На сцене Алексей Девотченко всегда похож на гимнаста. Хлестаков, облачённый в цилиндр и фрак, по живости и ловкости движения — приодетый спортсмен. Порфирий Петрович, сыщик из "Преступления и наказания" в красном халате, казалось, на допросе Раскольникова отдыхает после усиленной тренировки. Гофмановский Крейслер из "Р.S." проявлял чудеса нервической гибкости. Спринтером, сошедшим с дистанции, выглядел и Аркашка Счастливцев из "Леса". А счастливый принц из сказки Оскара Уайльда и вовсе парковая скульптура, атлет с глазами из театральных стразов. С другой стороны, Девотченко везде музыкант. Когда он играл Моцарта в "Моцарте и Сальери", то настоящие пианистические пассажи лучше стихов рассказывали об одном, да и о втором героях Пушкина. Набор оперных мотивчиков для Порфирия был косвенной, но неотразимой уликой характера. Так или иначе, автор музыкального оформления, напевающий актёр, тапёр или Моцарт — Девотченко неизменно при музыке. Начало совместному творчеству Григория Козлова и Алексея Девотченко было положено прямо музыкальным "Концертом Саши Чёрного для фортепьяно с артистом". Союз оказался крепким и парадоксальным: режиссура — само человеколюбие, а исполнитель — неисправимый нигилист. Несколько лет назад они показали спектакль "Дневник провинциала в Петербурге" М.Е. Салтыкова-Щедрина. Артистическое соло актёра было выразительно, хотя спектакль получился каким-то неточным, рассеянным, похожим на инсценировку из Гоголя, привычно любимого у нас театром писателя, и особенно любимы из него "Записки сумасшедшего". Первый Провинциал хотел от нас привычного сострадания к горестям маленького человека. Потом Девотченко странствовал, переживал собственные злоключения и приключения, вернулся домой, и вдруг, вернувшись к прежней роли, что называется, расставил знаки препинания вполне точно. Оказывается, театральные сочинения могут дозревать, как помидоры на подоконнике.
В "Дневнике провинциала" есть небольшая музычка, и та — от театра, потому что спектакль создан по немузыкальному писателю, к гармонии строгому и даже нетерпимому тогда, когда дело доходило до Оффенбаха. И всё же в "Дневнике" Девотченко - гимнаст и музыкант.
Вот как это происходит. Ему придумали (Ольга Саваренская, памяти которой посвящён спектакль) для роли Провинциала костюм — свободный и лёгкий светлый комбинезон, в котором он, да ещё с зонтиком в руках, похож на мима вроде Марселя Марсо. Девотченко — ложный мим. Провинциал рта не закрывает, в то время как Марсель Марсо не произносил ни слова. "Дневник" — это монолог глаза в глаза; обращение в зал — главное. Монолог сделан блестяще: рассказываю, вспоминаю, показываю, живу. Актёр чередует эти состояния так, что швов не заметно. У него прекрасный от природы голос. Глубокий, плотный, без "дыр" и провалов звука, не очень широкий по диапазону и не слишком громкий, но отчётливый, и, я бы сказала, — разумный, направленный и без лишних эмоций. Его слышно и на сцене Александринки, и на малой сцене ТЮЗа, где игрался "Дневник провинциала". При внешней хрупкости и физической гибкости этого актера, его голос — своеобразный контрфорс. Аркадий Счастливцев у него так басил, что возникало подозрение, не трагик ли он в глубине души. Поток голоса Провинциала заполняет неглубокую сцену, как озон заполняет воздух пос¬ле грозы: свежее и острое дыхание приходит на смену духоте. А на полу этой же сцены наставлено с сотню стеклянных бутылок и банок разных калибров. Провинциал носится по стеклянному лабиринту, умудряясь не задеть ни одной посудины. Это не танцы в известном смысле, подобно тому, как ставят сейчас их в спектаклях, но что-то похожее на танцполёты, лаконичные пируэты, которые заканчиваются то посадкой на перевёрнутое ведро, то падением навзничь. Ни одно, кажется, слово не брошено без телесной поддержки, без взмаха гусиного пера, без как бы брошенного движения кисти руки.
Конечно, сюжет и программка не оставляет сомнений, что антураж — больничный, склянки — лабораторное стекло, комбинезон — замаскированная смирительная рубашка, потому что рукава к финалу отрастают, удлиняются. Ведь Провинциал помешался. Замыслы актёра, режиссёра (Григорий Козлов), художника (Эмиль Капелюш) не скрыты. Несчастный забивается в угол и затихает, укрывшись одеялом. Для героя Девотченко таков исход не больного, а здорового сознания, однако — в "кризисе умственного развития" он спрятался насовсем.
Провинциал — дилетант философии с предубеждением на всякий случай против всего сразу. Он существо отстранённое и стойкое. Лишнее. Когда Девотченко играл капельмейстера Крейслера, романтическому приискивались внешние приметы — светлая, с открытым воротом рубашка, горящие глаза, растрёпанные волосы, но и тогда получался жёсткий Гофман. Антиромантик. Персонажи Девотченко смотрят на тебя так пристально, что поневоле отводишь глаза. У него, как у его Порфирия, дедукция гипнотическая. "Лишний человек" это и есть Провинциал. Неудобный, злой от собственной некоммуникабельности, резкий и скептичный, как Саша Чёрный.
Провинциал должен быть окружён атмосферой. Постановка хроники Салтыкова-Щедрина (Питер не первый заинтересовался ею) требует хоть какой-то среды, богатой на щедринские типы, сатирически преподнесённые. В спектакле Козлова—Девотченко вместо сатиры — фантазии мизантропа. То есть, конечно, Провинциал видел эти рожи и в поезде, и у Елисеева за устрицами, и в салоне, повсюду, куда ни кидался. Иной раз, однако, засомневаешься: а кидался ли? Может, так зафантазировался, что и из дому выходить не надо, в углу всё видно. Вся "губерния", таким образом, восстала из нутра, из его тёмной и таинственной глуби. Где-то там природа установила свой измерительный прибор. Он всё время зашкаливает. Девотченко атмосферу играет не перевоплощением в лиц ближнего круга, а одними только реакциями раздражённого ума на них. Провинциал шарахается и пугается — всё иронически, себя оглядывая и проверяя холодными глазами: не помешался ли случаем? Его проблема — аллергия на мир. Он отвергает любые контакты, а они за ним, как Медный всадник. Вокруг Провинциала, каким его делает Девотченко, реют некие фантомы его впечатлений, словно уродливые воздушные шары, полная нереальность. По гримасе улыбки угадываем фантом бани или фантом Шнейдерши. Жизненная правда "маленького человека", драма Поприщина оттесняется куда-то на обочину. В самом же спектакле интересны не история болезни, смирительная рубашка, стеклянные банки для анализов и все симптомы помрачения ума. Интересен провинциальный ум, который гимнастически ловко маневрирует в область самопознания. Игра в провинциала сострадания не требует, остаётся радоваться игре и угадывать её правила, её суть.
Когда говорится, что Девотченко — Провинциал, гимнаст и музыкант, то называются первые, самые броские приметы этого образа, то есть оболочка. Под ней другое, источник техничности, безупречного владения сценическим языком. Зачем? — вопрос в одном случае о Петербурге, а в других случаях, то есть ролях, о вещах ближе и отдалённее от Петербурга — зачем вообще? Вопрос скептический по существу. Девотченко вступает на сцену с этим вопросом и блуждает по ней (да не блуждает, а чертит зримые и незримые лабиринты) этаким Гамлетом. Человеком ясного и саркастического духа, телесной дисциплины и способности в себе "повернуть глаза зрачками в душу". Если он сыграет Гамлета, то надо будет сравнить его с Гамлетом-гимнастом и поэтом прошлого века, Жаном-Луи Барро.

Елена Горфункель

http://www.theart.ru/cgi-bin/material.cgi?id=542

Док. 504092
Перв. публик.: 10.10.05
Последн. ред.: 10.10.08
Число обращений: 151