Сергей Безруков: `Даже голуби, которые гадят, не испортят несравненный образ`Назад
Сергей Безруков: `Даже голуби, которые гадят, не испортят несравненный образ`
С Сергеем Безруковым о его жизни в искусстве беседует Ольга Галахова.
- Я бы мог сказать: "Не надо курить!" Но не говорю..
- Вы не курите?
- Нет. Я - здоровый человек, человек фитнеса.
- И не выпиваете?
- Нет. Веду абсолютно здоровый образ жизни. Я мог себе позволить чуть-чуть когда-то, но с какого-то момента даже и чисто символически перестал. Передо мной - авторитет отца. В его шестьдесят пять лет он выглядит просто удивительно. Когда есть такой пример, почему бы ему не следовать.
- Актерскую профессию обычно связывают с богемным образом жизни.
- Это сейчас меняется. Кардинально. Представители богемной жизни до сих пор и ведут такой же образ жизни. Все по-разному устроены. Есть широкие натуры. И дай им Бог здоровья! А есть рабочие люди. Я - из них. Из крестьян, пахарей. Когда-то все скрывали свое крестьянское происхождение. Хотели быть из служащих, из дворян. А я - из крестьян. Дед по отцовской линии был военный. Из крестьян. Другой дед - служащий, всю жизнь проработал в техникуме. Мы из Горьковской области.
- Деды успели увидеть вас на сцене?
- Дед Миша - да. Я помню только одного деда. Деда Сергея, в честь которого я был назван, не застал. Он рано ушел из жизни. Он очень хотел увидеть внука, но не дождался. Дед был очень талантлив. Отец говорит, мое пристрастие к творчеству от него. Когда отец писал первые пьесы, дед с упоением их читал, говорил: "Брось все, у тебя есть талант! Садись и пиши!" Он понимал. И это важно. Не многие из простых людей понимают.
- В известности, наверное, есть свои сложности: звонки, поклонницы, навязчивость публики...
- Это - профессия. Не люблю, когда актеры кокетничают: "Ой, как я устал, эти постоянные поклонники!" Женщинам-актрисам это еще можно простить. Женщинам вообще можно многое простить: и кокетство, и истерики. Но уж актерам, мне кажется, это не пристало. Я никого не осуждаю, я вообще считаю, что никого никогда в этой жизни осуждать нельзя. Надо искать положительные стороны у каждого. Если мы все этому будем следовать, наше общество будет потрясающее.
- А когда обижают?
- Человек обижает часто не потому, что хочет обидеть. Изначально человек рождается добрым. А уж дальше его жизнь начинает ломать: кто-то обидел, или от рождения одна нога короче другой... Я вспоминаю Лермонтова, которого открываю для себя заново. Не потому, что хочу сыграть. Хотя хочу! И Арбенина хочу сыграть. Внешне Лермонтов не такой уж красавец. Маленького роста. Но какой разносторонне одаренный человек! А как образован! И в то же время в нем чувствовалась какая-то болезненная ядовитая желчность. Это чувствуется и в стихах. Наверное, так он защищался, закрывался от мира...
- Где вы черпаете опыт переживаний, который потом, быть может, переходит в ваши роли?
- Актеры - психологи. Сыграв множество персонажей, начинаешь многое понимать и постепенно учишься читать по глазам. Профессия требует.
- Вы закончили школу МХАТ в 1994-м. и список сыгранных ролей за 12 лет огромен...
- Сыграно действительно много. И Пушкин, и Есенин в том числе. Мало того, что это исторические персонажи, они еще и великие.
- Когда приступаете к таким ролям, испытываете ли в страх?
- Есть страх, что могут не понять. Ведь я разбираю человеческую сторону этих гениев. В быту они ведь тоже были людьми неординарными. Они любили, страдали. И были в чем-то похожи на нас. Мне, как актеру, интересно проникнуть как раз в эту человеческую сторону. В гениальность проникнуть невозможно. Не дано. А попытаться разобраться в характере на основе документальных воспоминаний, своего впечатления от прочитанного - можно. Если говорить про Александра Сергеевича Пушкина, то ведь очень многое закодировано в стихах. Если все произведения разложить по сюжетам, то станет понятно: один сюжет из этого периода жизни, второй - из другого. Но сыграть их - колоссальная ответственность для актера...
- Есть устоявшееся восприятие Пушкина...
- Конечно. И Есенин тоже у каждого - свой. Но есть произведения самого поэта, котоым я больше всего доверяю. У Есенина фактически в каждом стихотворении есть Я. Можно представить, что он писал от имени литературного героя. Но мне кажется, это не так. Он настолько исповедален, настолько болен каждой строкой...
- Насколько сложный грим необходим для биографических ролей?
- Недавно подошел Боря Грачевский и сказал: "Какой ты молодец в роли Иешуа! Какой тебе там сделали потрясающий нос!" Я говорю: "Это мой нос". - "Да перестань, я же вижу, у тебя там такой еврейский нос". - "Ну, мой нос, клянусь, мой нос!" А недавно мы встретились на фестивале, и он говорит: "Точно, твой. Я посмотрел другую работу, и увидел такой же ракурс. Правда, твой нос". Он был просто в восхищении: как лицо изменилось.
- То есть не было особого грима старой мхатовской школы пятидесятых годов?
- Грим был, конечно. Ведь есть клише, которых не избежать: Пушкин должен быть с бакенбардами, с кудрявой головой. Играть Пушкина лысым или с бородой? Хотя можно. Правда, боюсь, многие скажут: "Мы понимаем, конечно, что это авангард, мейерхольдовщина, но, знаете ли, Пушкин..."
- Был эпизод, когда их с братом обрили наголо, подозревая, что они больны оспой. Они пришли в театр, сняли парики и стали ими обмахиваться...
- Ну да, а в Михайловском он не брился, потому что ему было лень, и он ходил с бородой. Представьте себе Пушкина в красной рубахе, с бородищей. Только серьги не хватало. Цыган такой. Но существуют клише. Есенин не может быть смоляного черного цвета. Есенин - светлая золотая голова. Это его ореол. Образ такого ангелоподобного блондина, в котором боролись два начала.
- Где-то писали, что Есенин предал женский пол...
- О гении всегда говорят много. У нас, к великому сожалению, традиция в России: чем светлее образ, тем больше его поливают. Но, правда, любовь народная все чистит. Все равно бронза будет блестеть, и даже голуби, которые гадят, не испортят несравненный образ. Все равно кто-нибудь придет и тряпочкой его почистит. Насчет слухов, я думаю, это не соответствует действительности. У Есенина был учитель нетрадиционной ориентации - Николай Клюев. Но Сергей Александрович от этого страдал. Называл Клюева "Оскар Уайльд в лаптях". И говорил: "Я когда-нибудь его ножом пырну". Вот и весь Есенин.
Можно заподозрить и Пушкина: в лицее было принято целовать друг другу руки. И мы думаем: "Что-то здесь не так". Но это - ерунда! Количество женщин и у того, и у другого просто зашкаливало!
Хотя мы иногда впадаем в другую крайность. Требуем, чтобы на светлом образе не было ни малейшего пятна. И если про Сергея Александровича еще можно что-то сказать, то про Александра Сергеевича вообще нельзя! Что вы! Это просто памятник! Он сошел с пьедестала, повенчался с Натальей Николаевной и ушел на дуэль, и там его убили. Вот и все.
После фильма о Есенине нас сильно ругали за то, что мы показали пьяные драки, загулы, огромное количество женщин. Но нам надо было показать то, что уже все забыли. Сложно поверить, но этот человек действительно был опасен для власти. Он ведь попутчик. Что-то принимал в советской власти, что-то нет. Завоевать его было делом чести для партии власти. Он имел колоссальное влияние на окружающих. И при этом он во многом разбирался и многое понимал. "Страну негодяев" написал в 23-м! А по темпераменту, по харизме его можно сравнить с Пугачевым, со Стенькой Разиным. И это мы как раз и хотели показать. Это же стихия! И если стихии что-то мешает, она сметет. Будет бунт. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный.
Что касается женщин... Это тоже важно, ведь каждая женщина для поэта - новый виток творчества. Влюбленность для него - необходимый допинг. Загулы? Были. Но залить глаза вином для него означало уйти от действительности, чтобы не видеть "лица роковые" или, наоборот, развязать вином язык, чтобы сказать правду. Пьяный, что с него возьмешь!
Мы спустились в эту черноту, чтобы показать буйство этой стихии.
- Вы говорите, что играть лаковый персонаж, глянец неинтересно. Всегда надо находить драму...
- Глянец - это неправда. Меня учили в школе, моей alma mater, меня учил отец: самое первое условие на сцене - правда... Спектакль можно считать удачным только в том случае, если каждое переживание я воспринимаю как свое личное.
- Признаться, многие были удивлены тем, что на вашем сайте вывешены все отрицательные статьи про "Пушкина". Вы не стали делать цензуру...
- Зачем? Мне нравится обращать людей в другую веру. У зрителей же есть глаза, есть чувства. Они прочли и пришли на спектакль, и что-то их тронуло. И это замечательно!
Есть критики, которые пытаются разбирать биографию Пушкина, Есенина в спектакле. Они никак не могу понять, что это творческий взгляд, эмоциональный... Мы не историки с отцом, чтобы претендовать на глубокое изучение исторических фактов и биографии. Мы показываем свою точку зрения. Я долго размышлял, колебался, искал, как его сыграть: героя-неврастеника, лирического героя, характерного, драматического. Но я понял, что он должен быть сложным, неоднозначным... Я помню, заигрывался комедийно, а Олег Павлович в воспитательных целях поставил мне четыре с плюсом. Из-за того, что я полностью ушел в характерную роль, увлекся гримом и так далее...
- Расскажите немного об актерской природе...
- У актера вообще психика расшатанная. От этого никуда не денешься. Актер болезненно реагирует на все. Это необходимость: ведь надо быть чувствительным к тому, что происходит вокруг, в жизни, на сцене. Ты должен все впитывать, воспринимать, чувствовать любое изменение в партнере.
- Довольно часто художник творит из опыта беды, из опыта пережитого. Та драма взаимодействия художника с обществом, то, что вы играете, откуда вы черпаете эти переживания?
- Такую жизнь, как они, я не прожил.
- Вы не играете себя, слава Богу.
- Это было бы неинтересно, потому что в жизни я скучен... Я люблю шутить. Из моих персонажей мне, наверное, ближе Моцарт... Я ни в коем случае не сравниваю себя с ним, но он мне близок по эмоциональному настрою. Мне близки его жизнерадостность, жизнелюбие. Все вокруг прекрасно на этой прекрасной Земле! Это же так потрясающе - творить! Хотя Амадей иногда печален, и грустен.
Что же касается ролей, в которых есть драма, то во многом это - фантазия, что очень опасно. Любое слово, любая история, которую ты проигрываешь, может проецироваться на жизнь. Стоит только посмотреть Филатовскую передачу "Чтобы помнили", и станет ясно, какой отпечаток порой роли откладывают на актерскую судьбу. И как актеры расплачиваются за свои работы... Вера в предлагаемые обстоятельства, в ту самую драму, трагедию, невольно притягивает беду. В этом смысле надо быть очень аккуратным. Мхатовскую школу я бы назвал самой лучшей из всех школ, высшей только лишь потому, что здесь учат играть как раз на этой грани.
Впрочем, есть актеры, которые и не задумываются, и не верят. Для них это игра. И те, для кого это игра, я думаю, живут дольше. Поиграли и с миром! Как хорошо. А зритель-то верит. Конечно, обман есть. Но обман лишь в том, что это - сцена или кино. Ты понимаешь, что это не по-настоящему, и зритель понимает. Но все равно зритель должен поверить, и ты сам должен поверить, что действительно умер. Такая актерская кухня.
- Как вы идете к этим сценам? Какие используете ходы?
- Не знаю. Это сложно. Например, в сцене, когда умирает Пушкин в фильме Натальи Сергеевны Бондарчук, думаешь: "Эти люди, эти книги, они останутся, а тебя не будет..." Переживаешь, что уже все, а еще столько не сделано. В финальной сцене Есенина это - ощущение обреченности, обиды. Все оказывается так просто! Понимаешь, что вот-вот наступит конец, и вызываешь огонь на себя. Для меня важно, как мой герой преодолевает страх и идет в бой. Я понимаю, что у меня, у него нет шансов, что все кончится плохо. Но я зацеплю хотя бы одного из вас, попробую зацепить. Да, шансов мало, но уж точно я не буду просто сидеть и ждать!
- А Моцарт?
- Совсем другой конец. Мне подсказали, что главный мотив в этой сцене - богоборчество. Моцарт не может понять - почему, за что? Он же Амадей, любимец Бога. Почему Господь Бог не может ему дать какой-то месяц? Один месяц : "Мне просто нужно закончить Реквием, и у меня будут деньги. Мне нужно содержать семью. Чтобы дети не погибли с голоду, мне нужен всего навсего месяц. Я понимаю, что я много глупостей совершил в этой жизни, говорил много всякой ерунды, ничего особенного не написал..." - я огрубляю замечательный монолог из пьесы Шеффера. Но тем не менее: "Дай мне один месяц, и я сам пойду за тобой. Я же не прошу долгой жизни". И он кричит: "Почему?" И когда возникает переодетый Сальери, он в растерянности: "Я-то думал, что говорю с Богом. А вы простой человек. Вы просто решили разыграть передо мной эту комедию?" И дальше возникает другой вопрос: "Что я вам сделал плохого? Я не понимаю". Он не понимает, что своими гениальными произведениями ранит того, кто не может написать ничего подобного. "Скажите, я делаю успехи?" - "Моцарт, то, что вы написали, гениально". - "Я вам скажу больше: ни один из ныне живущих композиторов не способен на это!" Он не понимает, что один из ныне живущих композиторов готов убить его за эту фразу...
- Амадей - это был ввод...
- До меня играли Пинчевский, Козак, Миша Ефремов. Я четвертый Амадей. Четвертый отравленный (смеется). А Олег Павлович живучий. Этот спектакль в репертуаре с конца восьмидесятых. Я ввелся в 1998 году, кажется...
- У вас не так много вводов?
- Все - в "Табакерке". Я пришел и сыграл в "Билокси-Блюз" вместо Жени Миронова. Потом ввелся в "Затоваренную бочкотару", в "Матросскую тишину".
- Как вы относитесь к вводу?
- Замечательно. Вводы очень полезны для актера. Премьера - еще неизвестно как получится. А если спектакль устоявшийся, то прежде всего есть ответственность - не испортить. Во-вторых, это повод почувствовать актерский ансамбль: обычно при вводе помощь от актеров колоссальная. У них уже нет мандража, как на премьере. И они помогают. К тому же зритель идет, он уже знает, что получит.
- А как вы отдаете роль?
- Какие-то спектакли отдаю, конечно. Но отдаю ведь не потому, что меня снимают.
- Такое было?
- Слава Богу, нет. Отдаешь обычно потому, что не можешь играть по какой-то причине. Когда ты сам идешь на то, чтобы тебе сделали ввод, идешь на это сознательно, и понимаешь, что в этом рисунке, в этой мизансцене будет играть кто-то другой, - тогда нет ни ревности, ни тоски. Тот, кто жил в этом спектакле, - он ушел. Каждый актер привносит что-то свое.
- Вы суеверны?
- С одной стороны, актеры очень верующие. С другой - очень суеверные. Это вещи противоположные и друг друга отменяющие. Но тем не менее... Мы играем по разным площадкам, и я верю, что сцена сама по себе - одушевленное создание. Это не просто сколоченные деревяшки, настил и помост, по которому ходит загримированный, полуголый артист. Это очень серьезное живое существо. Вы только представьте, сколько энергии проходит через сцену! Пройдите по мхатовской сцене. Сколько там ходило народу?! И какие люди! И какие тексты там звучали!
- Вы помните свой первый выход в роли на сцену Художественного театра?
- Это был "Амадей". Я разговаривал тогда со сценой, я ходил, к ней прикасался, я просил, уговаривал: "Позволь мне сегодня сыграть великого Моцарта". Я призывал всех духов этой великой сцены помочь мне, молодому актеру.
- А вы выходили на сцену в детстве?
- Выходил, меня влекло, хотя я был очень стеснительным. Но был и страх. Из-за кулис я пересмотрел все спектакли. Мне нравилось в антракте выйти на сцену, походить среди декораций.
- Какие роли у отца были любимые?
- Карл Моор в "Разбойниках". К великому сожалению, мало кто помнит этот легендарный спектакль. Очень многое в роли выстраивал сам отец... И для театралов Пушкинского, которые видели Виталия Безрукова в это роли, я всегда буду только сыном ТОГО САМОГО Виталия Безрукова.
- Вы играли Есенина на сцене театр Ермоловой. Было ли это драматично для "Табакерки"?
- Нет. Я окончил школу-студию МХАТ, стал актером "Табакерки", и мне поступило предложение сыграть Есенина... И Табаков сказал: "Если я буду тебя отговаривать, ты обидишься, а мне бы этого очень не хотелось".
- Про Табакова известно, что он актер-шалун. Когда вы работаете в паре, разыгрываете друг друга?
- В "Похождении" мы с Табаковым (Плюшкиным) рассматриваем фотографии. Там есть смешная фотография: два голых йога, один лежит, другой сверху на нем сидит. И мы с Табаковым доходим в разговоре до внуков. И я говорю, показывая на фотографию йогов: "А это - внуки!" - и пауза. Табаков внутренне напрягся: "Да-а". Смотрю, у него чертики в глазах.
- А какие самые страшные накладки были?
- Однажды у нас свет отключился на подстанции. Самый финал спектакля "На всякого мудреца довольно простоты". Важнейший монолог Глумова, и вдруг - темнота. Спектакль сорван. Я выскочил за кулисы. Девчонкам сказал: быстро свечи, какие есть со всех спектаклей. Заминка получилась небольшая. И весь финал мы играли при свечах. Жутко красиво.
Была накладка и на "Пушкине". Я в конце ухожу с пистолетом. Романтический такой уход, когда никто уже не заступился и надо идти на дуэль. Я взвожу курок и ухожу. За сценой я просто спускал курок, а в записи шел выстрел. И как-то на спектакле я спускаю - и выстрел. Так что, если бы я приставил к виску, дурачась... Кто-то пошутил...
- Ничего себе шутки...
- Много чего было. Помню, сильно порезался на "Признаниях авантюриста Феликса Круля". Там есть момент, где я падаю назад, изображая эпилепсию. А в Туапсе, где шел спектакль, было очень жарко и все стало скользкое. Я поскальзываюсь, делаю кульбит, и голенью - о край. Смотрю - "стаканчик" из оргстекла постепенно становится красным. Мне становится плохо, я говорю Паше: "Давай быстро завершать сцену". И, оставляя кровавые следы, ухожу. Но зрители вряд ли что поняли, решили, наверное, что это спецэффект. За кулисами говорю: "Срочно чем-то мотайте". Ногу сильно перетянули, и мы снова начали. Отыграли три часа. А потом мне девять швов наложили. Ну, ведь в кой-то веки раз я приехал в Туапсе, единственный спектакль, и не доиграть!?
Был смешной случай с мобильным телефоном. В "Ведьме" есть момент, когда мой герой, монах, читает молитву и одновременно косится на Любашу: "Не введи меня во искушение". И в этот момент звонит телефон в зал. Я поворачиваюсь в ту сторону: "И избави меня от лукавого". Это была чистая импровизация. Но что было с залом.
Мобильные телефоны - отдельная песня. Женька Гришковец обычно начинает спектакль с обращения. Достает мобильный и говорит: "Вот здесь есть такая кнопочка, нажмите на нее, пожалуйста".
Очень неприятный случай случился на "Амадее". В потрясающем финальном монологе есть такие слова: "И когда появляется музыка..." И вдруг звонит телефон. Я: "Нет, не эта музыка". Зал грохнул. Телефон позвонил и перестал. Сорвать монолог не удалось. А дальше, совсем финал: "...И обратить публику - к Богу!" И опять тот же самый мобильный. Я делю паузу. Понимаю, что монолог сорван. Стою и смотрю в ту сторону. В зале - недовольный гул. Выдерживаю ровно минуту. Гробовая тишина. У меня боль такая! И слезы близко-близко... И я показываю туда, откуда звучит звонок, и по нарастающей: "И обратить публику, и обратить публику, и обратить публику! К Богу!" Я не ожидал реакции зала: они устроили овацию. Единодушно... А надо идти дальше. И я как дирижер: раз и прервал. Они все как один замолчали. И я продолжил сцену. Мне потом сказали: "Ты это сделал! Он тебя разрушил, а ты забрался на него и сделал сцену! Забрался еще выше!" Мне было страшно. Я понимал, это могло быть специально. Ведь звонок фактически разрушил монолог. Но спектакль не был сорван!
- Классно!
- Иногда, если это уместно, когда зале звонит мобильный, я начинаю пританцовывать под музыку. Татарата, татарата. Замолчал, - и тогда продолжаю.
- Целая партитура - как справиться с мобильным телефоном! В одном интервью Виталий Егоров говорит о вашей феноменальной памяти.
- Мне просто легче, если я знаю текст. Мне надо действовать, а для этого надо знать. А когда ты своими словами рассказываешь Гоголя, то это просто неприлично!. Тем более текст роскошный, сложный. Его нужно зазубрить. Кстати, зазубрить - тоже выход. В "Круле" я говорю на немецком. И когда этот спекакль посмотрела немка, она бросилсь ко мне и начала что-то захлебываясь говорить по-немецки. Я смог сказать только: "Их нихт ферштейн". Она долго недоумевала: почему? Ведь я только что произнес целый монолог из "Майн кампф". Кстати, когда мы только выпускали спектакль, Олег Павлович сказал: "Эта элдепеэровщина нам не нужна". А потом наоборот: "Вот, вот! К этому и надо все вести!" То, что я придумал, то, что он вначале не принимал, сыграло. И как сыграло!
"Круля" вообще очень хорошо принимают. И это для меня важно. Я играл много светлых героев. А Круль - чудовище. Из юноши талантливого, авантюрного лишь в меру юности, очень обаятельного, на каком-то этапе мой Круль уходит в политику и превращается в монстра. Это такой мальчик Третьего рейха, с каменным лицом и белоснежной улыбкой, который готов сжигать деревни. В нем постепенно не остается ничего человеческого. Там есть черная гитлеровская энергетика, она заложена в тексте. Я ее сам очень боюсь. После этого спектакля немножко болеешь. Думаю, сидеть в зале и смотреть на это превращение неприятно. Непонятно, как это могло произойти, в какой момент, почему?.. Для меня очень важно, что в конце зритель аплодирует. Они аплодируют мне как актеру, который произнес темпераментную немецкую речь, и эта речь как-то смутно знакома. Они аплодируют актеру и в то же время... Я ведь ловлю зрителей: вы понимаете, кому вы аплодируете? Кто-то мне не аплодирует принципиально. И это для меня тоже важно. А кто-то аплодирует, а потом понимает, - кому.
- Я помню, как о вас заговорили. Вы тогда замечательно пародировали Ельцина. У вас была опасная ситуация стать вторым Галкиным?
- Не было. Я понимал, что не пойду в эстраду. (Смеется.) Я служу Мельпомене, а не Мосэстраде! Пародии - лишь маленькая веточка большого дерева. И когда за плечами такая школа, как МХАТ, зачем ограничиваться этой веточкой. Зачем себя зажимать в такие узкие рамки. Ведь перед тобой такой простор, а ты стремишься в узкий коридорчик. Пародии - из области хулиганства. Это ведь изучается где-то на первом кусре актерского факультета - подражания, голоса животных...
- А почему вы выбрали Ельцина?
- Очень колоритный типаж. Я бы его определили как типаж Малого театра. Или типаж старого МХАТа
- Было ли искушение остаться Ельциным: огромные залы, вас принимает сам герой...
- Нет. Когда в театре играешь Есенина, Пушкина, Моцарта, когда играешь спектакли такого эмоционального и драматического накала, какие играю я, глупо уходить в комедию и стать одним только голосом. Есть актеры, чья внешность позволяет работать только в дубляже. А мне странно было бы работать только голосом, я много чего могу сделать...
- Как вы думаете, кто сделал ваш успех: публика или критика?
- Я думаю, в первую очередь публика. Что бы ни говорили, что бы ни писали критики. А пишут временами что-то чудовищное. После всех этих рецензий начинаешь понимать, каково было гениям постоянно быть "притчей на устах у всех". Понимаешь отношение Александра Сергеевича Пушкина к журналистам. Казалось бы, вам-то чего жаловаться, Александр Сергеевич?! Но ведь злословие жутко задевало и его. А Сергей Александрович так просто страдал от критиков: на него при жизни не было ни одной положительной рецензии. Ни одной!
- А был ли момент, когда вы поняли: успех!
- Успех? я думаю, когда сыграл Есенина в театре в 95-м году. Тогда зал единодушно принял эту работу. Некоторые критики пытались писать: "обаяние молодости", и "оно пройдет, пройдет". А оно все не проходит и не проходит. А сейчас уже смирились: молодость прошла, обаяние осталось. "Нет, ну его обаяние - что есть, то есть". Критики сразу пытаются найти клише. Покрасить раз и навсегда. Вот Белого сыграл. "Он бандит. Страшный человек. Как вы с ним общаетесь?" А потом другие роли пошли, образ рассыпался, и все растерялись.
- А когда милиционеры стали узнавать? Когда штраф перестали брать?
- Впервые - когда я еще в "Куклах" работал. Меня спрашивали: "Это ты в "Куклах"?" Я говорил: "Да, я". Говорил им какую-нибудь фразу Ельцина, и это меня спасало. Они узнавали фамилию, запоминали. Но я - не злостный нарушитель...
- А когда вы сели за руль?
- Не помню, сейчас посмотрю.
- У Весов очень плохо обычно с датами. А номер своей машины помните?
- Номер помню, 007. Там были разные смешные номера, и мне предложили выбрать. И я выбрал 007.
- Это почитатели таланта?
- В этом смысле я просто счастлив: моя судьба складывается так, что люди относятся ко мне не просто как к известному человеку, а как к родному.
Меня сейчас поделили. Каждому нравится что-то свое из того, что я делаю. Одним - одна роль, другим - другая, третьим - третья. И я счастлив. Потому что, когда тебя воспринимают только в одной роли, это ужасно. Что бы ты ни делал, ты остаешься в рамках этого типажа. А когда их много, кто-то любит бандита, кто-то милиционера. В заповеднике, например, меня все звали Участковый. А Есенин нравится старшему поколению. Недавно в Крондштадте я зашел в полуцерковную-полусувенирную лавку при соборе. Там сейчас музей Крондштадта. Я хотел купить тельняшку. И женщины, которые там работают, мне сказали: "Мы верующие, мы в храме работаем. Несмотря на то, что это пока музей. Спасибо вам за Иешуа!" И это была самая большая похвала.
- Расскажите об Ирине...
- Иришка - очень светлый и преданный человек. Это не просто помощь в быту. Знаете, как бывает: "Спасибо за помощь, а я - творческий человек, пошел работать". То есть то, что касается постирать, - с этим тоже все нормально. Но она и очень интересный, думающий, тонко чувствующий человек. Увлекается эзотерикой, литературой. И я могу сказать, что у меня есть интеллектуальный, духовный, надежный тыл. Когда мы смотрим кино, мы переглядываемся и понимаем, что нам нравятся одни и те же моменты. Наши вкусы, наши мнения очень часто совпадают.
- Вы богатый человек?
- Если сравнить с теми, кто может покупать яхты и самолеты, я не богатый человек. Но и не бедный. Я содержу свою семью и родительскую. У меня хорошая квартира, машина. Не "Мерседес" и не "БМВ". Ее не угоняют. Но она мне удобна. Дача - километров 150 от Москвы. Рядом с Москвой не могу себе позволить. В Подмосковье цены просто зашкаливают. Такое ощущение, что в землю закопаны золото и брильянты: ходишь и хрустишь ими...
Я не занимаюсь рекламой. Принципиально. Я все жду, когда мы дорастем до скрытой рекламы. Например, в какой-то картине у главного героя часы определенной марки. Вот это пример рекламы. Что касается заработка, он, слава богу, есть. Но все-таки актеров у нас пока оплачивают не так, как надо бы оплачивать эту работу...
- Как вы отдыхаете?
- В этот раз мы с Иришей поехали на Дальний Восток, съездили в Японию. Очень интересная страна. Очень люблю Питер. Обожаю. У меня там много друзей. И хоть я там был пятьсот раз, люблю туда приезжать и открывать его заново. Из недавних открытий: выставка "Императоры музицируют".
- Вы ведь сами играете?
- На гитаре. На гармошке я научился только для роли Есенина... А Петр I, оказывается, играл на барабане. Кстати, голос у него был тенор! Я видел партитуру, которую он пел: тенор.
- Вот ведь клише.
- Кажется, что должен быть бас, на худой конец баритон. Но тенор! Он, кстати, не ел рыбу. Он рассматривал все морское как что-то одушевленное. В пруду в Петергофе для царя разводили карпов. Он подзывал их звоночком, под ликование иностранных гостей. Это ведь настоящее шоу: герр Питер звонит в колокольчик, и подплывают карпы. Карпы выпрыгивают, он их кормит. Помню еще одну смешную картину: Петр держит Людовика на руках. Оказывается, это исторический факт! Россия тогда стояла перед выбором: по какому пути пойти по немецкому или по французскому. Когда Петр поднял Людовика на руки, он запальчиво произнес: "Я держу в руках всю Францию". И в этот момент французы сильно испугались... Россия пошла по немецкому пути.
- День рождения как будете отмечать?
-Наверное, поедем куда-нибудь... Все последнее время даты какие-то случаются. Уже тридцать три. Мне говорят: сделай творческий вечер, все-таки тридцать три. Но боже упаси! А мы что-нибудь придумаем, поедем куда-нибудь. Для меня это кайф: взять катер в заповеднике, на верхней палубе с гитарой, Иришка. Отдыхаем мы тесным кругом с родными и близкими. Друзья у нас в основном не театральные. И это тоже отдых. Отдыхать с творческим человеком сложно. Чаще всего, чтоб забыть о работе, ему нужно выпить. Но все равно, рано или поздно все сведется к тому, что мы будем обсуждать, придумывать, говоря модным словом, - креативить. И это уже будет не отдых. Это будет работа на отдыхе, что тоже хорошо. Но это другое.
ВИТАЛИЙ БЕЗРУКОВ:
Ему было тринадцать, когда я увидел и понял, что божий дар у него есть. В седьмом-восьмом классе поставил у них в школе пьесу "Мой бедный Марат" - он сыграл Леонидика, потом "Ромео и Джульетту" - он был Ромео. Подлинность переживания, импровизация на сцене - он тогда уже это делал. Помимо дара есть ремесло. Я старался научить его всему, что узнал, понял, наработал сам. Начиная с первого курса мы с ним никогда не проигрывали. Когда начали репетировать "Сцену у фонтана" из "Бориса Годунова", педагоги морщились. А потом ахнули, увидев, как Сережа сыграл Самозванца.
Я учил его мастерству актера с первого курса до последнего. Я был любимым учеником Дмитрия Николаевича Журавлева, он передал мне мастерство, которое я потом передал сыну. Дочь Журавлева говорила мне: "Я слышу интонации папы, когда читает Сережа". Олег Павлович знал, что я постоянно в студии, что все отрывки репетирую с Сережей я. За четыре года Сережа не делал ложных шагов благодаря мне.
Все, чего Сережа достиг... вы поймите, ему никто никогда ничего не подарил. Кроме отца. Я открыл, что Сережа - это Есенин. Я подарил ему роль Дьячка в "Ведьме". И Бортко, дай Бог ему здоровья, помог открыть новую грань, предложив Сереже роль Иешуа.
ВИТАЛИЙ ЕГОРОВ, однокурсник по Школе-студии и коллега по Театру п/р Табакова.
У Олега Павловича практика - он требует от студентов самостоятельной работы. Когда я увидел, за что берется Сережка - за Пушкина, Шекспира, то поначалу даже удивился. Ожидал чего-то более юношеского. Но если он берется, лоб расшибет, но сделает. И сделает хорошо.
Сережка - в лучшем смысле слова работяга. Это ведь только на посторонний взгляд у него все так легко и свободно получается. На самом деле за этим стоял и стоит огромный труд.
Сережка всех вокруг заражает своей работоспособностью. Помню, как на гастролях мы жили вместе в одном номере и репетировали ночь напролет. У него энергия необыкновенная. Успевает все. На днях мы встречались, готовили капустник. Куда, казалось бы, при его занятости? Но такие понятия, как родной театр, родные люди, - это для него не пустой звук. Он не теряет их в занятости и суете.
ЛАРИСА ДМИТРИЕВА, профессор Школы-студии МХАТ, солистка большого театра, заслуженная артистка России.
Обожаю своих учеников, за 29 лет выпустила больше тысячи, но Сережу люблю особенно. Эти горящие глаза, жажда учиться, серьезная подготовка и по вокалу, и по танцу, и по мастерству. Очень яркий!
Курс делился на две группы, и каждый студент посещал занятия по танцу в своей, а Сережа - в обеих! Очень музыкальный, пластичный, он добивался исключительной отточенности. Если что-то не получалось, оставался, отрабатывал до полного успеха.
На выпускном экзамене танцевал итальянскую тарантеллу со студенткой-француженкой. Тарантелла требует особого ритма и темпа, это очень сложный танец. Сережино исполнение вызвало взрыв восторга в зале и восхищение у меня.
На третьем курсе он уже начал сниматься, на четвертом стал очень востребованным, но никогда он не был острым локтем для окружающих. Это настоящая человечность. И сейчас, хотя уже немало лет прошло, как Сережа окончил курс, он бежит навстречу, завидев меня, обнимает, кружит... Это так по сердцу!
ЮРИЙ УСАЧЕВ, учитель по классу гитары.
В музыкальную школу Сережа пришел в 10 лет. Хотя Сережа совмещал гитару с театральными кружками, он всегда был одним из лучших. Если бы не театр, он мог бы поступить в консерваторию, как это сделали многие соученики по его сильному классу. Сереже не нужно было напоминать о дисциплине, об ответственности, все это в нем присутствовало изначально. Мне даже поругать его ни разу ни за что не пришлось. Тут, конечно, чувствовалось влияние семьи и классного руководителя. Гитара - прекрасный инструмент, она коммуникабельна, прекрасно сочетается с голосом человека. Сережа глубоко понял гитару - достаточно услышать, как он читает, аккомпанируя себе, и поет. На выпускном экзамене он играл лирическую песню в джазовой обработке "Твоей улыбки тень". Он тогда уже начинал увлекаться Есениным. Мы выучили с ним романс "Клен ты мой опавший". Его исполнение было очень глубоким и задушевным.
МАРИАННА ШУЛЬЦ, актриса Театра п/р Табакова, сокурсница, партнерша по спектаклям "Последние", "Признания авантюриста Феликса Круля".
Сергей - абсолютно закрытый человек. Когда мы поступали в школу-студию МХАТ, нам было по шестнадцать лет. Сережа не раскрывался в компаниях: не оставался на наши студенческие пьянки, никто ничего не знал о его личной жизни. Был тайным лидером курса. Мы видели его только на уроках. Он всегда ходил в отличниках.
Юности свойственна бесшабашность, но Сергею это качество не было свойственно никогда. Думаю, его никто не знает.
С института - безумно трудолюбивый, что нас порой сильно раздражало. "Кто готов?" Сережа готов, всегда готов. Мы часто им прикрывались, поскольку никто не был готов. Он нас удивлял своей правильностью. Он постоянно показывался в этюдах - и в одиночных, и в паре. Он человек феноменальной трудоспособности, какой-то космос!
Когда начали работать в театре, я открыла для себя абсолютно порядочного, надежного партнера, хотя он и может поприкалываться.
ИЛЯ РАВИКОВИЧ, учитель школы No 402, преподаватель химии.
...В задачу вкралась опечатка, и никто этого не замечал. Ребята, которые готовились на химический факультет, не обратили внимания: не сходится, и ладно... А Сережа говорит: "Здесь опечатка! Я проверил по пособию Хомченко, нашел правильную формулу, и ответ сошелся". Меня это поразило, ведь Сережа без пяти минут актер, а пособие Хомченко - самый продвинутый учебник для поступающих в вузы.
С Сережей у нас давняя дружба. "Дорогой и любимой Иле Захаровне. Счастья вам и вашей семье. Помню всегда. Ваш Сергей Безруков", - подписал он книгу о Есенине. Я заядлый театрал. Когда Сережа стал студентом, водила своих учеников на его спектакли. Потом в театре Ермоловой всем классом побывали. За кулисы ходили. Сережка каждому на программке расписался.
