высокоблагородны были их построения, убеждения, уговоры (ибо им по праву хотелось постулировать свои высокие идеалы, а конкретный тон часто сбивался именно на уговоры соотечественников эти идеалы принять), сколько б ни утверждались они в нравственной высоте и даже сиюминутной выгоде для общества самодержавного монархического начала, оно утекло в решето новейшей цивилизации, ушло - уходило прямо на глазах у русских монархистов, которые в монархической России чувствовали себя сиротливее террористов.

Почва уплывала из-под ног, превращалась в один неудержимый оползень. "С Россией я совсем недоумеваю, - признавался Тихомиров уже в 1910 году. - Стою на своих бастионах, знамени не опускаю, палю из орудий... но родная армия уходит от тебя все дальше, и - по разуму человеческому - немыслимо и ждать от нее ничего... Народ русский!.. Да и он уже потерял прежнюю душу, прежние чувства". Тихомирову выпало испытание дожить до окончательного обвала, до развязанного революцией геноцида, до самоизничтожительного беснования "народа русского", всей многонациональной России. Юные революционные иллюзии Тихомирова обрели зримое кровавое воплощение.

Тихомиров первым стал глубоко и верно писать о Константине Леонтьеве, его полемика с Владимиром Соловьевым не менее интересна, чем известная полемика последнего со Страховым по поводу Данилевского.

Как известно, неприятной чертой Соловьева была чрезмерная публицистическая резкость и утверждения, доходящие до дразнящего эпатажа, он любил действовать не только на разум, но и на нервы "противника" и, кажется, сам знал за собой этот грех, поскольку, по сути, был человеком добрым, хотя и, разумеется, непростым. Друг Фета и Достоевского, знакомец Ивана Аксакова, своим религиозным пафосом безусловно связанный со славянофильством, Соловьев был далеко при этом не чужд чаадаевской (ежели не печеринской) жилки. И это не могло не раздражать по-русски серьезного Тихомирова. Язвя и утрируя, Соловьев задевал оппонента и заставлял оспоривать себя даже там, где с ним можно было б и согласиться. "Византийское православие было в действительности возрождением всех ересей. ...Народ русский купил, со святым Владимиром, евангельскую жемчужину, всю покрытую византийской пылью", - такого рода соловьевские утверждения больно царапали православное сердце Льва Тихомирова, и без того, во-первых, уязвленное духовным неблагополучием окружающей жизни и, по понятным причинам, неофитское, во-вторых. Кроме того, тут сошлись два разнящихся представления о социальной роли христианства в мире и православия - у нас в России, и этот конфликт актуален посегодня.

Никак нельзя сказать, что Тихомиров или, например, Леонтьев были против социальной активности христианства: то политическое устройство - автократия, - которое они скорее мечтали, чем надеялись утвердить в пику гуманистической демократии, зиждилось именно на роли Церкви; противоречие, что должна спасать Церковь - общества или души, - в значительной мере мнимое. В конце концов, речь шла (и идет) о том, должно ли быть православие "силой социальной... двигательным принципом исторического прогресса" (В. Соловьев) или - во что бы то ни стало - сберегать духовно-автократический, иерархический принцип. Демонизировать ли секулярный гуманистический прогресс или - понимая его как естественное развитие - быть его независимым участником, а где можно и режиссером, работающим над его исправлением.

Пуще Тихомирова обрушился на Соловьева Константин Леонтьев - за его социальное христианство. Но и он - в своем проникновенном очерке об оптинском иноке Клименте (Зедергольме) - писал: "Сначала я думал, что он меня не понимает, но потом убедился, что не он меня, а я его не понимал... Я думал о судьбах Европы, а он, тревожно и настойчиво возражая мне, думал о душе моей". И как бы горячо, даже горячечно, ни спорили между собою Леонтьев, Тихомиров - и Соловьев о роли христианства в истории, все они вольно-невольно скорее думали "о судьбах Европы" (и, конечно, России), чем о "личном спасении". Разница их представлений о христианской активности не абсолютна, все они уделяли христианству в дальнейшем развитии человечества первостатейную роль, просто видели ее - в разном2.

Опыт последних лет углубил наши представления о демократии, а следовательно, осложнил их3.

...Самодержцу власть "делегируется" Господом Богом, демократическому лидеру - народом, лишь тогда - в том и другом случае - их власть легитимна. Господа Бога никто, как говорится, в глаза не видел, народ - вот он, так что, кажется, все ясно и нечего огород городить. Но еще сто шестьдесят два года назад Пушкин, сам потерпевший от самодержавия, дал - на примере США - удивительно емкую критику демократии (в статье "Джон Теннер"). И с тех пор многие и многие большие умы - вплоть до наших дней, до А. Солженицына, - не устают указывать на отрицательные стороны демократии.

Сегодня в пытающейся опамятоваться после коммунизма России мы ищем новых путей политического развития. Да на пороге их теперь и весь просвещенный мир, ибо демократические принципы технократической цивилизации, принципы во многом релятивистские, имморальные, не могут ответить на вызов времени: человечество стоит перед проблемами, которые решаться могут только на нравственном основании, а не обязательным большинством. И тут "реакционеры" прошлого неожиданно становятся пророками грядущего изменения. Дело здесь не в их монархизме, но в их поисках религиозно-нравственного мироустройства, утверждении ценностной иерархии бытия. Самодержавие как таковое ушло из человеческой истории. Но это отнюдь не значит, что демократия "как меньшее из зол" не трансформируется в будущем в нечто более соответствующее возможностям выживания человечества.

"Я желаю развития нашего права, но именно с тем, чтобы оно исходило из христианского понятия справедливости, - писал Тихомиров, - а не из условных и фиктивных понятий "естественного права" или "народной воли" ("всенародного волеизъявления", как определяют сегодня. - Ю. К.). Я, собственно говоря, тоже признаю своего рода "естественное право" личности, которое считаю выше прав общества, но это "естественное право" есть, точнее выражаясь, право "божественное", то есть оно устанавливается не нашим спорным анализом, а бесспорными указаниями религии, голосом Божиим. Когда мы способны будем поставить свое право сознательно на эту почву - развитие его, кроме пользы, ничего не даст. До тех же пор, пока мы сами не знаем, из чего созидаем свое "право", оно выходит таким, что одной рукой дает мне свободу, а другой отнимает".

Для современного человека, внешне как никогда свободного, а на деле зачастую зомбированного предпринимателями от политики и культуры, формующими его кругозор и стимулирующими потребительский аппетит, - очень злободневные мысли. Казалось бы, именно ради естественного равенства и совершался мировой эгалитарный процесс. На деле же получается по-другому. Пользуясь прежними понятиями, можно сказать, что при демократии "богатый" - прибегая к новейшим пропагандистским технологиям - может воздействовать на сознание "бедного" в выгодном для себя направлении с никак не меньшим успехом, чем при старых деспотиях. Причем происходит не только (и не столько) злостная эксплуатация "бедного", сколько самой Земли и ее биосферы, эксплуатация, без которой новейшая цивилизация не продержалась бы и года...

Вот почему, повторяю, "труды и дни" тех, кого и сегодня называют "реакционерами", "обскурантами" - как там еще? - часть интеллектуального наследия, которое может пригодиться при отстройке новой "социальности", перехода от затратной цивилизации - к нравственной, экологической и культурной.



Журнал "Новый мир", No 11, 1998



Примечания:

1 Кстати, практически то же самое говорили и мне на Лубянке в начале 80-х. И это лишний раз убеждало меня, что, по сути, коммунизму кранты, дело только во времени.

2 О том же и с замечательной силой и свежестью написано эссе матери Марии "Типы религиозной жизни", чудом недавно "обретенное" в подвале бердяевского дома под Парижем (см.: "Вестник РХД", No 176).

3 Глубокую историческую критику демократии см. в сборнике статей "Церковь и демократия" (М., "Отчий дом", 1996).





http://www.fondedin.ru/

Док. 499449
Перв. публик.: 01.05.08
Последн. ред.: 01.10.08
Число обращений: 35

  • Кублановский Юрий Михайлович

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``