- Несколько лет назад в "Известиях" была опубликована ваша статья, посвященная Ельцину, тогдашнему президенту России. Помню, читая ее, я все ждал, когда вы наконец признаетесь, что льстивые фразы написаны иронически... Не дождался и, дочитав до конца, с ужасом понял, что все это всерьез!
- Это не лесть. С Ельциным у меня действительно связано ощущение, что началась какая-то совершенно новая жизнь. Это мнение разделяли со мной миллионы россиян. Я не политолог и не аналитик, но он сделал очень многое для России, хотя и очень по-русски, методом мучительных проб и ошибок. У меня осталась к Ельцину удивительная симпатия по сю пору. Есть в нем какое-то особое биологическое обаяние, и те немногие разговоры, что у нас с ним были, у меня вызвали очень доброе отношение к нему как к человеку. Знаете, невозможно ведь ко всем людям быть одинаково объективным. Однажды он меня пригласил к себе в кабинет, и мы с ним разговаривали о мироздании, о Шелковом пути, о том, что нас ждет, и вообще обо всем на свете под бутылку "Цинандали", которая довольно быстро закончилась. Наверное, это не надо рассказывать в газете, но я расскажу. Вино мне понравилось, и Борис Николаевич попросил принести еще. Помню, как позеленела его помощница, сказав, что эта бутылка последняя. Тогда я понял, что нам предстоит большой исторический путь развития, пока у нас в Кремле не будет "Цинандали" столько, сколько нужно. Ельцин тогда, помню, грозно, но шутливо сказал: мол, найдите немедленно. За бутылкой убежали сразу два человека, очевидно, в ближайший гастроном, но принесли красное - "Каберне". Тогда это было и смешно, и грустно.
- Как вы относитесь к искажениям в постановке классических произведений: фактов, характеров, ситуаций и признаков эпохи?
- Все решает талант. Был такой замечательный спектакль у Евгения Багратионовича Вахтангова "Принцесса Турандот". Я не исключаю, что Карло Гоцци сильно обиделся бы на эту постановку. Что-то там было нарушено по линии его драматургии, если сравнивать, что написано и что получилось. Но получилось так блистательно, так заразительно, так элегантно, так эстетически выверено, что "Турандот" стала серьезным событием не только в российском, но и в мировом театре. Так что победителей не судят. Хотя, если я увижу Евгения Онегина, допустим, в железной клетке с какими-нибудь металлическими масками и голую Ларину, у меня возникнет большое внутреннее негодование, которым я поделюсь с женой на кухне, но не стану об этом публично заявлять в газетах.
- Спектакль "Юнона" и "Авось" не сходит с ленкомовской сцены третий десяток лет. Не возникала ли у вас мысль снять его с репертуара года на три-четыре, за это время обновить сценографию, Рыбникову дописать новые аранжировки, подготовить молодую смену для нынешнего актерского состава? Словом, вдохнуть в постановку новую жизнь...
- Какие-то изменения постоянно происходят, даже в инструментовке. Сейчас мы записываем для телевидения в связи с 20-летним юбилеем этого спектакля еще одну телевизионную версию. Сменился весь состав, играет уже четвертая Кончита, ведь героиня должна быть очень молодой. Это естественный процесс. Но вот закрыть спектакль на несколько лет... Я боюсь этой паузы, боюсь разочарования - ведь в одну реку дважды войти нельзя. В кино есть римейк, но это должен быть другой режиссер и немного другой сценарий. Восприятие зависит от времени, в котором живешь. Когда в 1966 году журнал "Москва" опубликовал булгаковского "Мастера и Маргариту", эта акция вышла за пределы литературного события, стала событием общественной жизни. И представим на минутку, что роман все эти годы пролежал в столе и появился только сейчас. Его бы, конечно, прочли в узких кругах людей, интересующихся литературой, Булгаковым, следящих за тенденциями в отечественной литературе, но такого общественного резонанса теперь не случилось бы.
- В последнее время расцвел жанр театральной мемуаристики, причем во многих книгах (Т. Егорова "Андрей Миронов и я", например) откровения автора переходят разумные границы свободы самовыражения. Как сказал Гюстав Флобер, "нельзя касаться идолов: на руках остается позолота". Как вы относитесь к публичному полосканию закулисного театрального белья?
- Конечно, отрицательно. Можно что-то написать о человеке откровенно, если у тебя есть такая потребность и моральное право. Но не сразу после его смерти, а лучше лет через 50. Недаром к лику святых причисляют людей не сразу после смерти. Нынешний папа римский Иоанн Павел II, думаю, будет причислен к лику святых. Но только тогда, когда уйдут люди, игравшие с ним в футбол, видевшие его в каких-то бытовых обстоятельствах.
- Что в нашей жизни вызывает у вас наибольшую тревогу?
- Я часто бываю в Германии. И вот что меня поражает. По телевидению каждый день передают хронику фашистских преступлений. Показывают Гитлера, концлагеря, детей за колючей проволокой, душегубки, Освенцим, Дахау... И все это сопровождается умными и углубленными комментариями. В ратушах многих городов - обязательные выставки: вот что сделал нацизм за 12 лет с великой Германией! Туда водят детей, чтобы ребята знали и помнили свою историю. Немцы продолжают исторические исследования и ничего не забывают. Но у них нигде нет проспекта Гитлера. Нет памятника Геббельсу. Нет площади имени Геринга. А ведь Геринг был выдающимся летчиком, в молодости чем-то напоминал Чкалова, был отважен, много сделал для авиации. Геринга вообще можно считать отцом современной космонавтики, потому что Фау-2 - без пяти минут искусственный спутник Земли. Однако, изучая этих людей, немцы их не прославляют. А у нас до сих пор выходят на улицу с портретами Ленина и Сталина, как с хоругвями... Немцы прошли свой процесс очищения и углубили в своем сознании уже собственный, ими организованный Нюрнбергский процесс. Мы этого совершить не решаемся, не можем, не умеем.
- И все же в одном из своих интервью вы сказали, что считаете себя оптимистом, причем оптимистом физиологическим...
- Да, я действительно оптимист. Так легче жить, так продуктивнее работать. В театре вообще от одного человека подлым образом зависит работоспособность всего коллектива - от того, с какой ноги встал, как себя чувствует. То ли в шутку, то ли всерьез считаю себя выходцем из недр сталинского оптимизма.
- А что это такое - сталинский оптимизм?
- Это внедренное в подкорку ощущение, что нет таких крепостей, которые мы бы не одолели... И далее, в таком же духе.
- Идем верной дорогой?
- Именно! Я почувствовал, какой это сильный импульс, когда, извините, коснусь малоприятной темы, мне делали шунтирование, операцию на сердце, лет восемь назад. После наркоза было очень больно, невозможно дышать. Подошедший врач сказал, что сейчас мне боль снимут наркотиком, но главное не это - я должен собрать весь свой оптимизм и думать о лучшем. Тогда будет результат. И вот когда начал действовать наркотик, я в свое подсознание стал вгонять мысль: оптимизма! Оптимизма давай!.. После этого ждал, что слетятся ангелы, услышу "Аве Марию" или "Аппассионату", но услышал только цокот копыт по брусчатке, а в ушах радостно зазвучало: "Веди, Буденный, нас смелее в бой!"
От такой веселой встречи с собственным подсознанием мне тогда действительно полегчало.
13.01.2005
http://www.peoples.ru/art/theatre/producer/zaharov/interview3.html
Док. 507360
Перв. публик.: 13.01.05
Последн. ред.: 17.10.08
Число обращений: 149
Захаров Марк Анатольевич
|
