...А и представление - презентация, яко бусурмане на песьем языке своем брешут, - письменника Владимира Сорокина сочинения нового, "Сахарный Кремль", богато было обставлено, будто и не скромные, сдержанные, во френче строгом стабильные нулевые на дворе, но разгульные лихие девяностые краснокафтанные. Как спускаешься в подземелие "Петрович"-клуба славного, как проходишь под взглядами внимательными охранников корпулентных, - так и попадаешь в залу, столами широкими очерченную, а на столах тех - все, что душе угодно: и водочка хлебная, и винцо доброе, и говядинка тушеная с картошечкой рассыпчатой, и огурчики хрустящие, и сальцо подтаявшее на хлебушке духмяном бородинском, и розовеющая нежно рыбица пород лососевых, по недомыслию красной называемая.
Опрокидываешь рюмку хлебной подле ликов деревянных Пушкина, Гоголя да Есенина, сальцом да рыбицей закусываешь - и оглядываешь залу, людей полную.
Вот двое круглых амбалов лысобритых с микрофонами, на спине у одного непонятное "Фисун" написано, у второго - "Стоматолог", а меж ними человек, на Романа Трахтенберга похожий, да, пожалуй, и сам он, Трахтенберг-то, с бородкой рыжей клочковатой, - и горланят все трое: "Я ха-чу на мес-та!... Кан-стан-ти-на Эрн-ста!..". И то верно, киваешь согласно, как не хотеть: сидел бы себе на игле Останкинской, Слово да Дело Государево освещал верно, драмедиями мыльными да криминальными шоу чернушными зрителя массового приглушая, чтобы не думалось зрителю тому лишнего, - да горя б не знал.
Вот по зале, народу полной, гости снуют дорогие, непростые: то режиссер Дыховичный исподлобья глянет глазами горящими; то музыкант Мазаев, на вымершего ящера похожий, берет на голову напялит, то - неужто! - Светлана Конеген очками сверкнет, а и оправа-то у очков разная: на одном очке - белая, на другом - черная, дуализм, стало быть, диалектика с амбивалентностью; то Саша Гаврилов, литтехнолог неутомимый, шутихою-чертом через залу проскачет...
А вот и сам письменник Сорокин стоит - красивый, в белом весь, волосы длинные серебрятся, на плечи ниспадают; в бородку мушкетерскую улыбается, на Арамиса, жизнью малость поистертого, похожий - из "Десяти", стало быть, "лет спустя". А вокруг него цветник девичий - ластится, в глаза заглядывает, слОва мудрого на диктофон ждет. А рядом с ним Кремль в полроста человеческого высится, под лампами сверкает, переливается; и не сахарный тот Кремль вовсе - ледяной; сахар-рафинад у подножья лишь рассыпан, и, уж верно, не просто так это, ан - метафора; каким и быть-то Кремлю державному, коли не изо льда? Улыбается Сорокин довольно, на Кремль заиндевевший глядя, - будто и не в четверти часа ходу неспешного отсюда Дом Большой лубянский зиждется, будто и не сидят там, глаз не смыкая, силовики недреманные, не озирают зорко Россию, на крюке чекистском блаженно обвисшую, в поисках крамолы злокозненной, не берут на карандаш таких вот, письменнику Сорокину подобных, отщепенцев внутренних, диссидентов соросовских, посреди благолепия нефтегазового дистопиями охульными балующихся...
Уф. Однако, прилипчив новый сорокинский слог, которым писан и позапрошлогодний роман "День опричника", и свежее его продолжение, "Сахарный Кремль" - сборник из пятнадцати рассказов, точечными мазками детально прорисовывающий русский мир 2028 года. Привязчив до навязчивости - и прямо-таки напрашивается на имитацию.
Это как раз логично: именно штучный дар имитатора - плюс зоркий взгляд, недобрый язвительный ум и твердая рука - всегда был сердцевиной сорокинского таланта. В беллетристических раскладах за Сорокиным закреплена была ниша Джека-потрошителя литературных и речевых стилистик, или, точнее, должность Чужого из ужастика Ридли Скотта.
Сорокин тихой сапой проникал внутрь жертвы, будь то траченный бетон советского официоза ("Сердца четырех" и т. д.) или нафталинный бонтон русской классики ("Роман" и проч.), чтобы в какой-то момент взорвать неотличимый с виду от оригинального объект изнутри, взломать, взметнуть (эпатажно разбрызгивая кровь, мат и фекалии) фонтан абсурда - каковым абсурдом любая стилистика, возведенная в ранг сакральной, незаметно, но неизменно набухает. Тем самым заодно взламывалась и реальность - поскольку язык всегда есть закодированная действительность, а действительность - воплощенный язык, они, так сказать, суть слепки друг с друга, взаимоотражающие зеркала. Сеансы экстренного потрошения у одних вызывали отвращение и обвинения в маньячестве, у других - восторг и славословия о новаторстве, но в любом случае к концу 90#8722;х вполне приелись: собственно реальность самовыпотрошилась так охотно и с такими гнойно-кровавыми спецэффектами, что сорокинские литературные экзерсисы гляделись на ее фоне бледно.
И тут стоит отдать Сорокину должное - сеанс писательского перевоплощения он выполнил виртуозно. Вначале - "ледяная трилогия", в которой доля эпатажа наглядно падала от первой книги к третьей, а циничный энтомологический взгляд на мясных машин оборачивался едва ли не общегуманистической жалостью к человекам, как они есть. Потом - "День опричника", главная, как ни крути, гротескная антиутопия нулевых. Теперь - "Сахарный Кремль", кажущийся уже не столько ехидным фарсом, сколько сновидческим репортажем с одной из вероятностных веток реальности: реальность, знаете ли, подыграла.
Дело не в том, что сорокинская Россия-2028 - где Кремль побелен наново, где правит Государь, где зэки достраивают Великую Стену, ограждающую державу от западной ереси и восточной экспансии, а школьники учат китайский, где Тайный приказ искореняет последних вольнодумцев, а опричнина на красных "меринах" с притороченными собачьими головами кошмарит равно "массы" и "элиты", где высокие технологии (домашние роботы, "мобило", "умная машина", "интерда" - кастрированная версия интернета) сплавлены с феодальным бытом и архаической речью, - что Россия эта кажется столь уж достоверной экстраполяцией.
Дело в том, что самодовольная стабильность нулевых странным образом не отменила страха перед будущим, а лишь загнала процесс его вызревания вглубь; у большинства этот страх прорывается в виде беспричинного вроде бы остервенения (в метро ли в час пик, на улице ли в пробке), меньшинство пытается его рефлексировать и анализировать - недаром социально-политическая антиутопия в последние годы вновь стала одним из самых ходовых жанров литературы. Обычно, однако, результаты рефлексии не впечатляют, сводясь к общему "что-то набухает, а что - непонятно". И тут неожиданно действенна оказывается сорокинская оптика: все та же оптика имитатора - только теперь микроскоп развернут другим концом.
Вначале Сорокин суггестирует из бродящих в обществе мифов, страхов и ожиданий новый язык, образную систему; потом накладывает его, как матрицу, на мутную невнятную реальность; потом - разглядывает результат.
Результат оказывается довольно пугающим - именно потому, что ответы сходятся с ощущениями. Новая стабильность с ее сырьевым патриотизмом, квасным гламуром и мидлклассовой глазурью не стабилизировала одного, но главного; не выработала прочной, общепринятой и позитивной системы ценностей, иерархий и координат. Меж тем система эта - единственный худо-бедно работающий фильтр вероятностей, единственная мало-мальски эффективная машина превращения настоящего в предсказуемое и управляемое будущее. В России же образца-2008 стабильно может быть все, что угодно, - однако именно системы координат претерпевают подспудную, не видимую медиа, мало осмысляемую интеллектуалами, но стремительную и чреватую сюрпризами мутацию. Маленькая победоносная война с Грузией - точней, общественная реакция на нее - была тут хорошим лакмусом. За сравнительно сытое десятилетие, сменившее десятилетие откровенно голодное, страна нажила себе стабфонды и матценности - но крепкого иммунитета не нажила; как повлияет на него вирус отчасти вынужденного, отчасти желанного изоляционизма - на пару с обидой и желанием реванша? штамм консьюмеризма и конформизма - вкупе с равнодушием к политике? бацилла ностальгии по всем империям, от романовской до советской, сразу, и готовности синкретически заимствовать у них обломки эстетик и идеологий - заодно с неготовностью действительно синтезировать новую идеологию или эстетику? Бог весть. Русское future все так же indefinite. В нем, смазанном, задымленном, все так же не видно ничего: не идет ли уже некто сквозь блоковскую пургу с вопросом-ответом "которые здесь временные? слазьте!"? и не временны ли буржуазные сласти нулевых? и не маячат ли, в самом деле, в призрачном 2028#8722;м сорокинские Великие Стены и красные "мерины" с собачьим оскалом?..
Ох, не хотелось бы, думаешь, еще одну рюмашку хлебной опрокидывая, на манер героини из рассказа "Письмо" повторяя: ох, не хотелось бы, ох, не хотелось бы, ох, не хотелось бы, ох, не... (полторы страницы). Ударяет хлебная в голову, мыслями неуклюжими переполненную, гости поредевшие бродят с бокалами да тарелками, и сверкает влажно ледяной Кремль потешный, и не тает - потому, небось, что идут к нему проводки хитрые, электрические, а ток не выключили пока.
Александр Гаррос
"Эксперт" No33
25.08.2008
http://www.expert.ru/printissues/expert/2008/33/news_vremennue_slasti/
Док. 504540
Перв. публик.: 25.08.08
Последн. ред.: 12.10.08
Число обращений: 49
Сорокин Владимир Георгиевич
|
