ЗАКИНФ ПРОСИТСЯ ПОД ПОКРОВИТЕЛЬСТВО
То был триумф. Наверное, так встречали в Древней Элладе победителей. Засыпали цветами, женщины протягивали вверх ладони, как бы благодаря Бога за избавление, дети совали в карманы конфеты и целовали руки освободителей. Ушаков шел впереди отряда русских моряков медленно, приостанавливаясь, дабы помахать стоящим на балконах, вылезшим на крыши, столпившимся у ворот жителям. Часто поворачивался лицом к морю, чтобы налетающий ветерок иссушал набегающую на глаза влагу. Вытирать слезу было неудобно - ведь мужчина, моряк, адмирал. А цветы сыпались. И над всем этим несся колокольный звон, возвещая о союзной полной победе, о действиях совместных, о новых надеждах и думах островных жителей.
...Действия же начались успешно. 1(12) октября 1798 года был взят остров Китира. Завидев эскадру, гарнизон Директории почти сразу капитулировал. Французы уже знали, что население Китиры по нескольку раз прослушало "пригласительные письма" Ушакова, которые вместе с утренней и вечерней молитвой зачитывал в церкви Дармарос. Они попытались арестовать попа-бунтовщика, но крестьяне, вытащив из тайников ружья и копья, ножи и сабли, отогнали солдат. Вооруженный отряд китирцев рос не по дням, а по часам, и к подходу русской эскадры гарнизон был в бушующем море повстанцев. "Русская партия" на островах без труда взяла верх. Вот уже 15 дней развевается русский флаг над Китирой. Сегодня он затрепещет и над Закинфом. И здесь жители ждали их, и здесь островитяне вооружились. Находясь на перепутье морских дорог, остерегаясь внезапных нападений, вылазок корсаров, каждый островной житель хранил оружие, имел тайники, замаскированные склады с продовольствием и боеприпасами. Французский начальник гарнизона подполковник Вернье решил опередить агитацию Ушакова и повесил везде прокламации, описывающие зверства турок. На больших листах были нарисованы усатые и пузатые османы, держащие над мешком отрезанную голову грека. А рядом русский моряк с цветами в руках. Плакат должен был, по мнению Вернье, разоблачить коварный союз России и Турции. Но получилось наоборот, местный художник, исполнявший заказ, а скорее приказ французов, нарисовал русского моряка симпатичным, привлекательным парнем, отделил его от турка и даже повернул в другую сторону. На второй день турецкая чалма уже была переделана в шапку французского гвардейца с трехцветной кокардой. Вернье объявил острова в опасности и перед лицом "монархического заговора" призвал всех граждан в Национальную гвардию. Но на пункты сбора явилось всего несколько человек. Французам уже не верили, их громкие лозунги упали в цене. Жители острова шли не на призывные пункты, а стекались к дому графа Маркиса. Граф был доволен, что не поддался уговорам родственников и не перешел на службу к французам, оставаясь ревностным поклонником России. Под ее флагом он и собрал восемь тысяч человек. Крестьяне, направляясь в отряд Маркиса, походя громили дома "якобинцев", сжигали официальные долговые документы, разбивали двери тюрем. Правда, среди разгромленных "якобинцев" почти все оказались людьми имущими, было немало и дворян. Маркис заподозрил, что тут подговор злонамеренного Мартиненгоса, что ненавидел нобилей, хотя был и преследован французами. Но в тот момент было не до выяснений отношений, и ополчение Маркиса вышло на побережье, где показались паруса кораблей капитан-лейтенанта Шостака. Море хотя и не штормило, но волновалось, корабли стали в отдалении, спустили шлюпки. Гребцы гребли изо всех сил, но пристать к берегу не могли. Волны, откатываясь, оттаскивали лодки в море. И тут крестьяне, взявшись один за одного, в два ряда протянули цепочку к лодкам. Вот один перехватил брошенный конец веревки, подтянул его к себе, другие уже подхватывали русских солдат и, взявшись за руки, несли их до берега.
- С люльки на руках-то не носили! - смущаясь, отряхивался от брызг усатый гренадер.
- Ну, сейчас можно и прямо в бой, подштанники-то сухие,- прихохатывал другой.
Высадился и Шостак, дал залп из немногих пушек, велел занимать позицию на вершине холма, откуда были видны крепость и город. Вскоре над городским муниципалитетом весело хлопал русский флаг, оповещая, что французы уже оттеснены в крепость. А вот и основная эскадра! Полукольцом охватили остров корабли Ушакова, развернулись бортами, из портов показались пушки! Еще мгновение - и... И над крепостной стеной взвился белый флаг. Шлюпка французов устремилась на флагманский корабль, а оттуда плыли вдохновленные русским адмиралом закинфские представители. Они только что получили там боевое знамя адмирала и распоряжение об атаке на крепость. Помахали кулаками проезжавшим французам, горя желанием идти в наступление. Однако наступать не пришлось. Ушаков был настроен благодушно и без проволочек согласился на выгодные для французов условия сдачи. Кровопролития не желал. Важно было овладеть крупным островом...
И вот идут они, воины и моряки, в колокольном перезвоне, лепестковом дожде, волнах улыбок и возгласов. У здания муниципалитета Ушаков остановился, громко сказал:
- Прошу всех представителей управления острова и делегатов на встречу последовать! Оговорим предварительный план управления.
С удивлением взирал изысканный и утонченный аристократ Граденигос Сикурос ди Силлас, глава закинфского нобилитета, на то, что вслед за ним шагнул под свод ратуши второклассный Мартиненгос, потоптавшись, неуверенно пошел туда же Кладис.
Ушаков сел на место городского главы. Слева от него вытянулся мичман Васильев, справа граф Маркис, чем сразу вызвал недовольство семейства Сикуросов. Ушаков обвел глазами зал, остался недоволен тем, что народу было мало, но не стал ждать и встал.
- Уважаемые представители Закинфа! Остров освобожден. Руины французского владычества дымятся на сих землях, где должно нам построить управление благонравное и справедливое. Мы при сем должны учесть вашу островную традицию, а также доблесть выступивших против нашего общего врага граждан. В послании святейшего патриарха Григория V и в наших "пригласительных письмах" обещалось восстановление старых привилегий и выбор вами формы правления по образцу Рагузы либо иную. Надеемся на мудрость вашу...
Непонятно было: закончил слово русский адмирал или сделал паузу, но вскочил Граденигос Сикурос ди Силлас и вознес руки как в молении.
- Слава Всевышнему! Земная благодарность российскому императору Павлу и султану Селиму за спасенье нас, земель и богатств наших от мерзких богоотступников и гонителей, достойных граждан. Что касается устройства нашего, то не надо нам никаких новинок, хватит - испробовали! Пусть творится все по образцу и подобию бывших венецианских владений, с вековечным верховенством знатных, и пусть очистят зал все, кто занесен сюда ветром былого вольнодумства. Мы же будем править под покровительством России и Турции по старым законам!
Зал замер. Из последних рядов встал и пошел к выходу Мартиненгос, вышли еще двое, то были участники народного ополчения. Ушаков нахмурился, не хотел начинать устройство островное с раздоров. Вскочил и заговорил по-русски Кладис, с гневом поглядывая на Граденигоса Сикуроса.
- Некоторые знатные особы ничего не сделали, дабы способствовать быстрейшему освобождению острова. Сейчас они все маслины хотят получить с дерева освобождения, хотя на сие право имеют и другие граждане. Думаю, что в правление должны войти достойные люди, кто приветствует славного адмирала и кто хочет служить добронравию и справедливости, им провозглашенной.
Ушаков еще не сел, выслушал Сикуроса и Кладиса стоя. За окном внезапно зашумела толпа, раздался пронзительный крик, затем снова забурлило море выкриков и шума.
- Они просят вас выйти на балкон,- прислушиваясь, перевел Маркис.
- Зачем?
- Хотят выразить свое благодарное волеизъявление.
На площади толпились рыбаки и торговцы, пастухи и моряки, владельцы шхун и корабельные мастера. Ничего грозного не было в их виде, но гневные слова вырывались из их груди, напряжение ходило по лицам. Вперед вышел гигантского роста человек, рядом с ним встал Мартиненгос, он и обратился к Ушакову:
- Великий адмирал! Мы здесь! А мы - это все закинфяне! Спасибо тебе и морякам русским. Просим взять нас под вечное покровительство и заботу России! Она малых не обидит, в пасть венецианских толстосумов и индюков не отдаст. Возьми под руку свою!
Ушаков видел: говорилось это искренне, без подвоха, но понимал, что надо угомонить, иначе - прощай, союз, снова возникнет злословие по поводу замыслов его эскадры, явится недовольство турок. А впереди Корфу. Поднял вверх руку, ожидая тишины.
- Уважаемые обыватели! Благодарю за признательные слова! Но больше всего благодарю за действия в поддержку объединенной эскадры! Смею вас уверить, что Россия здесь приобретений не ищет. По договору союзному мы лишь боремся против войск французских, незаконно здесь свою власть установивших. Ваше управление будет установлено согласно желанию граждан. Для сего мы сюда и собрались. Вас же, господин Мартиненгос, как и других командиров повстанческих, приглашаем вернуться в зал, дабы о временном управлении договориться. Комендантом же крепости нашей назначается сей мичман Васильев, что уже храбростью своей себя отметил. Будьте спокойны, рассудительны и дело свое исполняйте, каждый на своем месте. Желаю благополучия вам на сем освобожденном для счастья острове!
Лица у собравшихся просветлели: слова Ушакова, его вид успокоили. Впервые за один стол управления на Закинфе сели нобили и илсекондоордино.
ЗВЕЗДА СЕНЯВИНА
- Так вот, Дмитрий Николаевич, постарайся без большого кровопролития. Нет нужды русских моряков терять.- И, словно вспомнив, что с Сенявиным не стоит так назидательно говорить, Ушаков сказал задушевнее:- Поступайте осмотрительно, и что как полезнее и выгоднее государственной пользе, то и производите!
Перед адмиралом лежала карта, и он отряжал к острову Святой Мавры, или Левкасу, капитана 1 ранга Дмитрия Сенявина. Операция была важная, все продумал, расписал в ордере, обсудил с ним, что может быть еще непредвиденного. Сенявин уже научился повиноваться, но излишне советоваться не будет, перед врагом искать защиту у бумажки не станет, сам действие предпримет, находчивость проявит.
Не ладилось у них в начале морской карьеры Сенявина. Федор Федорович не любил излишней прыткости, иронию почитал не свойственной русской натуре, считал, что подчиняться надо уметь каждому командиру. Сенявин же был скор на принятие решений, норовист, ироничен, славу любил, да и она к нему благоволила. А еще благоволили к нему и Потемкин, и Мордвинов, так что прошел он свой путь командирский стремительней и независимей, чем Федор Федорович. Оттого-то он, наверное, и недоверчив был к Сенявину. Недоверчив, но его предпочитал всем своим офицерам, его наставлял больше других - ибо уже тогда видел в нем главного своего преемника и ценил. Нрав того, конечно, не принимал, но то, что моряк Сенявин был отменный, признавал, боевую выучку и честолюбие тоже ценил. Да и что то за офицер, коли он не заботится о чести и об имени своем. Нет, воинская честь - это не блажь командира, это - часть военно-морского искусства, часть морской души офицера. Коли ты ее не имеешь, не быть тебе полководцем, не стать тебе боевым адмиралом, не сможешь достойным офицером слыть. Не просто адмиралом и офицером, каковым при усердном сидении в Адмиралтействе да при дворцовой протекции немало сделалось, а вот тем, кто честь свою воинскую блюдет и ревнив к чужим успехам, уступать не желает не только сопернику, но и сотоварищу. Нет, не в драке, ссоре с ним, а в доблести. Такого офицера, такого моряка Ушаков уважал и отдавал предпочтение перед тихими и робкими. Коль избрал ты карьеру военного моряка - будь храбр, напорист, честолюбив, уверен в себе. Тогда победа придет. Вот и к Дмитрию Николаевичу победы приходили. Конечно, не сами по себе, а благодаря решительности и хватке Сенявина. Не могли увернуться от удальства его, что ли. Он ведь и сам говорил: "На место слова "честолюбие" употребляли мы термин "молодечество"... Все это делало нас некоторым образом отчаянными, смелыми и даже дерзкими". Памятно было, когда эскадра Войновича вышла в последней войне с турками на поиск их флота и попала в шторм. И для Ушакова Калиакрия тогда не звучала победно, а в 1787 году для Войновича тут был уготован крах. "Марию Магдалину" понесло в Босфор прямо к султанскому дворцу в плен. Флагманский адмиральский корабль дал сильную течь, помпы не качали, трюмы заполнились водой. Над кораблем зависла сломанная мачта, грозила рухнуть на борт. Казалось, пришел конец. Войнович только молился. И лишь Сенявин, отряхиваясь от воды, перебегал от группки матросов к фальшборту, от фальшборта к боцману, от боцмана к рулевому и отдавал какие-то немыслимые вроде бы в тот час команды. Потом сам полез на мачту, отрубил ванты, и набежавшая волна унесла ее от корабля, породив надежду на спасение. Помпы заработали. Войнович очнулся, и матросы поверили в звезду Сенявина: "Ему сам черт не помеха".
Была потом и золотая табакерка от Екатерины за расторопность и храбрость при Феодосии, был успешный крейсерский поход к берегам Анатолии под его командованием, участие в победоносной битве под Калиакрией, вывод из-под Очакова взятого в ледовое окружение боевого корабля "Князь Владимир". Все это сделало грудь Дмитрия Николаевича орденоносной: сияли на ней и "Георгий", и "Владимир", правда, степени у них были пока лишь IV. "Не подкованы", как говорилось, но то ведь было только начало. Дмитрию Сенявину к концу войны не было и тридцати. Сейчас он уже солидный капитан - тридцать пять исполнилось перед походом, выдержке научился, сдержанности.
...На "Святом Петре" суеты, когда Сенявин подошел к острову, не было. Все свои задачи знали хорошо. Дмитрий Николаевич долго смотрел в подзорную трубу, словно хотел обнаружить все слабые места у французов. Флаг-офицер* выжидающе смотрел на капитана. "К спуску!" - махнул тот рукой, сипнули толстые канаты, шлюпки шлепались в воду, горохом сыпались в них по штормтрапам солдаты десантных команд. "Маши! Маши туркам, чего они валандаются!" К берегу устремилась стая шлюпок, а навстречу, размахивая белым флагом, уже двинулась к кораблю лодка. Сдаются?.. Нет, то были жители. Приветствовали освободителей. Сенявин записал в журнале: "Предлагали свои услуги и помощь во всем, что им приказано будет".
А помощь понадобилась. Крепость нависала своими пушками над городом и была не по зубам десанту. Искусный строитель расположил ее на отвесном берегу, окружил с другой стороны двумя глубокими рвами с водой. Стены для ядер были непробиваемы, а запасы, что были в погребах, позволяли выдержать многомесячную осаду. Но Сенявин не раскачивался долго. Узнал о скрытых тропинках, ведущих в горы, и приказал тащить по ним вверх орудия. Солдаты кряхтели, подхватывали артельные команды и приговорки, напрягая жилы, вытащили громадные пушки на площадки, с которых крепость видна была, как на адмиральской ладони, и бомбардировать ее можно было уже сверху.
Помахали французам: сдавайтесь! В ответ - выстрел. Сигнальный флаг был прострелен. "Ну, погодите же!"
Сенявин дал команду: "Огонь!" Ядра полетели, кроша стены, прыгая по крепостным ступенькам, подкашивая неспрятавшихся стрелков. Заклубилось над крепостью, исчезли ее очертания. И в ответ понеслись громы, зашипели раскаленные ядра. Французы и не думали сдаваться. Не думали! Ну, поддать им еще жару! Жар прибавлялся, рухнули перекрытия главного свода командирского дома. Взорвался один пороховой склад, загорелся погреб. Затрубила труба. Сдаются? Не совсем. Генерал Миоле, начальник гарнизона, соглашался оставить крепость, но предложил посадить гарнизон на русские корабли и отвезти во Францию. Кто победитель-то? Сенявин решил штурмовать. Сил, правда, маловато. Попросил Ушакова добавить, а тот прибыл сам. Не спеша, придирчиво осмотрел все: где какие орудия поставил Сенявин, где стрелков расположил, где ополченцев разместил.
- Молодец, Дмитрий Николаевич. Все верно сделал. Не вывернутся, а мы им с моря добавим! Поднимай мой флаг и с трубачом подайся к коменданту,- обратился он к офицеру Силиверстову, слывшему знатоком французского.- Скажи, кровопролития не желаю, пусть сдаются. Отправлю их всех в Албанию, виноград там хорош, да и вино некислое. Оружие пусть перед нашим строем сложат. А ежели не захотят: разнесем вдребезги. Пощады не будет. Иди. Говори сурово и величественно, как подобает российскому представителю.
Офицер скрылся в воротах крепости. Принесли стульчик, но Ушаков присел на пушечную станину, еще раз огляделся:
- Красиво! Время осеннее, а сколь много листа зеленого. В России уже все опало.
- У нас под Боровском, в Комлеве, поди, уж снег лежит. Но мне, Федор Федорович, холода по нутру.
- Знаю, знаю, что ты любишь со льдами сражаться,- вспомнил Ушаков про то, как вывел Сенявин "Князя Владимира" из кинбурнских льдов в январе 1789 года.- Но за то тебя светлейший и одарил.
- Да ведь он и к вам благоволил, Федор Федорович. И вас предпочитал перед другими,- явно намекая на давний случай, когда Потемкин отдал за строптивость шпагу Сенявина Ушакову и тем самым выказал свое отношение к нему. Ушаков распорядился по справедливости. Сердечности заметной между ними это не прибавило, а понимание того, что в русском флоте самый большой авторитет, от которого мудрости набираться, появилось.
- Да-а, с размахом был человек. Хоть и дворцовый вельможа, но флот обожал и поддерживал,- еще раз согласился Ушаков, не пускаясь в воспоминания о том случае. Говорили еще долго, да все о Ярославской да Калужской губерниях, как будто и не было французов. Из крепости не спеша вышел Силиверстов. Что несет он в руках: мир или новое сражение?
- Ползет, как осенняя муха,- сердился Сенявин.
- Не понукай. Он посланец российский. Егозить не пристало.
Шлюпка хоть и подошла быстро, но Силиверстов выполнял указание точно: ни разу не подбежал, не поторопился.
- Вот,- протянул он скрученную в трубочку бумагу.- Сдаются!
...Вечером, когда Егор Метакса заглянул с новостями от Кадыр-бея, то застал Федора Федоровича в добром настроении при составлении рапортов и писем в Петербург и Константинополь.
- Молодец! Молодец Сенявин! - как бы убеждая кого-то, повторил Ушаков два раза.
- Но ведь вы, ваше превосходительство, имеете претензии к нему,- робко намекнул Метакса на прежнее отношение адмирала к Сенявину.
Ушаков передернулся. Напоминание о ссорах было неприятно: сейчас-то большое дело делали. С раздражением подтвердил:
- Да, да! Я не люблю, очень не люблю Сенявина,- повторил Ушаков,- но он отличный офицер и во всех обстоятельствах может с честью быть моим преемником в предводительствовании флотом.
Лейтенант Метакса видел много достоинств в своем адмирале, преклонялся перед ним, но вот этого восхищения соперником не понимал.
Ушаков подошел к писарю и продиктовал донесение Павлу:
- "Капитан 1 ранга и кавалер Сенявин при взятии крепости святой Мавры исполнил повеления мои во всей точности. Во всех случаях, принуждая боем к сдаче, употребил он все возможные способы и распоряжения, как подобает усердному, расторопному и исправному офицеру, с отличным искусством и неустрашимою храбростью".
На груди Сенявина засияла "Анна" II степени. В российском флоте взрастал новый замечательный флотоводец.
ОСВОБОЖДЕНИЕ ИОНИЧЕСКИХ ОСТРОВОВ
Да, объединившись с турецкой эскадрой Кадыр-бея, русские корабли в начале октября (в конце сентября по старому стилю) вышли в Эгейское море, обогнули восточные берега Греции и подошли к первому из Ионических островов Китире.
Были разработаны планы совместных действий. 28 сентября на Китире высадился отряд союзных войск. 1 октября французский гарнизон после обстрела с суши и моря капитулировал. Так началось освобождение Ионических островов: Закинф (Занте), Кефаллония (Кефалиния), Левкас-Левкада (Святой Мавры), Паксос (Паксо), Итака, Керкира (Корфу).
Самым большим островом на пути к Корфу был Закинф. В каком-то смысле это было ключевое звено ко всему "Ионическому ожерелью". И туда Ушаков направил "пригласительные письма", и там прозвучало его слово - обращение к жителям. Зачитаны были и письма Константинопольского патриарха Григория V, что являлся самым высоким духовным авторитетом для всех греков Оттоманской империи. Патриарх крепких слов не жалел и обрушил на голову богоотступников-французов все проклятия, какие можно было высказать из отдаления от их позиций. Надо отказаться от искушающих слов о свободе, равенстве, братстве, требовал он. Подлинную свободу островам несут союзники и их эскадры. Григорий V прекрасно понимал, что в турецкие объятия греки добровольно не перейдут, да и он не собирался их понуждать к этому, потому в прокламации обещал восстановление некоторых старых привилегий и право выбрать себе форму правления.
Ушаков чувствовал, что обещание независимости решающим образом должно повлиять на настроение ионитов. Уже на Китире в воззвании, подписанном совместно с Кадыр-беем, прозвучало обещание после изгнания французских сил предоставить "сходственно с объявлением Константинопольского патриарха... правление свое по образу рагузского или какое они сами себе учредить пожелают". Рагузы (Дубровницкая Республика) для находящихся под гнетом османов и венецианцев были образцом процветания и самостоятельности. Правда, то была аристократическая республика, находящаяся под сюзеренитетом султана, но ведь звучали же в воззвании и успокоительные комментарии, которые можно было толковать расширительно, как обещание больших возможностей в свободе выбора и вольного учреждения формы правления.
На оккупированных островах была установлена жесткая диктатура французской Директории, и освободиться от нее могла помочь лишь эскадра Ушакова и Кадыр-бея. Иониты обратили взоры к союзникам.
Французы знали о многовековой ненависти греков к туркам и, конечно, сразу воспользовались этим пугалом. Генеральный комиссар Франции на Ионических островах Дюбуа и генерал Шабо стали вести нападки в своих прокламациях "на противоестественный союз креста и полумесяца", запугивать турецкой оккупацией, оборачивающейся, как известно было грекам, безжалостными казнями и кровавыми расправами.
Из Анконы (порта в Восточной Италии, расположенного напротив бывших венецианских владений) была организована пропагандистская кампания против Порты. Созданный в Анконе центр назывался Комиссией по французской торговле с Левантом. На самом же деле (об этом писал министр иностранных дел Директории Талейран) его действия были направлены против султана, на подрыв Османской империи. Россию же эти сторонники Франции старались не трогать, зная об ее авторитете среди широких масс греческого населения. Однако в октябре, когда положение французов стало критическим, из Анконы появились прокламации к грекам с нападками на греческую политику Екатерины II и Павла I. Поскольку стиль их был напыщен, выдержан в духе республиканской стилистики и прямо-таки зазывал греков в союзники Франции, сторонников они не нашли. Греки, конечно, туркам не доверяли, но Россия им ничего плохого не сделала, с ней связывали они ныне надежды на освобождение. Франкофильские настроения в это время уже рассеялись. Время, когда перед портретом Бонапарта ставили свечку, как перед будущим освободителем, прошло. Греки надеялись (да и не только греки, русский вице-консул на Закинфе Загурийский и генеральный консул России на Корфу Л. П. Бенаки тоже так считали), что Бонапарт из Тулона направит свой флот на Пелопоннес, где свергнет власть султана и провозгласит греческую республику. Надеждам не суждено было сбыться. Наполеон устремил свои империалистические помыслы на Восток, в Египет, Сирию и, как он надеялся, в Индию. Греция занимала в его планах вспомогательную роль. Да и не до нее было после Абукира и Сент Д`Аржака (крепость в Сирии, которую он так и не сумел взять). Все это в сочетании с жестокой оккупационной политикой Директории, с умелой и умной пропагандой, проводимой Ушаковым, привело к тому, что к осени 1798 года на островах сторонников Франции почти не осталось.
Правда, для Ушакова его "пригласительные письма" отнюдь не были словесной игрой, призванной заманить греков. Нет, он всегда всерьез относился к своим обещаниям и отстаивал их. Впоследствии мы увидим, как нелегко было ему от такого принципиального подхода, какое недоумение в сановном Петербурге и султанском Константинополе вызвали его настойчивые попытки следовать взятым обязательствам. Достаточно вспомнить, как беспокоился он, когда определялся потом статус островов с отклонением от обещанного, ибо это могло вызвать недоверие жителей, "нарушатся наши данные им обещания... почтется все нашим обманом и несдержанием слова", "да и мои прокламации, по островам сначала разосланные сходно с патриаршим манифестом, сделают меня облыжным". Но вот именно такое возвышенное, я бы сказал, рыцарское, если так можно выразиться в связи с политикой, отношение к данному слову он исповедовал всю жизнь, и это ставило его на особый пьедестал по отношению к политикам XVIII (и не только XVIII) века. Да, Ушаков, всегда мысливший стратегически, учитывавший все факторы войны, на этот раз вступал на стезю политическую, становился (и довольно часто) самостоятельным общественно-политическим деятелем европейского масштаба.
...Итак, Закинф. Там уже существовала подпольная группа во главе с графом В. Макрисом. Этот пылкий боец в 1770 году приветствовал на острове адмирала Г. А. Спиридова и, набрав двухтысячный корпус добровольцев, дерзко бросился в бой против неисчислимых полчищ османов. Корпус был уничтожен, граф скрылся и вот теперь снова появился на островах, чтобы возглавить подпольное движение. Собственно прорусские взгляды, настроения в пользу России на Закинфе были распространены как нигде. В годы первой екатерининской русско-турецкой войны другой житель острова, Д. Мочениго, создал центр по обслуживанию и помощи русским эскадрам, в 1797 году жители острова, выкрикивая: "Да здравствует Павел I!", подняли русский флаг и высказались за переход под покровительство российской короны. Да, нелегко было здесь французам. Тайно, до подхода эскадры, собралось в гористых ущельях крестьянское ополчение (по некоторым данным, более 8 тысяч), там были прочитаны "пригласительные письма" Ушакова и Кадыр-бея. Жители "ожидали нас, будучи уже готовыми",- отмечено в историческом журнале.
Русские фрегаты под командованием капитан-лейтенанта И. Шостака приблизились к острову, мелководье не позволило им подойти достаточно близко к суше, и тогда "жители острова,- доносил Ушаков царю,- бросились в воду и, не допустив солдат наших и турок переходить водою усиленным образом и с великою ревностью неотступно желали и переносили их на берег на руках". А ведь накануне французы пугали жителей тем, что в составе эскадры русских кораблей почти нет и эскадра эта принадлежит туркам. Известный позднее по своим радикальным взглядам А. Мартиненгос, преодолев страх, ибо перед этим он подвергся гонениям со стороны французов, обратился к обывателям острова с пламенной проповедью об обмане французов и необходимости поднять над островом русский флаг. Семена упали на благодатную почву и взросли за несколько дней.
13 (24) октября 1798 года Ушаков с основными силами подошел к острову, где принял на "Святом Павле" делегацию острова. На город наступали с двух сторон ополченцы и союзные войска. Огонь корабельных батарей заставил французов укрыться в крепости. Чувствуя полную обреченность, французы 14 (25) октября сдались. Русский адмирал приложил немало усилий, чтобы спасти их от ярости населения.
15 (26) октября Ушаков сошел на берег Закинфа, где был встречен с необычайным торжеством и радостью. Братаньем называли эту встречу потом ее участники. Ушакова она утвердила в правильности избранной тактики - прямого обращения к народу, возбуждению повстанцев, приобщению их к военным действиям, закреплению народного доверия.
На острове Кефаллония он придерживался такого же плана. Капитану 2 ранга И. Поскочину, которому поручено было освободить остров, он написал в ордере: "...жителям острова от меня писано, и они все готовы; прикажите им, кой час придете к острову, не пропустя время, тотчас с вами действовать и все то исполнять, что вами предписано".
А на Кефаллонии действительно все были готовы. Ибо там чуть ли не в каждой семье был участник трехтысячного корпуса, что был организован под командой графов Метаксасов во время русской экспедиции в Архипелаге. Многие из кефаллиниотов служили потом в русском флоте, остались в России. На острове образовалась настоящая "русская партия", костяком которой были 30 отставных офицеров русской службы. Их побаивались не только франкофилы, но и сами французы, зная задиристый нрав и артельность морских офицеров.
Лейтенант А. Глезис (Инглезис), капитан-лейтенант С. Ричардопулос, майор А. Ричардопулос, лейтенант Л. Фолкас участвовали в штурме Измаила, плавали на корсарских кораблях Канциониса и в других эскадрах, ходили в атаки в армиях Суворова, сражались под знаменами Ушакова. Им, как говорится, бояться было нечего. Смерти они глядели в лицо не раз и в верность боевых уз верили свято. За день до подхода русской эскадры французский флаг в городе Аргостолионе был сорван, часть гарнизона разоружена, другая - бежала на шлюпках. Высадившиеся с небольшим отрядом русских войск капитан-лейтенант С. Ричардопулос, майор А. Ричардопулос, капитан С. Диворас встали во главе восставших, подчинили их общему командованию Поскочина и пошли на штурм крепости Ассы. Многотысячные отряды восставших крестьян отовсюду угрожали отступающим французским солдатам. Те недолго сопротивлялись, сдались русским.
17 (28) октября под тот же колокольный звон вошли в Аргостолион моряки Поскочина. Через несколько дней к Кефаллонии подошла основная часть эскадры. Однако остров был уже освобожден. Бежавшие с Кефаллонии на шлюпках французские солдаты думали укрыться за крепостными стенами под крылом многочисленного гарнизона на острове Левкас, но и там уже бушевало восстание. И туда уже высадил своих агентов Ушаков, там уже был создан центр сопротивления. Федор Федорович написал в предписании командиру объединенного отряда (два линейных корабля, два фрегата) капитану Д. Н. Сенявину, что "на острове приходу нашего только к ним ожидают и к таковому действию обстоят готовыми, со всею охотою Вам повиноваться будут".
Французский же гарнизон оказал сопротивление, хотя и был оттеснен повстанцами и отрядом Сенявина в крепость. Граф А. Орио с другими нобилями предложил "свои услуги и помощь на все". С этим, по-видимому, связано то, что в будущем Орио, этот потомственный и изысканный венецианско-ионический аристократ и нобиль, бывший контр-адмирал флота Венеции, играл такую заметную роль в общественной жизни на островах, пользовался доверием Ушакова. Французы вознамерились бомбардировать город, но повстанцы, захватившие отряд, бежавший с Кефаллонии на шлюпках, пообещали его уничтожить в этом случае.
Подошли 31 октября (11 ноября) к Левкасу корабли эскадры во главе с Ушаковым. Французы обреченно молчали. Тогда и предложил им Ушаков сдаться, ибо сопротивление бесполезно. Ведь "все жители готовы действовать с нами". Остров Левкас пал. Не следует преувеличивать роль неорганизованных и плохо вооруженных повстанцев. Д. Н. Сенявин писал, что к регулярным военным действиям они были не готовы, "не то их ремесло", они "храбры и, можно сказать, молодцы и между каменьев", но робки "против крепости и пушки". Но повстанцы смогли создать общую обстановку нервозности среди гарнизонов Директории, изматывали их постоянной угрозой, а после занятия островов русской эскадрой позволяли не дробить силы союзников, а сосредоточивать их для решающего штурма Корфу.
Умело маневрируя силами эскадры, создавая мобильные отряды из русских и турецких кораблей, обрушивая артиллерийские удары на крепостные стены, создавая внутренний фронт для французов, главнокомандующий русскими объединенными силами вице-адмирал Ушаков за полтора месяца освободил хорошо укрепленные и защищенные опытными французскими гарнизонами острова. Так проявился его флотоводческий дар, талант стратега, умение политика.
Обратим внимание, как тщательно проводил Ушаков предварительную подготовку, как искусно готовил он каждую операцию. Вначале от окружающих его греков и русских получил сведения о наличии прорусски настроенных офицеров, об оппозиционных настроениях среди населения. Затем посылал "пригласительные письма", потом встречался с делегатами на самом мощном флагманском корабле "Святой Павел", дабы представители убедились в мощи русского оружия, и после этого начинал высадку. Население уже было готово к восстанию и совместным действиям против оккупантов. Французы каждый раз оказывались перед необходимостью бороться на два фронта. Русская и турецкая эскадры сами по себе представляли грозную силу, а тут еще повстанцы. Участь Ионических островов была решена. Островов, но не Корфу. Эта крепость стояла мощным, неприступным бастионом. Казалось, что ее участь не могли решить морские эскадры и неорганизованные повстанцы. Башни, форты, стены Корфу способны были вынести длительную осаду и могли покориться только мощной военной силе, пасть только перед гением выдающегося полководца.
УШАКОВ И АЛИ-ПАША
На Балканском полуострове, на побережье Адриатического и Ионического морей расположились владения Оттоманской Порты. Однако было бы ошибочно считать, что она была там полной владетельницей. Разрезанная на несколько пашалыков, эта территория была разделена на полунезависимые княжества, переливающиеся друг в друга по мере усиления того или иного паши. Тогда, в конце XVIII века, на этой площади (ныне она входит в состав Албании, Югославии и Греции) выделилось два быстро разросшихся за счет соседей пашалыка с центрами в Шкодре (Скутари) и Янине. Надо сказать, что малые и большие войны были постоянным признаком того времени на Балканах. Войны шли между мелкими и крупными феодалами (санджек-беями), захватившими многие земли и угодья, теснившими первых в горы, на неудобья, покорявшими их и изымающими непосильный налог. Войны шли и между крупными семьями; они вели беспощадную борьбу за политическую власть, за овладение обширными районами, стремясь превратить их в наследственный удел. Так и образовались из районов, которые определила Турция (санджеков), наследственные владения местных феодалов - пашалыки. Их границы уже не совпадали с установленными Портой границами. Они то расширялись, то сужались в зависимости от завоевательных успехов пашей. Порте ничего не оставалось, как утверждать установившийся порядок, выдавая ферман* на губернаторство паше, захватившему ту или иную область. И тогда паша был в этой области богом и судьей, устанавливал размер налогов и пошлин, был главнокомандующим армией и распорядителем судеб и имущества своих подданных. В некоторых горных районах, однако, и их власть была призрачной. Тут господствовал тот или иной местный род. Горцы были людьми, умевшими сражаться, без промаха стрелявшими по дальним целям, бесстрашными в рукопашном бою, преданными своему военачальнику. За это их ценили не только на территории пашалыков Албании и Эпира**, но и в дальних краях Османской империи. Паши и всякого рода султанские вельможи предпочитали иметь охрану из албанцев. Каждый район имел свою территорию, куда направлял наемных воинов. Химариоты в Неаполь, из Мирдиты ехали служить в полки господарям Молдавии и Валахии, с гор Дибиры служили алжирскому бею. По Египту, Палестине, Аравии - везде были отряды охраны с побережья Адриатики и Балканских гор.
Из таких вот бесшабашных удальцов и собрал ватагу молодой Али-паша, изгнанный из родового поместья отца в городе Тепелене. Отчаянная храбрость, недюжинный ум, хитрость, полное ориентирование в сложных и порой непонятных для европейца условиях султанской Турции сделали его за несколько лет одним из влиятельных и фактически независимых правителей Юга Албании и Эпира. Разгромив соперников, он овладел Тепеленой и другими городами, стал пашой и центром своего пашалыка сделал город Янину, что многие годы будоражила европейских путешественников самобытностью, таинственностью и жестокостью к противникам. Али-паша был человеком с размахом, в условиях турецкого владычества фактически стал самостоятельным правителем, но демонстрировал преданность султану и умело пользовался его именем для подавления соперников.
В Европе хорошо знали Али-пашу, и всяк по-своему хотел воспользоваться его силой, стратегическим положением пашалыка и храбрым его воинством. Неаполитанский король завел для охраны от неспокойных подданных полк албанцев, из Вены посылали ему письма с пожеланиями установить постоянные отношения, он сам засылал Потемкину свою делегацию и получил от того богатые дары с племянником, взятым в плен во время русско-турецкой войны, в придачу. Али-паша умело балансировал на острие Балканских гор и политики и через французского консула Лассаля завязал обширную торговлю с Францией. Затем, подумав, что созрел для прямых контактов с блестящими королями Европы, предложил партнерство Людовику XVI. Тот высокомерно промолчал. Али не унывал и с пониманием воспринял изобретение французской революции - гильотину, отделившую голову французского короля от тела. С его головой это произошло значительно позже. Во владениях Али в то время пользовались, и небезуспешно, старым способом, производя указанную экзекуцию над многочисленными непокорными противниками и просто безвинными жертвами. Пашалык расширялся, но в горных районах Химары (Албания) и Сули (Греция) ему не везло. Войско Али терпело поражения, а химариоты и сулиоты не поддавались ни на уговоры, ни на подкупы.
Привлекали его и неплохо укрепленные владения Венецианской Албании и Ионические острова. Города Превза, Парга, Бутринто были богатыми торговыми пунктами на путях Венецианской Республики в Адриатике. Но сама республика хирела, и дни ее были сочтены. Али-паша почувствовал это раньше, чем в Константинополе, и послал своих агентов к бурно побеждающему в Северной Италии генералу Бонапарту. Будущий император Франции не отверг предложения этого "деспота", как писали о нем французские авторы. Последующие события показали, что Али-паша занимал свое место в средиземноморской стратегии Наполеона. Правда, многом выдающимся личностям свойственна односторонняя оценка своих действий, они не берут в расчет планы своих партнеров. Али-Тепелен отнюдь не желал быть пешкой в руках Наполеона, а с его помощью просто хотел расширить свои владения. Однако Бонапарт считал его своим послушным союзником и с Мальты направил посланца с предложениями совместных действий. Генерал ошибался. Али-паша внимательно следил за событиями и знал о наличии английского флота в Средиземноморье, вскоре получил известия об Абукире, почувствовал приближение новой ситуации при создании союза России и Порты.
Не успели корабли эскадры Ушакова выйти в Эгейское море, как Али-Тепелен развернулся на сто восемьдесят градусов в своих симпатиях и напал на крепость Никополь близ города Превза, где ничего не подозревавший французский гарнизон был полностью вырезан. Это была крупная победа по тем временам, заставившая всерьез считаться с войсками Али-паши как французов, так и союзников. Тот же понял, что Венецианская Албания бесхозная (Венецианская Республика перестала существовать, Бонапарт был заперт в Египте, Австрия вела войну в Северной Италии и на Рейне, Россия и Порта еще только обсуждали будущее этого района), и решил прибрать ее богатые города к рукам. Сделал он это беспощадно, напомнив своим бывшим соперникам о том, кто должен быть хозяином в Адриатике. Город Бутринто был взят еще до Никопольского сражения, а Превза была подвергнута уничтожающему штурму и резне. Достопочтенный, богатый купеческий город перестал существовать. Худшего действия к приходу эскадры Ушакова желать было нельзя. Все христианское население Ионических островов, остальной части Венецианской Албании, сразу вспомнило предостережение французов - "вот с кем заключила союз православная держава". А тут еще по обоюдному русско-турецкому соглашению сухопутные войска для штурма Корфу должны были предоставить паши Янины, Шкодры, Дельвины и Влёры. Никто из пашей не спешил выполнять указание центральной власти, тем более не спешил это делать Али-паша, ибо ему войско нужно было для захвата следующего города Венецианской Албании - Парги. Положил он глаз и на остров Левкас (Святой Мавры), примеривая его к своему пашалыку. А почему бы и нет? Ведь удалось же взять Никополь и Превзу. Не моргнув глазом, Тепелен повел переговоры с французским военным советом на острове Левкас, обещая перевезти гарнизон на Корфу, а взамен добиваясь передачи острова в свои владения. Французы спешили, спешил и Тепелен.
Однако судьба Левкаса и Парги оказалась более благоприятной для их жителей. Вблизи побережья показалась эскадра Ушакова. Жители были спасены от резни, а русский адмирал Ушаков столкнулся с правителем Южной Албании и Эпира, чьи интересы, амбиции и противоречивые поползновения он уже не мог не учитывать в проведении своей политики, во всех делах Ионической Республики. Левкас сразу выпал из орбиты Али-паши, там высадился русский десант и расположился совместный гарнизон. В Парге же слышалось смертельное дыхание Али-паши. Паргиоты, не испытывая до этого никаких симпатий к французам, послали к ним делегацию, повели переговоры с самим пашой Янины, надеясь затянуть время. Тут и произошло еще одно событие, которое показало самостоятельность политического мышления Ушакова, его смелость в принятии решений...
Депутация паргиотов прибыла к нему в Аргостолион и обратилась с просьбой принять под покровительство России. Естественно, адмирал сделать этого не мог и отослал их к Али-паше, демонстрируя свою лояльность к нему и обращаясь с пожеланием соблюдения порядка и человеколюбия. У Тепелена были свои представления о порядке, и он предложил заключить кабальный договор с Паргой. Паргиоты отказались его утвердить и подняли над городом русский флаг, объявляя о своем подчинении России. Это уже был вызов. Али-паша обычно не упускал добычу, и на сей раз приготовился к штурму. Отразить атаку армии Тепелена у паргиотов, конечно, возможности не было. Они снова кинулись к Ушакову. Какое принять решение? Отдать город на растерзание Али-паше? Но тогда все христианское - греческое, югославское и албанское - население отвернется от русской эскадры, перестанет ей помогать, не будет считать ее своей защитницей. Дать отпор и отповедь Тепелену? Но тогда тот из зыбкого союзника превращается в коварного и непредсказуемого врага. А паргиоты драматически заявили, что в случае перехода их под правление Али-паши "они в отчаянности своей зарежут своих жен и детей...". Как мог Ушаков без царской воли принять решение о покровительстве России? Но к политике и разумному расчету тут добавлялось сострадание и человеколюбие, ведь Федор Федорович уже знал все о резне в Превзе. Нелегкое и непростое для себя решение принял он.
"Флаг русский над крепостной стеной сохранить!" - это уже была воля. Отсекая недовольство турецких союзников, он посоветовал поднять рядом и турецкий полумесяц. Турки тоже не особенно поощряли аппетиты Али-паши. Парга была спасена. И хотя Тепелен был взбешен и объявил, что будет штурмовать город, Ушаков пригрозил ему и провел ряд искусных дипломатических демаршей, в которых его представители (капитан-лейтенант Е. Метакса и Г. Палатинос), действуя уговорами и увещеваниями, уберегли Паргу от погромов, и над городом до конца экспедиции развевался русский флаг.
"Спасение Парги было и актом гуманности и удачным политическим шагом,- пишет историк А. Станиславская.- Так определилась роль России как защитницы греческого населения - определилась де-факто. Еще до того, как константинопольская конвенция 1800 г. закрепила за ней право оказывать покровительство православному населению бывшей Венецианской Албании".
Интересы Ушакова и Али-паши сталкивались еще не раз, правда, амбиции Тепелена несколько поуменьшились (он понимал, что имеет дело с решительным человеком и мощной силой). Ушаков же внимательно следил за ходами Али-паши, трезво оценивал их и в ответ на мнение о том, что последний является французским агентом, реалистически писал: "Нельзя почитать, чтобы Али-паша был совсем предан французам: он человек хитрый и безмерно обманчивый, старается отделить себя от всякой зависимости... и держать будет ту сторону, которая сильнее". Поэтому задача русского адмирала и состояла в том, чтобы быть или хотя бы выглядеть сильнее.
У ВЛАДЕТЕЛЯ ЯНИНЫ
Ушаков положил руки на плечи лейтенанту Метаксе, ласково и грустно взглянул в глаза, потрепал по шее и, легонько оттолкнув от себя, негромко сказал:
- В пасть звериную посылаю. Но от сего предприятия нашего жизнь многих людей зависит. Об одном прошу, Егорушка, будь осторожен, не раздражай попусту сего правителя. Для него жизнь человеческая вещь ничтожная.
У Метаксы слезы на глазах показались. Не слышал он ни разу такого обращения, тона страдающего у вице-адмирала. Был тот всегда строг и сдержан в присутствии его. Захотелось сразу в экспедицию, не страшась, все сказать Али-паше, потребовать освобождения русского консула Ламброса, арестованного в Превзе арнаутами. Ушаков увидел яростные огоньки в глазах лейтенанта, почувствовал внутреннюю дрожь того и снова потрепал, успокаивая:
- Ты нам живой нужен. Наблюдай, расскажешь, чего желает паша, кого боится, чем прельстить можно. В союзники его надо из врагов переместить. В общем, смотри в оба, а зри в три. Умственным третьим взором внимай всему. В старости, может, сочинение напишешь. Вместе с турецким комиссаром - каймаканом поедешь. Он ферман султанский повезет Али, чтобы продовольствием нас снабжал. На две недели осталось провианту всего.
Уже находясь на адмиральском катере, Метакса вспомнил, что не ел целый день, взглянул с неприязнью на толстого, седого турецкого каймакана, дымившего трубкой, и вздохнул. Тот же, как бы угадав желание лейтенанта, выпустив клубы дыма, протянул руку к каюте:
- Слуга приготовил небольшой завтрак, разделите, пожалуйста, его со мной.
- Откуда вы так хорошо знаете греческий? - удивился Метакса.
- От роду я из константинопольских греческих дворян. С молодых лет служил при молдавских и валахских господарях. Султанство знал во всех его краях, ибо по причине немалых моих знаний полезен всюду, да и фамилия Карфоглу пользуется уважением в Порте. Я же всю жизнь свою с надеждой на Россию взираю и жду от нее избавления родины нашей от ига многовекового.
Недоверие Метаксы таяло, он уже почувствовал в этом седом и старом греке сотоварища. Но как же разнились они по поведению, темпераменту, даже по блеску глаз. Карфоглу говорил тихо, медленно, почти не поднимая взора. Видно было, что каждое слово он обдумывал, подбирал, старался не раздражать собеседника, быстро с ним соглашался и надолго замолкал, подыскивая новый повод для разговора.
Метакса же был стремителен, энергичен, в ответах не задерживался, глаза его сверкали то зарницами гнева, то искрами дружелюбия. Каймакан запахивался в скромный темно-зеленого цвета турецкий халат, лейтенант горделиво нес на себе мундир русского морского офицера. Через полчаса разговор уже был доверительным и интимным.
- Я должен, по причине многознания порядков в том царстве бесправия, дать вам несколько советов. Смею думать, что вы не знаете историю правителя Янины?
- Ну кое-что я слышал от наших офицеров и Федора Федоровича.
- Ваш адмирал мудрый и далеко видящий человек, но я хотел рассказать вам историю, что сделала из этого человека секиру господню. Варварство его исходит от матери Камки, что умертвила своих сыновей, братьев Али-паши, дабы он вступил во владения своего отца, бывшего первым Агою города Тепелегии, отсюда и названье его нынешнее: Али-Тепелен. За тридцать лет он стал властелином всего Эпира, Ливадии, Фессалии и большей части Албании и Македонии. Ныне сама Порта Оттоманская видит в нем более мощного и опасного соседа, нежели данника и подвластного ей наместника. Али-паша высок умом и деятельностью необыкновенной, но высоким положением своим обязан он гнусным изменам, убийствам, подкупам и всем дозволенным злокозням. Так умертвил и ограбил он пашу Дельвинского Селима, лично зарезал Мурад-бея и брата его Сефер-бея и многих других. Особенно зверствовал он над людьми близкими, как будто это доставляло ему удовольствие. Сестру свою Хайницу уговаривал он отравить мужа ее, пашу Алжирского, та зацепенела в страхе, тогда брат паши зарезал его и получил в награду невестку. На плечи племянника Емау-бея набросил Али отравленную соболью шкуру и заполучил от того Фессалию. Он умело сталкивает народы. Против христианских селений посылает магометан, а против сих последних посылает греческих наемников. Коварен и зорок Али-паша. Везде имеет свои уши и языки. Когда он отхватывал куски от Порты, то эти языки за золото, что он щедро сыпал при султанском дворце, объявляли, что таковые действия Али-паши сокрушают врагов султана. В Константинополе золото более имеет власти, чем сам верховный правитель!
- Но неужели никто не откроет глаза султану? Никто не пытался убрать сего деспота? Не восстали подданные его?
- Наверное, и ему мерещится шнурок шелковый, ибо не раз выдавался ферман султанский на убиение его сим способом. Но звонкость его червонцев доносила до его ушей все повеления двора, теми же министрами, что были у него не только защитниками, но и слугами. Чиновные палачи, что имели повеление отрубить ему голову, лишались обыкновенно своей, как только вступали в его владения. А подданных он топил в крови и держал в страхе.
- На каковы же средства содержит он такую секретную службу да еще армию?
- О, его богатства несметны, и он постоянно приращивает их. Обширные его поместья, что отобрал он у соседей, приносят ему великие доходы. Он отдает их в откуп. Сюда же причислите многочисленное его скотоводство, таможни, подати и исключительные его права на продажу скота, шерсти, строевого леса,- Карфоглу подошел к двери каюты и показал на желто-зеленые горы.- Видите это богатство Албании и Эпира? Во всем Средиземном море эти дубовые леса почитаются лучшими. Али-паша присвоил их все себе, без остатка. Все население и крестьяне окрестных сел обязаны рубить их за гроши и отвозить к побережью. Он же сам имеет много купеческих кораблей, торгует с Италией, Триестом, а привезенные товары продает купцам из двадцатипроцентного барыша. Сребролюбие его не знает границ: он и всеобщий наследник у подданных, участвует в малейших доходах управляющих, секретарей, сторожей, тюремщиков. Поборы он совершает всюду. На богатое селение накладывает налог якобы за укрывательство воров, на монастыри - за колокольный звон, купцов заставляет брать у него взаймы, но за самый высокий процент, сам же приходит в их магазины и берет без отдачи все, что ему понравится. И сей наемщик, подрядчик, сборщик, откупщик, таможенный начальник всыпал в свои сундуки 20 миллионов пиастров. Я не знаю, есть ли еще кто в Европе, кроме русского царя, чтобы имел такое богатство?..
Метакса задумался. Конечно, ему не приходилось встречаться с таким богатым и властолюбивым деспотом. Он все больше и больше понимал, что сей восточный правитель независим, коварен и от него можно ожидать всего. Можно было надеяться, что Али-паша, конечно, многого не знает. Но догадывается ли о нехватке продовольствия, об острых спорах, возникающих порой среди союзников по вине Шеремет-бея, о бегущих под знамя России христианах?
Как бы предупреждая его от заблуждений, Карфоглу негромко продолжал:
- До его сведения доносятся самые бездельные обстоятельства и маловажные приключения, происходящие в кофейных домах; все семейные разговоры в городских и даже деревенских беседах. Он знает все, что происходит в его владениях и рядом. Его уши - и служители, и купцы, и женщины, и нищие, и монахи, и имамы, и дервиши, и даже дети. Все, кто ведет переписку с Италией, Константинополем, Россией, боясь впасть в подозрение, приносят ему все письма. Он получает ведомости и газеты из многих стран Европы, а при главных министерствах в Стамбуле имеет ездовых, которые, получив известия, сразу мчатся в Янину, и он узнает о событиях в Турции нередко быстрее, чем султан.
- Вы сказываете мне о человеке, сколь жестоком, столь и мудром. Но не может же он быть без внутреннего закона, без твердого взгляда на жизнь.
- Вот такого у него и нет. Он в политике непостоянен и коварен. Не ставя ни во что обещание, он и чужим не верит, союзников меняет беспрестанно. Али-паша плавает по ветру и по течению и придерживается сильного, потворствуя торжествующей державе. Вы, наверное, знаете, что у генерала Бонапарта и французов он был в ближайших друзьях и союзниках, обещая им выставить сто тысяч войск в походе на Австрию, Турцию и Россию. Хитрый паша превзошел в коварстве французского генерала и напал на французские гарнизоны. Вы должны знать, что в Парге он решил создать свой флот и основать пиратскую варварийскую державу, новый Алжир.
- Чего же боится он? Кому поклоняется?
- Никому не поклоняется. А боится лишь силы и упорства. Только перед этим может отступить.
Катер заскрежетал днищем. Метакса и Карфоглу ступили на берег. Лейтенант задышал прерывисто и часто, растерянно оглянулся и крикнул:
- Злодейство! Так яко черных рабов из лесов африканских ведут! - затем схватился за эфес шпаги и кинулся к арнауту, что, связав одной веревкой двух женщин, подростка и детей, продавал их прохожим. Карфоглу с необычной проворностью для возраста сделал три прыжка за Метаксой и схватил того за руку.
- Что вы хотите? Бога ради, не трогайте их, мы подвергаем себя опасности быть изрубленными сими варварами! - быстро проговорил он по-французски.
- Но что же делать?
- Привыкайте. Вас всюду будет окружать насилие. Помните о поручении своем.
- Ну так спросите его хотя бы, сколько он просит за сих несчастных? - упавшим голосом сказал Егор и достал кошелек...
...Освобожденные пленники заговорили что-то, перебивая друг друга.
- Албанские крестьяне, они спрашивают, где должны служить своему избавителю?
- Пусть возвращаются домой к своим родным.
Плач был в ответ. Растерянный Метакса с недоумением смотрел на Карфоглу. Тот же горестно покачал головой и объяснил:
- Им некуда возвращаться, их родные зарезаны, дом сожжен. А арнауты снова заберут их в плен. Может, можно им на нашем катере переехать на Корфу и остаться там у единоверцев?
- Да, конечно, пусть их накормят моряки.
Метакса долго молчал, следуя за сопровождающим их от набережной слугой Али-паши. Красивый особняк предстал перед его глазами в конце улицы.
- Тут жил французский консул де Лассаль. Ваш же представитель, консул Ламброс, был в следующем особняке. Войдемте в дом.
Метакса сделал два шага, и у него опять перехватило горло. Лестница особняка была обрамлена насыпью отрубленных человеческих голов. Широко открытые глаза некоторых из них, казалось, с ужасом взирали на входящих в дом, глаза других были закрыты, но столь же "вопияли" о трагедии. Егору стало плохо, запах тлена выворачивал все изнутри. Он невольно присел на вторую ступеньку, затем склонился вбок, и его вырвало. Турки и арнауты со снисходительным презрением дивились изнеженности русского моряка.
- Воды,- почти приказал Карфоглу. Принесли невкусной теплой и оттого еще более противной воды. Метакса встал и, опираясь на руку своего спутника, поднялся в комнаты. Его пошатывало. К Али-паше, однако, их допустили не сразу. Или готовили комнату для приема, или действительно паша проводил смотр конницы, как сказал слуга, а скорее всего их выдерживали, давая понять, что у паши много дел и без союзных посланников.
В покои, где принимал Али, провели через строй арнаутов и турок. Те почему-то вращали глазами, то ли ощупывая взором, то ли устрашая проходящих. Дверь распахнулась. На небольшом бордовом диване сидел крепко сбитый, в зеленой чалме правитель Янины. Взгляд его темно-каштановых глаз остановил в отдалении вошедших. Он молчал. Было тихо, лишь мухи жужжали в углу. Никто не представил, не предложил сесть. Пауза затягивалась. Метакса сделал шаг вперед, поклонился учтиво и поприветствовал по-гречески Али от имени адмирала.
- Адмирал Ушаков находится теперь на острове Святой Мавры, и командующий соединенными силами России и Турции послал меня к вашему превосходительству пожелать вам здоровья. Я имею также приказание вручить вам письмо и требовать на него ответа.- И, сделав еще один шаг вперед, положил письмо Ушакова на поднос перед пашой.
Али внимательно слушал, держа в одной руке трубку, другой перебирая четки, потом привстал и сказал:
- Добро пожаловать,- передав письмо переводчику.
Карфоглу встал на колени, пододвинулся к паше, поцеловал полу его халата и вручил ферман султана. Али небрежно кивнул, повел глазом, и тут же арнауты кинулись подставлять маленькие, обитые малиновым бархатом диваны.
Али выслушал перевод письма, сбросил величественность и заинтересованно спросил:
- Не тот ли это Ушаков, который разбил Сеид-Али - славного морехода и адмирала?
- Тот самый! Он же разбил при Гаджибее самого Гасан-пашу, взял в плен 80-пушечные суда и сжег пашинский корабль.
Али повертел драгоценные четки и задумчиво произнес:
- Ваш государь знал, кого сюда посылать. А сколько ему лет?
Метакса решил придать солидность своему командиру и сказал, что тому исполнилось пятьдесят семь, прибавив четыре года.
- Так он гораздо старше меня,- чему-то обрадовался Али,- мне-то всего сорок шесть. Покажи мне его подпись.- И он долго всматривался в буквы ушаковской фамилии, как бы стараясь постигнуть характер того, кто расписался под строгим и твердым запросом.
- Жаль, что адмирал не знает меня таким, каким бы должен знать. Он добрый человек, но верит всяким бродягам, преданным французам и действующим только во вред султана и России.
Метакса сразу решил не соглашаться с выпадами против адмирала и довольно неучтиво перебил Али:
- Ушаков не руководствуется ничьими доносами, а выполняет только повеление государя императора и султана, его союзника. Вы, ваше превосходительство, не можете не сознаться в истине того, что пишет адмирал.
- Хорошо,- с некоторым удивлением согласился Али.- Я с вами поговорю наедине. Вас как зовут?
- Метакса.
- Вы родом, если не ошибаюсь, из Кефаллонии? - Ясно было, что паша знает о приехавших немало, и Егор, не скрывая, рассказал, как он оказался на русской службе.
- Какое жалованье получаете вы на русской службе?
- Триста рублей в год и в походе столовые деньги. Впрочем, никто не служит императору из денег, а единственно из усердия и благодарности.
- Рейзы, управляющие моими купеческими кораблями, получают от меня пять тысяч пиастров. Немало?
- Верно, ваше превосходительство. Но коммерческий образ и военная служба - вещи разные.
- Почему?
- Рейзы ищут корысть и добычу, а мы славу и случай положить голову за нашего государя.
Али всплеснул в восторге ладошками и обернулся к стоящим за спиной:
- Слышите?
Метакса же продолжал:
- Быть может, шкиперы ваши имеют больше доходов, чем сам Ушаков. Но зато они целуют вашу полу, стоят перед вами на коленях, а я простой лейтенант, сижу рядом с визирем Али на диване,- глаза Али сверкнули по-недоброму и снова погасли,- и сей чести обязан я мундиру русскому, который имею счастье носить.
Али захохотал, встал, сбросил с плеч шубу из черных соболей, застегнул на бриллиантовые пуговицы свою зеленую бархатную куртку и, хлопнув Метаксу по плечу, подтолкнул к выходу.
- Ступайте обедать. Вы, франки, обедаете в полдень, а мы - вечером. Я пойду наверх отдыхать, а потом дам ответ и отпущу.
Метакса знал, что главное для него - выполнить задание Ушакова, но еще ему нестерпимо хотелось разгадать загадку этого человека. Ясно было, что он деспот, тиран, но как собрал он под свою руку столь обширные владения, отчего покорились ему многие свободолюбивые племена? Чего он боится? На что надеется? Можно ли иметь с ним дело? Он видел, как опускали глаза жители, которых встречал он, как боязливо жались они к стенам, завидя воинов Али. Одеты они были небрежно и неряшливо. Да и зачем беспокоиться о своей одежде, если у тебя сегодня есть голова, а завтра - нет. Вид их был унылый и обреченный. "Уныние, страх, рабство и убожество,- подумал он, оглядывая дома и жителей.- Иго, под которым они стонут, полагает врожденную пылкость и гений, заглушает в них все благородные способности и погружает в бесчисленное отчаяние. Нет, нет! - воскликнул он про себя.- Счастливый климат и плодородные земли не могут составить блаженство человека, когда достоинство его унижается ежедневно несносною неволею".
Он зашел в церковь святого Харлампия, в которой тускло мерцала лампадка и молилось несколько старушек. Он горестно подумал: "Могут ли новейшие греки без душевного содрогания вспомнить, что предки их озарили Европу просвещением, оценили ее законами, украсили художествами, тогда как сами они были несчастны, гонимы, угнетены, должны томиться в оковах тяжкой неволи..."
Тяжкие думы были прерваны посланцем паши, который прибежал приглашать его к Али.
- Ну вот, теперь мы одни, и я хочу сохранить твои силы,- по-приятельски обратился Тепелен к Метаксе.- Вижу, ты изучаешь меня, хочешь узнать истинные помыслы мои, доложить своему адмиралу. А я их и не скрываю. Единственно, не все хотел говорить при этом султанском каймакане. Не люблю я их, этих константинопольских греков. Они за деньги кому хочешь служить будут. Вот ты - другое дело, ты честен и искренен и служишь не за деньги,- польстил Али.- Я знаю, ты худо обедал, тебя рвало, знаю отчего. Знаю все, но я тут совсем не виноват. Превзяне сами навлекли на себя гнев, действуя заодно с французами.
Али-паша остановился у телескопа, захваченного в квартире французского консула. Повертел что-то, заглянул в него с обратной стороны и выругался на слуг:
"Не могут обращаться с хрупкими и мудрыми вещами. Все, за что ни возьмутся, испортят!"
Метакса хотел подсказать, с какой стороны надо смотреть в телескоп, но вовремя спохватился - этим унизил бы самолюбивого пашу. А Али вдруг из толстого добродушного хозяина, мирно беседующего с гостем, превратился в грозного и неприступного восточного вельможу.
- Адмирал ваш худо знает Али-пашу и вмешивается не в свои дела. Я имею ферман от Порты, коим предписывается мне завладеть Превзою, Паргою, Виницею и Бутринто. Земли эти составляют часть материкового берега, мне подвластного. Он - адмирал, и ему предоставлено право завоевания одних островов. Какое ему дело до нашего берега? Я сам визирь султана Селима и владею несколькими его областями. Я ему одному обязан отчетом в моих деяниях и никому другому не подчинен.- Али ледяным взором обдал Метаксу и твердо закончил: - Я же мог занять Святую Мавру, но увидел, что флот ваш подошел, и отступил. А ваш адмирал! - Гневный цвет лица паши в это время сравнялся с цветом его фески.- Не допускает меня овладеть Паргою! Что он думает...- Али не окончил фразы и внимательно посмотрел на посланца Ушакова, как бы выбирая мгновение, чтобы отдать команду для расправы с неверным. Егор собрался, решил окончить миссию, а может быть, и жизнь, достойно. И твердо, хотя и сдержанно ответил:
- Вашему превосходительству стоит только отписать обо всем адмиралу Ушакову и сообщить копию с султанского фермана, и он, конечно, сообразится с данными в оном предписании. Адмиралу вовсе не известны предписания касательно берега.
Али-паша завертел зрачками точно так, как его охранители. Метаксе даже показалось, что он заскрежетал зубами.
- Я никому не обязан сообщать султанские ферманы. Не потому, что я чего-нибудь страшусь, я страха не знаю, но я не хочу поссорить турок с русскими. Мне от этого пользы никакой не будет... Я вам это говорю...
В голосе Али появилась какая-то неуверенность, и Метакса решил ее укрепить.
- Поверьте, ваше превосходительство, но адмирал Ушаков не имеет сделать вам ни малейшего оскорбления. Напротив, он желает снискать дружбу вашу. Но поступка вашего с консулом Ламбросом он терпеть не может и не должен.
Али заходил по комнате, заложив руки за спину. Чувствовалось, что он напряженно думает.
- Ламброс виноват кругом. Он же знал, что я нападаю. Зачем не убрался на острова? Зачем он давал советы французам? В доме Ламброса злодей Христаки проводил совещания с французами. Ламброс - изменник! Он недостоин ни вашего покровительства, ни моей пощады.
Метакса продолжал пригашивать пожар и раздумчиво втолковывал паше:
- Может быть, неприятели его оговорили. Он, как и все консулы, знал о войне с Францией и тесном союзе России и Турции. И он предуведомлен был о приезде эскадр. Зачем уезжать? Он и остался, будучи уверен, что будет уважен, как чиновник союзной державы.- Сейчас уже в голосе посланника зазвучало возмущение.- А его ограбили, он, скованный, сидит на галере. Сей поступок оскорбляет лично государя императора и всю Россию. Тем самым доказывается неприязнь к русским вообще.
Али заволновался. Он прекрасно представил последствия гнева великой державы.
- Неправда! Я русских люблю, я уважаю храбрый сей народ. Вашему князю Потемкину имел я случай оказывать важные услуги. Вот был человек! - с неподдельным восхищением воскликнул паша, подняв вверх ладони.- Он умел ценить меня. В своих письмах объяснялся, как с истинным другом. Я получал от него драгоценности, подарки. Жаль, что их нет со мной, я бы их показал.- Али-паша склонился перед Метаксой и доверительно прошептал: - Потемкин был великий, необыкновенный человек. Он знал людей, знал, как с ними обходиться. Ежли бы он был жив, ваш адмирал так бы не поступил со мной.
- Будьте уверены, что князь Потемкин принял бы такое же участие в российском консуле, как адмирал Ушаков. Консул не есть частное лицо, он доверенная особа государя и принадлежит целой России. Кто его оскорбляет, тот оскорбляет всех русских.
Паша налил две чашки напитка из стоящего на серебряном подносе кувшина и одну пододвинул Метаксе. Устало сказал:
- Хорошо. Я освобожу консула, но адмирал Ушаков должен отступить от Парги и не вмешиваться в мои дела.
- Он не может этого, не подвергая себя гневу императора. Он обязан защищать паргистов. Ведь они, перейдя от венецианцев к французам, подняли флаг объединенных эскадр. Адмирал Ушаков и товарищ его Кадыр-бей не могут не признать их независимыми. Они сами обнародовали в своих воззваниях сей призыв. Иначе их почтут вероломными.
- Да, я сам оплошал,- покачал головой Али.- Надо было ускорить взятие Превзы на пять дней. Тогда и Парга была бы моя. Я бы не посмотрел на неприступность ее и атаковал бы с моря.- Подумав, доверительно спросил у Егора: - Скажи откровенно, кто у него любимец. Я бы не пожалел двадцать тысяч венецианских червонных тому, кто уговорит адмирала отказаться от Парги.
Имей он дело с посланцем Константинополя, со своим соседом, пашой - это возымело бы действие, но Метакса лишь усмехнулся:
- Адмирал наш всех равно любит, но особенно тех, кто усердствует в служении императору. Впрочем, я могу уверить вас, что ни один чиновник русский ни за какие деньги не примет на себя такие препоручения и никто не уговорит сделать поступок, противный данной инструкции и собственной совести.
Али сокрушенно покачал головой и несколько растерянно обратился к Метаксе:
- Что же мне делать? Дай совет.
- Ни возраст мой, ни положение не позволяют мне этого. Вы славитесь умом и примите решение сами. Ясно, вы не захотите из-за Парги поссориться с императором и впасть в немилость у султана. Вам необходимо сблизиться с адмиралом Ушаковым, военное искусство и слава которого вам хорошо известны, отправить Ламброса к русским, примириться с Паргой и приказать своим войскам не причинять ей никакого вреда.
- О, да ты требуешь невозможного.
Али встал, не обращая внимания на Метаксу, заходил из угла в угол. Морщины собрались на его лбу, он кусал губы, ломал в пожатии пальцы, замирал, снова ходил, затем резко остановился перед Егором.
- Консула Ламброса отправлю завтра утром, войска и продовольствие начну собирать, от меня послан и подарок, повезет мой ближайший советник Махмут-эфенди.- Хлопнул по плечу Метаксу и, взглянув в глаза, сказал: - Я знаю, сила Ушакова и в том, что он умеет подбирать верных ему служителей.
"ГЛАВНЫЙ ПУНКТ ПРЕДПРИЯТИЙ ВАШИХ"
К концу ноября все Ионические острова были освобождены от французских войск. Все, кроме Корфу. Взятие других островов тоже было большой победой. Цепь гарнизонов Директории, вытянувшаяся вдоль Балкан, в любой момент была готова сжаться в крепкое ядро, которое по мановению залихватского Бонапарта могло быть пущено в крепостные стены Константинополя, королевские дворцы Неаполя и даже в не очень-то укрепленную базу русского флота в Ахтиярской бухте. Сейчас все это уже не могло произойти. Гарнизоны на Ионических островах были разгромлены, на крепостных сооружениях развевались союзные флаги. На всех, кроме Корфу. А без Корфу победы на островах как бы не шли в зачет. Корфу решал судьбу операции в целом.
Наполеон, безусловно, уже тогда обладал стратегическим талантом* полководца, умел точно оценить преимущества и слабые места различных позиций. Это умение и расчет помогали ему выиграть немало сражений и даже операций (вспомним хотя бы знаменитый его сухопутный Абукир, где он вдребезги разбил турок). В конце 1798 года он, конечно, ощущал, что судьба экспедиции в Египте зависит не только от его побед над мамлюками, а и от того, удержатся ли его укрепленные базы на Мальте и на Корфу. Сумеют ли французские гарнизоны устоять против союзных эскадр? Наполеон понимал значение Корфу. Но понимал ли Ушаков? Была ли крепость и остров Корфу с самого начала целью Ушакова? Получив указ Павла I от 25 июля о выходе к Дарданеллам, он знал лишь то, что должен известить Томару, "что буде Порта потребует помощи", тогда "содействовать с турецким флотом противу французов, хотя бы то и далее Константинополя случилось". А куда "далее"? Отправляясь в Константинополь, Ушаков еще не знал: Египет, Греция, Италия, Ионические острова, Корфу? А коль так, он не мог увеличить свои возможности на все случаи военной судьбы: от морских баталий до штурма крепостных стен. Поэтому-то и не оказалось с ним ни мощных осадных пушек, ни штурмовых приспособлений, да и продовольствие обеспечивалось лишь на первый период плавания.
7 августа Павел I расширяет "пределы плаванья" до Египта, Кандии, Мореи, Венецианского залива. И, пожалуй, мысль Ушакова уже работает с этого дня на будущую операцию. По прибытии в Константинополь он сразу запросил лоцманов, знающих "все места и пристройки во всем Архипелаге до Сицилии, в Венецианском заливе и до Александрии". Все яснее и четче вырисовывается район действия. Первый драгоман Порты спрашивает в это время мнение Ушакова, "какой лучший план избрать в действиях против французов в Архипелаге, Венецианском заливе и в Александрии". Ушаков к этому времени выработал свой план и ощутил после Абукирского сражения, где надо действовать русской эскадре. Тогда и написал Павлу I, что в ответ на просьбы драгомана "мнение мое объявил им я откровенно".
28 августа "на конференции" с министром и морскими чиновниками (то есть собрании высших чинов Порты) Ушаков, "согласуясь с мнением" константинопольских правителей, убежденно и твердо, хотя и "с предосторожностью и надлежащей учтивостью", изложил стратегический план действий объединенной эскадры. Вот тогда-то и стал в центре устремлений военной экспедиции Ушакова город и крепость Корфу - ключевая база французских сил в Венецианском заливе. Ушаков понимает, что с ходу атаковать Корфу нельзя: гарнизон сильный, припасов довольно, крепостные стены безупречны. Да и было это в практике военной крайне редко - брать крепость с моря. Он понимает необходимость блокады, которую можно осуществить, взяв предварительно другие острова. Двигаясь в сторону Корфу, Федор Федорович непрерывно проводит разведку, приходит к выводу, что острова "при помощи самих обывателей отобрать можно". Правда, он тут же добавил: "кроме Корфу". Одну треть эскадры Ушаков предназначил для крейсирования и патрулирования, а две трети для блокады крепостей острова и побережья. Под особым надзором держал он Анакону, откуда опасался десанта. Для координации деятельности русский вице-адмирал предложил установить постоянные сношения с Нельсоном. Ушаков в письме вице-адмиралу* описал план своих действий и добавил по собственной инициативе (не всякий бы решился на это, ведь союзный договор с Англией еще не подписан): "...ежели бы потребно наше подкрепление в случае важной надобности, то к спомоществованию мы готовы".
Приближаясь к Корфу и захватывая острова, Ушаков накапливает опыт, ведет агитацию среди населения и собирает сведения о гарнизоне и морских силах противника. 29 сентября он пишет капитану 2 ранга Сорокину:
"В Корфу, сказывают, есть два корабля и один фрегат, другие говорят, все три фрегата, а кораблей тут нет..." Постепенно выясняет реальную картину. Даты начала осады называют разные, но думаю, что таковой можно считать 20 октября. Накануне (19 октября) Ушаков пишет в ордере майору Дандри: "Я в завтрашний день иду с эскадрой в повеленный мне путь к островам Кефаллонии, Святой Мавры и Корфу..."
20 октября он отдает приказ капитану 1 ранга Сенявину следовать на соединение с эскадрой к острову Корфу. В этот же день он отдает приказ капитану 1 ранга Селивачеву с кораблями "Захарий и Елисавета", "Богоявление Господне" и с фрегатом "Григорий Великая Армении", а также с кораблями турецкой эскадры следовать к острову Корфу.
Приказ был четок и конкретен. "Старайтесь как наивозможно приходом Вашим туда поспешить и облегчить его блокадою, чтобы прибавку войск на него и провоз провиантов ни отколь не допустить, старайтесь все к нему приходящее от французов брать в плен, если из Анаконы сделана будет какая-нибудь оному острову помощь, ровно и то, ежели узнаете в близости находящееся..."
Вице-адмирал требует всякую коммуникацию с оным островом французам пресечь, предлагая действовать по законам военного времени: противящихся "наказывать огнем и мечом" и брать в плен. Яснее не скажешь.
24 октября "Богоявление" занял северный пролив, другие корабли - южный. Началась блокада.
74-пушечный французский корабль "Женеро" и два других корабля решили прощупать ее прочность: 27 и 29 октября вступили в бой с "Захарием и Елисаветой", а также с "Богоявлением". Нападение было лихим, у "Богоявления" даже сбило бизань-мачту. Но и русские артиллеристы стреляли метко, разбили у "Женеро" палубу, расщепили бушприт. На "Женеро" поняли - свободно разгуливать вокруг острова больше не придется. Отныне французы плавали только между островом Видо и крепостью.
Ушаков понимал, что для штурма крепости у него не хватает сил и средств. Что надо для успешной осады и взятия такой крепости, как Корфу? Конечно, большое количество войск и осадной артиллерии. Но их у русского вице-адмирала не было. Нет? Значит, надо достать ее, добиться, придумать, как выйти из положения,- таков был его постоянный принцип, внутренний закон. В этот момент он развивает бурную деятельность, пытаясь привлечь к выполнению главной задачи турок, особенно подвластных им пашей на Балканах. К самому влиятельному из них - Али-паше Янинскому - посылает он личного порученца, лейтенанта Егора Метаксу. Надо собрать войско для штурма. Ведь Порта обещала это ему в Константинополе. Но паши не спешат, отделываясь обещаниями и льстивыми словами. Ушакова это раздражает. "За выражаемую вами дружбу покорно благодарю,- отвечает он Али-паше.- Я не имею времени объясняться подробно, но тогда дружбу вашу почту совершенною, когда войска требованные пришлются, о которых я повторяю мою просьбу ни одного дня не замедлить, также и не препятствовать другим, которые желали к нам войска послать. ...В вашей воле зависит прислать те войска, которые Блистательною Портою назначены от ваших детей*, так же и от других пашей, и я предвижу, что за упущением времени может произойти вред невозвратный".
Очень точно выражался Федор Федорович, вред действительно был "невозвратный". Время штурма затягивалось, наступала штормовая, ветреная зима.
Блистательной Портой предписано требовать от Мух-тара- и Вели-паши по три тысячи человек. От Скутарийского Ибрагим-паши - пять, паши Авлонского - три. Паши стали войско посылать, Али-паша сразу вторгся в их владения, грабил, разорял, как бы намекая - не спешите помогать русскому адмиралу. Сам же с ним вступал в сладчайшие переговоры и тоже намекал: имей дело только со мной, я хозяин побережья, без меня Корфу не взять. Ушаков еще одного грозного противника не хотел иметь - вел переговоры, старался примирить пашей во имя общей цели: разгрома французов и взятия Корфу. Али-паша изворачивается, виляет.
"Переписка его всегда ко мне учтива,- пишет командующий эскадрой Павлу I,- но на деле верного соответствия незаметно, кроме поманки замысловатых его предприятиев". Ушаков видит, что Али-паша "имеет особое намерение, не сходное с нашим расположением", имеет сведения, что тот хочет сделать, перебравшись с войсками, "замешательство и еще что-либо важное". Ну и союзники! Но ведь и без них не обойтись. Ушаков действует так, чтобы Али-паша понял: перед ним все понимающий, твердый и решительный человек, который не простит предательства. Приглашает вместе с Кадыр-беем доверенного Али-паши Гасан-эфенди и требует прекратить козни, задержки, сопротивление указаниям султана. Гасан стал уверять, что Али-паша пришлет немедленно войска для штурма, "а более того посылать не будет". Это тоже было важно, ибо разнузданное воинство Али-паши вызывало страх и ужас у греков.
Вот так и балансировал в своих действиях Ушаков перед штурмом, стягивая войска и корабли к Корфу и затягивая узел блокады.
Понимал, что войск мало, эскадра тоже не мощна, собирал силы в единый кулак. 9 декабря подтянулись два фрегата - "Святой Михаил" и "Казанская Богородица" капитана Сорокина, что до того крейсировали у берегов Родоса. 30 декабря подошли из Севастополя корабли "Святой Михаил" и "Симеон и Анна" под командованием контр-адмирала Пустошкина. Началась осада.
ПРИМЕРКА...
24 октября перед крепостными стенами Корфу прошли русские корабли "Захарий и Елисавета", "Богоявление Господне", "Григорий Великая Армении". Стали поодаль. Якоря сбросили. Запахло варевом. Было ясно - не уйдут...
Иван Андреевич Селивачев, что возглавлял весь отряд (турецкие корабли подошли позднее), проводил на берег священника, который вез и сюда послания Константинопольского патриарха. Решил ждать отстровитян: так ли будут рады, как на других островах, эскадре? Гром канонады прервал его спокойные размышления. Ядро проскакало по палубе, разбрасывая в разные стороны щепу, и плюхнулось с противоположной стороны в воды моря. Изящный французский корабль "Женеро" выскочил из-под стен крепости, "поймав ветер", промчался вдоль линии русских кораблей, осыпая их ядрами.
- Великий рискун, однако же, сей французский капитан,- проворчал Селивачев, отдавая приказ артиллеристам достойно ответить лихачу. Ядра прочертили воздух. Знакомство состоялось.
Утром на палубу "Захария и Елисаветы" поднимались шумноватые жители Корфу.
...- Мы просим вас,- протягивая руки к Селивачеву, перебил всех доктор Папонис,- не высаживайте на остров турок. Сейчас у нас почти все единодушны, все благосклонны к вашему императору. А имя господина Ушакова давно прославлено на наших островах и гремит по всему Средиземноморью. Не посылайте на острова турок!
Селивачеву было неловко, турецкий офицер сидел рядом. Иван Андреевич потер подбородок, покряхтел и спросил:
- Сколько сможете выставить ополченцев?
Корфиоты зашумели, перебивая друг друга.
- Пять... Семь!.. Десять тысяч!.. Возьмем штурмом крепость...
Граф Булгарис величественно поднял руку, надеясь, что все сразу замолчат. Но корфиоты были уже другие, почтения к сановитости не испытывали, они продолжали спорить, доказывать, не обращая внимания на поднятую руку. Граф не выдержал и тоже стал кричать, стараясь, чтобы русский капитан услышал его...
- Ну пятнадцать, так пятнадцать,- успокоительно ответил ему Селивачев. И другим: - Вот прибудет командующий, и о всех остальных делах договоримся. Главное - французов в крепость, как в котел, загнать, так Федор Федорович сказал, и там сварить их, как раков. Так, соименник?- обратился он с улыбкой к Ивану Андреевичу Шостаку, командиру фрегата "Григорий Великая Армении", что присутствовал на встрече. Тот улыбки не принял, скептически посмотрел на островных гостей и раздумчиво сказал:
- Крепость - орешек твердый, крови прольется немало. Может, им предложить почетную капитуляцию?
Селивачев с удивлением посмотрел на своего соратника: он тоже об этом думал.
- Пожалуй, что и так, Иван Андреевич. Давай завтра испробуем. Ты и язык знаешь отменно. Съезди, авось уговоришь.
Выпроваживая гостей, приговаривал:
- Главное, не дать им на острове хозяйничать - вот приказ адмирала. Загнать в крепость! Загнать в крепость!
На следующий день на острове повсюду собирались дружины повстанцев. Французы к вечеру везде сняли свои предмостные посты и гарнизоны, отступив в крепость. Оставаться лицом к лицу с бушующей массой было небезопасно...
...В доме у командующего французским гарнизоном генерала Шабо было тепло и уютно, горел камин, из окошка виднелся красивый изгиб бухты. Генерал, снявший мундир, вытянул ноги, поставил на поручни кресла стакан с вином и с безразличием вслушивался как в болтовню комиссара, так и в прибаутки капитана "Женеро" Ле-Жоаля, который поддразнивал кота кисточкой от шпаги. Кот пытался ухватить ее, зацепить коготками, но капитан ловко выдергивал кисть из цепких кошачьих лап. Игривость кота сменилась злостью, ему было обидно, что этот громадный человек успевает раньше его.
- Перебродят. Обломают зубы о крепостные стены и повернут свои косы против нобилей. Корфу снова запылает. Вот тогда мы и соединимся с повстанцами,- говорил, ощупывая висевший на стуле мундир генерала, комиссар Дюбуа. На досуге он любил портняжничать, поэтому всегда оценивал одежду на людях.
- Вы ошибаетесь, комиссар. Мы больше не воссоединимся с ними. Вернее, они с нами. У них рядом появился единоверец.
- Полноте, полноте, генерал! Во-первых, мне известно, что греки боятся союзников русских - турок и вот-вот выступят против них.
- Острая сабля - самый сильный довод в свою пользу у турок...
- Во-вторых,- не обращая внимания на реплику Жоаля, продолжал комиссар,- мы вскоре получим помощь и приятные известия из Анконы. Бонапарт покорил Египет. Он не сегодня завтра нанесет удар в подбрюшье Оттоманской Порты. Дни зловонного неаполитанского королевства тоже сочтены.
- Хорошо бы...- лениво потянул вместе с вином генерал.
- А я надеюсь больше всего на себя. Надо уметь выскальзывать из цепких лап противника.- Ле-Жоаль даже улыбнулся, когда кот снова промахнулся и сердито заводил усами.
- Полагаться на себя можно,- отхлебнул вино генерал,- тем более что наши стены позволяют вам это. Главное, лишь бы ожиревшая Директория не забыла, что у нее тут доблестные солдаты.- И генерал резко опустил руку со стаканом вниз. Кот, почувствовав, что ему не опередить Жоаля, сделал прыжок к руке генерала.
- Паршивец!- уронил бокал Шабо. Красное пятно разлилось у его ног.- Вы, Жоаль, вечно всех возбуждаете, а от этого нет никакой пользы, только кровь,- слизывая ее капельки с руки, сердито выговаривал капитану генерал.
- Я сожалею о царапине, но что касается беспокойства, которое я приношу, то смею заметить, я не намерен взирать на то, как на мою шею наденут петлю. - Ле-Жоаль встал и нервно пошел к выходу.
- Друзья! Друзья! Не стоит ссориться. Обратите внимание: к нам шлюпка под белым флагом,- позвал их к окну Дюбуа.
...Капитан-лейтенант Шостак, ощупывая ногой ступеньку, шагнул вниз и остановился.
- Снимите повязку! - раздался голос.
Комната, в которой оказался Иван Андреевич, после следования по улицам крепости с повязкой на глазах, показалась светлой и просторной. Горел камин. За столом сидело несколько человек.
- Капитан-лейтенант Шостак! Явился сюда по поручению командующего эскадрой...
Дюбуа оценил ладно скроенный мундир. Жоалю понравилась уверенность офицера. Шабо всматривался в дерзковатого русского и старался представить себе грозного адмирала Ушакова. Он не совсем понимал, что здесь делают русские, как с ними вести войну. Он знал твердую поступь прусского солдата, разобщенность замыслов австрийцев, пламенную беспорядочность итальянцев, победоносное высокомерие англичан. Но что собой представляет русский солдат? Нет, он не знал. Ясно, что им не по плечу крепость. С суши? Но тогда надо набить весь остров войсками, нашпиговать их артиллерией, а этого, по данным разведки, у эскадры нет. С моря? Оттуда такие крепости не берутся. Шабо снисходительно взглянул еще раз на офицера и с усталой улыбкой сказал:
- Я не понимаю, что нужно здесь вашему адмиралу? Ведь и невоенному человеку ясно, что крепость не взять.
Шостак не стал замечать язвительности и учтиво ответил:
- Адмирал уверен, что крепость падет, и следовало бы избежать жертв! Поэтому он и предлагает почетные условия сдачи.
Шабо начал сердиться:
- Но я еще не вижу, кому сдаваться...
Дюбуа, ковырявший зубочисткой во рту, перебил генерала и игриво спросил у капитан-лейтенанта:
- Скажите, ваш адмирал здоров? У него не болят зубы?
Шостак с недоумением посмотрел на него и, думая, что он допытывается о состоянии эскадры, ответил:
- Адмирал здоров. На эскадре больных нет.
Дюбуа прихохотнул и, причмокивая губами, подмигнул русскому офицеру:
- Я бы советовал адмиралу беречь зубы, он может поломать их о Корфу.
Комиссар заливисто расхохотался и встал, потирая руки. Шостак вспыхнул:
- Адмирал имеет десятки побед. Он не проигрывал сражений...
Шабо перебил его и тоже встал:
- Мне жаль, но ему придется прервать этот победоносный ряд,- он сдержанно поклонился.- Еще раз выражаю благосклонность к вашим морякам и солдатам и предлагаю вам, дабы избежать того кровопролития, которое так противно вашему адмиралу, покинуть пределы Венецианского залива.
- Передайте это всем, кто послал вас сюда... на примерку,- опять прихохотнул Дюбуа.
Шостак понял, что другого ответа он не дождется, и тоже поклонился.
- Честь имею! К сожалению, я не увезу разумного ответа. Соболезную будущим жертвам. Они будут не по нашей вине.
А за окном разыгрывалась буря, шквал за шквалом налетали на остров. Русскую шлюпку, привязанную у причала, бросало по волнам и грозило разбить.
- Капитан-лейтенант! - вдруг дружелюбно обратился к Шостаку Жоаль.- Волна перевернет вашу шлюпку в бухте. Следует переждать, а мы приглашаем вас на ужин.
- Да, капитан, смотрите, брызги долетают сюда, до третьего этажа. Ваш экипаж мы накормим, шлюпку вытащим пока на берег,- учтиво подтвердил Шабо.
- Благодарю за приглашение! Я готов разделить с вами ужин, господа!
- Вот и прекрасно! - бесцеремонно хлопнул Жоаль Шостака по плечу и без обиды поправил: - У нас говорят друг другу "гражданин", а не "господин". Ужин же будет отличный, вот увидите.
- Хорошее вино у чертей было,- докладывал на следующий день Селивачеву Шостак, потирая виски.- Сдаваться не собираются...
НА БАТАРЕЯХ
Всю ночь взлетала из-под лопат каменистая земля над холмом у церкви святого Пантелеймона, скрежетали колеса, слышались натужные голоса. Всю ночь с тревогой вслушивались в этот неразборчивый шум у деревни Баница французские часовые. Там что-то творилось.
...Инженер Маркати, бывший до недавнего времени на французской службе, желая доказать свою преданность русскому адмиралу, решил за одну ночь воздвигнуть позиции для батареи. Нет, он знал, что Ушаков приказал не спешить, проводить работы тайно, в ночное время, чтобы не насторожить врага, не вызвать его на схватку раньше времени. Ведь для охраны работ он смог выделить всего 12 солдат да нескольких канониров для установки пушек. Но чего бояться? Почти тысяча крестьян расположились вокруг холма. Многие были с ружьями, правда, со старыми, доставшимися от отцов, бывших раньше то моряками, то корсарами. Большинство же было просто с кирками и лопатами, которыми они столь усердно трудились всю ночь. Нет, французы не сунутся, побоятся!.. Может быть, и не сунулись бы, если бы не заговорила гаубица, не бахнули бы пушки, установленные на новой батарее. Так не терпелось Маркати обозначить свой инженерный успех. Ядро, пущенное из гаубицы, раздробило крепостной зубец, переломило древко с вызовом трепетавшего французского флага и угодило горделивому капралу Директории прямо в голову. С севера, от деревни Мандукио, тоже загромыхало. То была первая батарея союзников, установленная раньше. Генерал Шабо понял, что, если русские ядра будут носиться над крепостью, выбирая себе жертвы, его солдаты долго не выдержат. Из крепостных ворот, стреляя на ходу, выбегали засидевшиеся в осаде солдаты. Греческие ополченцы стояли кучно, ждали команды, чтобы вступить в бой. Французские ружья были дальнобойней, били точнее. Вот кто-то из ополченцев охнул и забился в смертельной дрожи, осел в кровавую лужу второй, ткнулся в терновый куст третий. Одни отступили за скалу, другие в дальний лесок, а третьи, и, как оказалось, почти все, дрогнули и побежали, прыгая через камни, рытвины и заграждения, так и не сойдясь врукопашную. Русские артиллеристы едва успели сделать два выстрела, как их окружили, выбили из рук оружие и, повалив, связали.
Впереди небольшой растрепанной группы пленников вели опутанного веревками Маркати.
- Предатель! - кричал французский офицер, толкая его в спину.- Ты поплатишься за свою измену!
Маркати вслух молился, он знал, что последний раз, ибо французы беспощадны к тем, кто изменяет их флагу...
...Красное, обветренное лицо Ушакова исказилось и стало белым. Такое с ним бывало редко. Адмирал бледнел только от сильного гнева. Сейчас он был бледен от этого святого обмана, от восторженной невыдержанности греческого инженера, которая стоила жизни многим и могла сорвать план установки, так необходимой для общей победы батареи.
- Я же сказал! Я же приказал! Не вылезать! Сидеть тайно. Ждать сикурса! - отчитывал он доложившего о захвате фузилеров командира морского батальона Боаселя. Тот даже плечами не пожимал, понимая праведность адмиральского гнева. Ушаков же вдруг сразу остыл, лицо его снова приняло твердое и решительное выражение.
- Давай сигналы нашим на Мандукио. Французы поощрение получили, ободрились. Им захочется и там победу одержать. А две такие победы равны хорошему отряду подкрепления. Отбить охоту надо у них к вылазкам!
Сигнальщики с кораблей подали сигнал тревоги на батарею. С двух судов спустили шлюпки с фузилерами, подготовили адмиральский катер.
...Адмирал как в воду глядел. И с севера растворились ворота. Из крепости выскочили всадники. Эти-то откуда? Повалила пехота, нет, не повалила. Три стройные колонны стали обтекать холм у Мандукио.
- Одна, две, три, пять сотен,- насчитал командовавший десантом подпоручик Чернышев,- ...шесть, семь, восемь, девять... десять...
- Не сдюжим,- обронил стоящий рядом солдат.
- А чего их считать-то! - громко перебил все шумы ружейного треска капитан Кикин.- Их бить надо! - и пронзительным, слышимым у подножия холма голосом отдал приказ: - Слуша-ай команду! По неприятелю... Слева и справа огонь беглый! Пали!.. По це-ентру... Пушкам картечью огонь!
Затрещали вразнобой выстрелы. У батареи споро распоряжался лейтенант Гонфельд, подгоняющий канониров. Поднесли запалы, раскаливали ядра. Пушки дружно рявкнули, зачастили и фузилеры. Стройно идущие по центру французы смешались, несколько человек упало. Бегущие в деревню слева от холма греческие повстанцы остановились и снова пошли вперед. Сбоку врезались в колонну албанские пехотинцы во главе с отставным русским капитаном Кирко. Справа с криками "Алла! Алла!" схватились с французскими солдатами турки. Французам все-таки удалось прорваться к батарее, но русские гренадеры отбросили их штыками. Три раза казалось французским офицерам, что можно посылать донесение об уничтожении батареи, и три раза сгоняли их к подножию русские и турки.
Солнце начало уходить за горы, когда капитан Кикин выхватил шпагу и приказал горнисту протрубить сигнал ко всеобщей атаке. Напор десантников был неудержим. Бросая раненых, лошадей, оружие, французы бежали. На батарею истерзанные гренадеры возвращались молча, турки и албанцы переругивались из-за захваченных на поле сумок и оружия. Капитана Кикина на шинели вынесли на холм и положили у пушечной станины. Он, зажимая рукой рану, огляделся и захрипел, увидев поднимающегося вместе с морским десантом Ушакова.
- Ну вот и сдюжили, господин вице-адмирал, а теперь и подавно. Вон с вами какой сикурс идет.
- Спасибо, братцы, за службу доблестную. Молодец, Кикин! - Адмирал пожал слабеющую руку капитана.- Нам эту батарею никак нельзя отдать. Без нее никакой виктории здесь, у Корфу, не одержим.
На холм трусцой поднимались все новые и новые солдаты и моряки. Крепость угрюмо молчала. Батарея наутро заговорила снова. Через несколько дней восстановили батарею и на юге. Шабо был в унынии, он понимал, что артиллерия флота и батарей может быть смертельна для крепости. Но он, правда, не знал, что у Ушакова почти не было зарядов и пороха.
ОСАДА. ЗИМА 1799 ГОДА
Ушаков все туже затягивал петлю вокруг Корфу. Полукольцом расположил корабли, высадил десантные войска на берег, возводил батареи. Знал: не успеет к весне - выскользнут французы. Того хуже - соберутся в Анконе или Бриндизи, высадится их несколько тысяч из Италии, и тогда неизвестно, кто у кого будет в осаде.
Анкона ему чуть не во всех снах снилась. Высылал туда корабли для разведки и патрулирования, призывал своих капитанов бдеть неусыпно. Союзных турок пытался взбудоражить, держать в относительной готовности. Резкий разнос учинил Ивану Андреевичу Селивачеву, командовавшему кораблем "Захарий и Елисавета", не посчитался с тем, что тот ревностно служил последнее время. Специальный ордер направил, объявил "неудовольствие" за то, что выпустил капитан из французской гавани судно без специального досмотра. А ведь "фальшивости" и "письма секретные" провезти на таких кораблях можно легко. Все другие суда проверялись личной адмиральской службой, которая обнаруживала все подозрительное, когда "даже шпионов матросскою одеждою провозят", письма, донесения разные. Приказал "наистрожайше... иметь бдение и крайнюю осмотрительность и никаких судов без строгого осмотра не пропускать". Командующему акатом "Святая Ирина" лейтенанту Влито и шебеки лейтенанту Ратманову предписал патрулировать днем и ночью и не допускать, "чтобы никакое судно, особо подле берегов, ни в одну, ни в другую сторону не прокралось...".
Однако не во всем управлялись его капитаны. Да и, правду сказать, было нелегко. Холодные северные ветры бросали ледяные брызги на палубу. С намокшими парусами трудно было управляться, трудно было брать рифы и ставить лиселя. А главное, не хватало харчей. И не то чтобы вдосталь, а бывали дни, когда выдавали всего по два сухаря с обещанием скоро накормить досыта. Обещаний этих надавали капитаны много, а муки и мяса все не было. Может быть, от этого холода и голодухи приустали глаза у дозорных на "Захарии и Елисавете", ослаб слух, когда перекликались с догонявшим французов акатом "Ирина" и влепили заряд в свою же шебеку "Макарий". Взятый шебекой в плен французский корабль воспользовался суматохой и улепетнул в крепость. А "Захарий и Елисавета" еще раз ударил по парусам и реям шебеки, разбив рангоут и порвав все снасти. И смех и грех - по своим бьют. Но больше, конечно, грех, и Ушаков отозвал Селивачева с южной части пролива, пообещав "таковую неосторожность исследовать и исполнение учинить как должно". Один недоусердствовал, второй же рвался в бой опрометчиво, непродуманно, подставляя бока. Пришлось в канун Нового года отчитывать храбреца Шостака и даже направить ему грозный ордер и сделать выволочку. Шостак, преследуя французский корабль, бил по нему точно, метко и смертоносно. "...Действие фрегата артиллериею... по известию, ко мне дошедшему из крепости,- писал в ордере Ушаков,- было хорошо, из крепости видели, что многие выстрелы ваши были действительны и прямо в корабль и на корабле заметна была великая тревога..." Но не хвалил Шостака адмирал, а ругал... "Крайне сожалею... как вы допустили... фрегат, вам вверенный, быть под крепостью почти вплоть подле берега, даже под картечными выстрелами, фрегат подвергли вы совсем пропасти. Бог один только спас вас чудесами, что крепостными выстрелами вас не потопило". Адмирал берег свои корабли для основного удара, он не мог позволить преждевременно рисковать ими даже такому отчаянному смельчаку, как Шостак.
До прихода основной эскадры хозяином вокруг крепости был 74-пушечный французский корабль "Женеро". Быстроходный, обшитый медным листом, он имел дальнобойную, или, как говорили тогда, "длинного чертежа" артиллерию. "Захарий и Елисавета", "Богоявление Господне", "Святая Троица", а особенно "Святой Павел" утихомирили резвость линейного корабля. Он все чаще отстаивался под укрытием крепостных батарей или рыскал между Корфу и Видо, как бы выискивая щель в цепи кораблей, окруживших остров. И нашел-таки. Вечером 26 января с русской полугалеры сделали пушечными ракетами сигнал, что означало - мимо прошли французские корабли. Вычернив, чтобы быть незаметным, паруса, воспользовавшись сумерками, "Женеро" скользнул в стык между русскими и турецкими кораблями, подгоняемый крепким южным ветром. Русские корабли, что стояли рядом, были тихоходны, а быстроходный турецкий фрегат с места не сдвинулся, то ли заважничал и ждал приказа от своего адмирала, то ли команду не собрал. Так и ушел в ночной туман "Женеро". Досадно, что упустили. Но нет худа без добра. На 74 пушки мощь гарнизона уменьшилась, да и несколько сот моряков убыло. Однако Павел I, получив донесения о бегстве корабля, разгневался. А следовало бы посмотреть более спокойным и трезвым взором на события. Ведь главная-то цель - Корфу - еще не была достигнута, и для этого из Петербурга многое следовало бы сделать.
Федору Федоровичу с первых дней было ясно, что крепость с наличными силами и вооружением не взять. Не было осадных орудий, мощных гаубиц, лестниц штурмовых, подкопщиков умелых, способных фугас заложить. А главное, не было войск, которые превосходили бы числом осажденных. В письме вице-президенту Адмиралтейств-коллегии графу Кушелеву он писал: "...Войск к высаживанию десанта на эскадрах наших весьма недостаточно, если бы с начала прихода нашего к Корфу, хотя один полк был со мною российских войск, многое успел бы я уже сделать со оным, даже надеялся бы по сие время принудить к сдаче крепости..."
Вот и продолжает он просить войско от турок, от пашей, от Али-Тепелена. Но дело продвигается мало. Турецкие войска и албанцы прибывают без снаряжения, без продовольствия. Единой дисциплине они не подчиняются, пытаются промышлять в греческих деревнях. Французы делают успешные вылазки. Все это приводит к тому, что "жители острова Корфу,- отмечает Ушаков,- начинают уже колебаться сумнением".
Да, войск не хватало. А ведь нападающих по всем законам военного искусства должно было быть в несколько раз больше, чем обороняющихся. Число же войск в Корфу, считай, увеличивалось от непробиваемости стен еще вдвое. Перекрыть их можно было, только искусно, скорее даже гениально организовав осаду и штурм.
Ушаков и искал днем и ночью ходы для завершения главной части своей военной экспедиции. Еще до подхода основной части эскадры он почувствовал, что ключом ко всей обороне Корфу является остров Видо. Расположенный напротив крепости, он был ее защитным бастионом, а в случае взятия противником - дулом, направленным в грудь Корфу.
Французы время на Видо не теряли, рыли траншеи, и вскоре островок ощетинился пятью батареями. Большой же остров был в напряженном ожидании: что предпримет русский адмирал? Ушаков же в декабре и январе ждал и надеялся. Ждал подхода кораблей, подвоза боеприпасов, присылки осадных орудий, продовольствия. Надеялся, что вот-вот тысячи алипашинцев, обещанных по договору Портой, появятся на островах. Постепенно становилось ясно, что ничего или почти ничего он не дождется. Надо было исходить из того, что есть. Да, Видо - ключ, но крепость надо поджигать со всех сторон. Пусть французы ожидают атаки и с суши. Еще в ноябре русские солдаты и моряки вытащили на гору у села Мандукио два единорога, одну гаубицу, две мортиры и несколько полевых пушек. Первые выстрелы смели наблюдавших из-за южной стены французов. Заахали единороги, запрыгали по крышам бомбы от мортир. Это была уже не демонстрация мускулов, а ощутимые удары.
У северной же стены жители двух деревень, Баницы и Горицы, куда французы наведывались, дабы пополнить свои запасы продовольствия, взялись сделать такую же батарею на высоком холму у церкви святого Пантелеймона. Сил в этот момент у Ушакова не было, но те, "собравшись во множестве, просили неотступно, чтобы для воспрепятствования их разорения и ежедневного грабежа от французов дать им на первый случай две или три пушки, при которых послать хотя бы одного офицера с двенадцатью солдатами", обещая, что пятьсот - тысяча человек будут охранять возведенную батарею ежедневно. Ушаков вспоминал не раз, что поручил греческому добровольцу инженеру Маркати (Меркатис) "батарею устроить". Русский пост поручика Кантарино на батарее состоял всего из 12 фузилеров и шести канониров, поэтому адмирал предложил "канонаду" не начинать, подождать, когда прибудут корабли с острова Святой Мавры. Но горячий и пылкий Маркати за одни сутки успел сделать все работы по установке батареи, выволок пушки на холм. И открыл огонь. Очень хотелось ему показать усердие, храбрость и убедить земляков в своей полезности. Те бурно приветствовали первые выстрелы, но атаке шестисот французских солдат не смогли противостоять и бежали. Команда поручика Кантарино была пленена. Маркати как бывшего французского служащего расстреляли.
Французы ободрились и кинулись на вторую батарею. Но ее Ушаков уже усилил, да и организатор обороны капитан Кикин проявил чудеса героизма и организованности. Вскоре и вторая батарея была восстановлена. Крепость оказалась под обстрелом ушаковской артиллерии. Казалось, беспрестанная канонада сломит французов. Но русские пушки стреляли редко. Нашлись недовольные у турок, греков, да и свои смотрели с недоумением: почему Ушаков не даст команду завалить крепость ядрами? Русский же адмирал и так-то был угрюмый, а в эти дни совсем был хмур. Он пишет драматическое письмо Томаре: "Корабельных наших снарядов с нами обыкновенное количество, я употребляю на батареях картаульные единороги и снаряды от них почти все расстреляны, а особо картаульных бомб, которые весьма понадобятся, очень мало у меня уже в наличии остается, а подвозу ниотколь нет".
Да, одного полководческого гения в армии и флоте не хватает. Немало славных военных талантов гибло в плену плохого снабжения, в объятиях нерадивой инфантерии.
Гибли. Но не таков был Ушаков. Он собирал все силы, все запасы в один кулак. Он готовил штурм.
"ПОСЛЕДНЕЮ ЭКОНОМИЕЮ..."
Одной из ключевых проблем осады было продовольствие. Ушакова оно беспокоило, вызывало подлинную тревогу. Турки особенно не раздумывали, посылали свои суда и обкладывали продовольственной данью близлежащие территории, а то и просто грабили греческое население. Командующий русской эскадрой пойти на это, конечно, не мог. Он взывает к Петербургу, Одессе, Константинополю.
Уже в начале ноября он бьет во все колокола, не беспокоясь о впечатлении, требуя улучшить снабжение. 10 ноября он пишет Томаре: "Провианта весьма мало. Людей-то на корабли взяли "вдобавок" (для осады), а провианта на них не предусмотрели".
Эскадра в ноябре находилась в море уже более трех месяцев. Сухари уже рассыпались в порошок, солонина начинала портиться. Но и этого, доносит Ушаков, скоро не будет. "Экономией" можно просуществовать не более чем до середины декабря. Турки обещают, но ничего не делают. Возможно, в этом и не было злого умысла, а была обычная реакция полунезависимых пашей на указы из Константинополя. Они их просто игнорировали. Ушаков направляет Морейскому паше, которому даны все указания Порты, несколько посланий с просьбой ускорить присылку провизии. Тот не реагирует. Командующий эскадрой посылает к нему личного представителя гардемарина Мавро Михайли, одного из гардемарин, что направлялись для практики в боевых условиях. Лучшей практики пожелать было трудно. Гардемарину Ушаков дает указание: "И одного дня чтобы не было пропущено и строго приказано было бы командирам судов, чтобы ни под каким видом не останавливались и не замедливались бы, шли бы прямо сюда к эскадре с поспешностью, старайтесь провизии доставить сюда больше и скорее".
Мавро Михайли спешит исполнить приказ вице-адмирала: стремительно "сплавал" в Морею, не мешкая, обследовал состояние дел и так же быстро возвратился на кирлингаче к Ушакову, которому доложил: "Провианта заготовленного нету ничего".
Командующий встревожен, надо срочно принимать меры, но он не может ничего предпринимать, не согласовав действий с турками. Обращается к Кадыр-бею: немедленно послать курьера к Морейскому паше, ведь тому же предписано Блистательной Портой снабжать их. Ушаков уже все разведал и знает, что на берегу пасутся стада волов, принадлежащие французам, надо только конфисковать их, забить и отправить на эскадры. Кадыр-бей обещал содействовать. Но наступил декабрь, а дело не сдвинулось. "Провизия... на эскадре... вся без остатка вышла в расход. Командиры кораблей и войска на берегу терпят крайнюю нужду и настоит опасность терпеть голод и бедствие от оного". "Последнею экономиею питаются только теперь русские моряки",- мрачно констатирует он в письме к Кадыр-бею. Морейского пашу просит "где только возможно собирать печеный хлеб, сушить его в сухари и присылать сюда сколько в самой скорости поспеть можно...". Именем Блистательной Порты и султанского величества Ушаков потребовал "поставить и немало не умеряя сухарей, булгуру, фасоли, водки или горячее вино, также красное вино и масла... и чтобы тем людей спасли вы от настоящего бедствия, которое есть неминуемо". Зная, что денег у него на расплату нет, говорит с пашой на понятном для того языке: "Кто же в недоставлении по сие время останется виною, Блистательная Порта и его султанское величество непременно сделает строго взыскание жестоким штрафом..."
Адмиралтейство же и подчиненные Мордвинова опять допустили халатность. На прибывших из Ахтияра судах (шхуне N 1, транспортном судне и бригантине "Феникс") "соленого мяса немало оказалось с червями, гнило и имеет худой и вредный запах, а уксус, будучи не в крепких бочках, дорогою почти половинным числом с вытечкою". Без особого рачения заботилось о моряках российское ведомство.
Ждать обещанного - означало погибать. Ушаков не из таких. Теребит Кадыр-бея и начинает скупать где можно пшеницу. Сам же приказывает жителям Корфу доставить для продажи мясо и зелень для щей. Обращается к Орио, главе местной администрации, чтобы островитяне взяли временно корабли, которые их охраняют, на свой кошт. Оплатить пообещал за счет Порты. Опасное, несогласованное решение принимал вице-адмирал. Ибо оплатит ли Порта его расходы, согласятся ли в Константинополе и Петербурге? Опасное для себя, но необходимое. Понимал, что моряка и солдата надо кормить. Не пренебрегал этим, не давал на откуп, занимался сам. Ходил в матросский камбуз, пробовал кашу, давал выволочку, если было невкусно. Страдал, если порция была мала. Морякам такая забота была по душе, передавали друг другу: "Наш-то адмирал опять матросскую порцию отведал". К середине декабря Ушаков заболел от "тревожных мыслей и отсутствия продовольствия". Заболел, но не слег, продолжая придумывать ходы, чтоб накормить русских моряков, сохраняя эскадру боеспособной.
КЛЮЧ ОТ КРЕПОСТИ
Ветер хлестанул брызгами по палубе, забрался в рукава, захлопал углами парусов. Шлюпка, подходившая к "Святому Павлу", подскакивала на водяных гребнях, как щепочка, да и корабль, тяжело вздыхая, все сильнее раскачивался от мощных шлепков волн, то обнажая обшивку на макушке очередного вала, то запахиваясь в пенное жабо.
Турок еле поднялся на борт, поддерживаемый матросами, и, приложив руки к груди, склонил голову перед, казалось, приросшим к палубе русским адмиралом. Не выдержал, подбежал к краю и опростался, вытерся халатом.
- Бывает, - добродушно успокоил Ушаков.- Волнушка разыгралась. Мутит. Прошу в каюту.
Гасан-эфенди, заплетаясь ногами, нырнул вниз. Ушаков степенно сошел за ним, пригласил садиться, выпить чаю. Гасан-эфенди с отвращением взглянул на угощение и стал торопливо излагать приветствия от имени Али-паши. Кадыр-бей, как всегда, вроде был безразличен к разговорам, прикрыл глаза. Ушаков знал эту его привычку скрывать интерес, придремывать, обдумывая сказанное.
- Хорошо, что Али-паша нам добрые слова шлет, но лучше было бы, чтобы он проявил внимание к просьбам нашим.
Гасан-эфенди закивал, с полным согласием глядя на адмиралов.
- Да-да! Верный слуга султана, Али-паша Тепелен, весь в заботах об оказании помощи доблестным союзникам.
- Каким?
- Что?- не расслышал Гасан-эфенди.
- Кому думает оказать помощь ваш паша? С кем хочет он союзничать? Неужели он думает, что мы не знаем о его переговорах с французами?
Гасан-эфенди укоризненно посмотрел на русского командующего.
- Мой господин чист и безупречен не только перед вами, султаном, но и перед Аллахом, не совершив ни предательства, не допустив даже помыслов о сотрудничестве с богомерзкими врагами всемилостивейших наших правителей - султана и императора.
Ушаков задышал прерывисто, встал, подошел к Кадыр-бею, коснулся плеча того и вопросительно взглянул на турка. Кадыр-бей кивнул. Из шкатулки, что стояла на маленьком столике, растрепанными чайками полетели листки бумаги. Ушаков бросал их перед Гасаном-эфенди.
- А это что? Чья подпись? Кто писал? Или вы думаете, что мы не знаем подпись Али?
Посланник только раз бросил взор на письмо и все понял. Да, это были письма самого Тепелена. Те письма, что слал он командиру гарнизона Шабо осенью и где безбожно льстил французскому генералу, обещая союз, провиант и расположение за то, чтобы солдаты Директории стойко обороняли крепость от русской эскадры. Гасан-эфенди понял, что попался, вознес руки в молении, придумывая, как лучше вывернуться, еще раз зыркнул на Ушакова и, склонившись в поклоне, запричитал:
- Знаменитый между князьями мессийского народа, высокопочтенный между вельможами нации христианской, славнейший адмирал в Европе, знаменитый ревнователь к службе, превосходительный командующий наш. Не почти сии письма за истину, то просто прием обмана.
Ушаков не уразумел сразу, что Гасан обращался к нему, когда понял - махнул рукой, перебил:
- Хватит! Ждем сына паши с войском. Продовольствие ждем. И козни пусть бросит. Ведь в наших руках сила отменная.- Ушаков дал понять, что разговор окончен. Гасану-эфенди в туманную мокроту идти не хотелось, но и оставаться перед грозным Ушак-пашой было страшно. Он поднялся, закивал и двинулся к двери задом, бормоча слова прощания.
- Да не бойся! Иди нормально, а Али передай, веры больше не будет, если подведет.
- Славный и достопочтенный друг мой,- сбросил с себя сонливость Кадыр-бей,- должны вы знать, что Али-паша один из своевольнейших пашей в Османской империи, мало повинующихся Порте. И оная в отношении его твердости не проявляет, как с другими своевольниками. Они в Константинополе на свои предписания не надеются и вам отдают право решать с ними все дела и вести их твердой рукой.
- Да права-то отдают, а мне бы лучше сухарей побольше да войско для осады. Я ведь здесь не хозяин, а гость. А меня все кулаком заставляют стучать. А мне кулак-то для боя нужен. Собираю всю эскадру воедино, албанцев сколько можно на остров высаживаю. Пушки на остров свожу, две батареи на носу Шабо поставил. Но мало сего. Ведь послан я с кораблями воевать против флота неприятельского, а не крепостей. Сейчас же надо крепость взять. А где главный удар нанести?- Походил, пососал трубку и остановился перед картой, где вокруг острова была обозначена цепь русских и турецких кораблей. Блокада объявлена. Но как сломить осажденных?- Думаю, прежде Видо брать надо,- задумчиво сказал он и обернулся к Кадыр-бею. Тот не понял, взглянул на переводчика. Но и переводчик не понял, вопросительно согнулся к Ушакову.
- Предлагаю пройти мимо острова Видо. Там ключ от крепости... Найдем...
Несколько раз на флагмане и адмиральском катере прошел мимо каменистого задиристого Видо. Глаз подзорной трубы скользил по его скалистым бухтам, ощупывал выступы, скакал по вершинам. Морской служитель держал карту перед Ушаковым, а тот сверял все пометки, уточнял изгибы бухточек, отмечал места, где чернели темнотой жерл батареи. Нанес четыре, потом в глубине за кустарниками обнаружил пятую. Нет, французы не сидели на острове без дела. С октября рыли траншеи, окружали рвами батареи, прорывали каналы. Маслиновые деревья, поваленные на склонах, ежом выставили впереди себя сучья, сквозь которые прорываться было бы нелегко. У двух бухт, куда Ушаков замыслил высаживать десант, подозрительными казались торчащие концы каких-то жердей. Ночью послал на шлюпке гардемаринов с матросами разведать, не перегородили ли? Шлюпка скользнула в темноту. На палубе зажгли мощные фонари для ориентира. Через два часа гардемарин докладывал:
- Бухта перегорожена сетями и бонами из остатков корабельных мачт и стеньг, связанных друг с дружкой цепями и канатами. Немного в стороне бон не было, но зато в песок зарыли заостренные пали. Одна из них, скрытая в воде, ударила шлюпку. Два матроса упали в воду, сломали весло. Задумали они тут хитроумную заманку, чтобы шлюпки десантные на них напоролись и дальше не прошли.
- Молодец!- наклонился над картой Ушаков.- Мы сие тоже пометим.
К началу февраля он знал Видо не хуже, чем Ахтияр и все крымское побережье. Оступиться не мог, не имел права. Должен был действовать тут четко и безоплошно. Предстоял штурм, и он понимал, что, не взяв Видо, не покорит Корфу.
НАКАНУНЕ
Французские подзорные трубы были постоянно нацелены на русские корабли. Дорого бы заплатили главный комиссар Дюбуа и дивизионный генерал Шабо, чтобы узнать, о чем совещается со своими и турецкими капитанами адмирал Ушаков. Все могло быть. Он мог наконец понять, что крепости Корфу неприступны, и снять бессмысленную осаду. Он мог бы повести и какой-то торг с ними о почетном завершении операции. В гарнизоне же все больше чувствовалась тревога и неуверенность. Ушаков мог, конечно, решиться и на штурм. Но, черт побери, наверное, и чудаку понятно, что крепости флотом не берутся. А Видо и мощные крепостные батареи расстреляют приблизившиеся к суше корабли. Правда, в этом французские командиры убеждали себя без прежней уверенности. О чем же думает этот упрямый русский адмирал?
Ушаков же давно все продумал. Сегодня он отдавал приказ.
На корабль прибыли все капитаны. Первым появился Пустошкин, быстро проследовал в адмиральскую каюту. Зашел, протянул руки.
- Ну, Федор Федорович, здравствуй. Все верно и точно! Вчера со своим капитаном разбирал твои предписания. Места сомнениям нету. Все выверено. В бой пора.
- Не спеши, Павел Васильевич. Я вот вчера проехал по батареям, а там зарядов - кот наплакал. Если будем три дня возиться, они и выдохнутся. Французы их- голыми руками бери.
- Ну, Федор Федорович, мы быстрее управимся. А голыми руками им батареи ни в жисть не взять, там один Кикин полк расшибет.
- Да, славный воин. Вчера показал, где подкопы делает, где фугас заложил. Они там шуму натворят, а нам надо Видо брать в это время. Назначаю тебя командиром авангардии.
Ушаков еще раз задумчиво посмотрел на карту и приказал дежурному офицеру приглашать капитанов в каюту.
Шум быстро затих. Все понимали, что адмирал сегодня скажет им самое главное. Его славные капитаны, турецкие союзники, греческие вожаки, командиры батарей и штурмовых групп замерли. Адмирал как бы отделился от всех, встал и четко зачитал:
- При первом удобном ветре от севера или северо-запада, не упуская ни одного часу, по согласному положению намерен я всем флотом атаковать остров Видо; расположение кораблей и фрегатов, кому где при оной атаке находиться должно, означено на планах, данных господам командующим...
Все командиры склонились над планами, вырисовывалась картина, как пойдет в бой "Казанская Богородица" к первой батарее и ударит по ней всеми своими орудиями, как поддержит ее турецкий "Херим капитан" и "Святой Николай", как должны они потопить малые суда в бухтах, разбить укрепления, сбить неприятеля и тоже стать на якоря в предназначенных им местах. И дальше предписано было каждому место и действие: стрелять по батареям во все потребные места, стать на якоря, очистить места для десанта и по приказу гребным судам везти на высадку солдат.
- Не все вдруг! Не все суда посылайте. Пусть не теснятся, не попадают под ядра. А вашему десанту, господа Скипор и Боасель, побольше лестниц и досок тащить, перебрасывать их и мостки творить через рвы для атаки.
По десятку раз проводили пальцами капитаны по адмиральской карте, сверяли со своей, изучали диспозицию, вымеряли расстояния от батареи к батарее, которые Ушаков знал до метра.
- Ну вот, теперь все вам ведомо. Прошу сказать слово. Можем мы завтра штурмовать или еще пережидать будем?
Стало тихо. Вроде было и ясно, что штурм завтра, но прямой вопрос командующего заставил еще раз всех задуматься. Все ли готово? Все ли понятно? Все ли исполнят свой долг до конца? Надежны ли союзники? Было тихо и тревожно. Встал капитан-лейтенант Шостак.
- Мы предлагали французам: дабы не было ненужного кровопролития, крепость сдать. Они в гордыне и в надежде на вызволение отвергли сии человеколюбивые предложения. За сие наказание получить должны. Все в плане разработано до мельчайших подробиц. Сейчас нам самим команды привести в порядок, сообразный предписанию, надо. К утру к бою готовы будем и мы. Веди нас к победе, славный адмирал наш, Федор Федорович!
Все задвигались, поддержали в голос: "Правильно!", "Добро!", "Все готовы!", "Ждем сигнала!" Сказали и его капитаны, и греческие командиры. Турки молчали. Поглядывали на Кадыр-бея. Тот вздохнул и готов был начать, но вскочил Шеремет-бей и развел руками:
- Я не знаю, как достопочтенный адмирал думает взять саму крепость Корфу. Пусть даже, истратив боевой запас, он возьмет Видо. Но как взять бастионы и башни, как вскарабкаться на стены? Наши матросы еще не научились летать, чтобы вспорхнуть на стены с кораблей. А с суши вряд ли можно с нашими силами штурмовать неприступные стены. Надо продолжать осаду, пока не придут наши союзники - англичане. Мы в Турции знаем, что камень деревом не прошибешь!
Ушаков помрачнел, этого препятствия он не ожидал и перевел взор на Кадыр-бея: "Клялся ведь, что будет вместе в самых тяжких боях". Турецкий адмирал отвел взор, посмотрел на Шеремет-бея и вдруг, словно решившись на что-то важное, с необычной для себя легкостью встал и сказал:
- Предприятие сие кровавое и опасное. Однако мы знаем, что удача всегда сопутствует нашему доблестному другу адмиралу Ушак-паше. Отдадимся же без оглядки под его командование. И да сбудется воля Аллаха!
Турецкие капитаны склонили головы в согласии. Ше-ремет-бей смотрел в сторону.
Ушаков вышел из-за стола, оперся на спинку стула, его торжественный голос наполнил каюту:
- Мои боевые други, адмиралы, капитаны, доблестные союзники, командиры греческих ополченцев. Настал час! Завтра корабли и войска штурмуют бастионы крепости. Предстоит беспримерная морская операция. Флотом своим мы обязаны взять крепость приморскую. Войне сухопутной помочь всем должны.
Федор Федорович шагнул вперед, медленно оглядел сидящих и твердо закончил:
- Прошу именем Отечества нашего, императорской и султанской волей, для принесения многострадальным сим островам освобождения - явить завтра доблесть и мужество. Не жалеть живота своего, но понапрасну людей не губить. Не безрассудство надобно, а малокровный успех. Виктория принесет нам славу, чины, ордена и скорое возвращение домой. Завтра по установлении ветра подниму на "Святом Павле" флаг, сигнал для приготовления к бою, что будет означать: "Всей эскадре приготовиться к атаке острова Видо". Сигнал к общей атаке - два пушечных выстрела. С Богом, друзья! И будет завтрашний день вратами к славе и доблести многих. До свидания в крепости!
ШТУРМ.
18 ФЕВРАЛЯ 1799 ГОДА
Все явственнее становилось - надобно предпринимать штурм крепости. Иначе вся операция закончится крахом. "...Ежли мы не успеем скоро взять Корфу, также должно худых последствий ожидать,- пишет 27 января с корабля "Святой Павел" Ушаков Томаре.- Италия теперь в худом и сомнительном положении, ежли французы осилят неапольское владение, приблизятся к здешним краям к Бриндичам по тракту и когда застанут нас, атакующих Корфу при высадке с кораблей наших многих людей на берег, буде мы не обезопасить весь остров кругом от десанта, и буде они, как-нибудь прорвавшись к острову, в том или другом месте высадят десант на берег тысяч пять или шесть, то могут оные прорваться в крепость, и тогда взять ее будет не можно".
К середине февраля Ушаков сделал все возможное для штурма: собрал сколько мог турецких и албанских войск на Корфу, сберег имеющиеся заряды для артиллерии, провел необходимую разведку, отработал сигналы, взаимодействие кораблей, артиллерии, пехоты. Умельцы-плотники сбили лестницы, подготовили щиты и доски. Много дней изучались подступы к крепости, побережье острова Видо, готовились подкопы и минные взрывы. В крепости росла тревога: пугала неизвестность, ибо ни один корабль противника в феврале в Корфу не прорвался. Но о капитуляции там не думали. Ушаков принимает решение - штурм.
...15 и 16 февраля необычайно оживленно было на флагмане русской эскадры "Святом Павле". К его борту непрерывно приставали шлюпки с офицерами от каждого корабля. Не успевали они отъехать, как подъезжали другие со штурманами этих же кораблей.
Утром 17-го сам командующий эскадрой отбыл на остров, объехал батарею, совещался там "ввиду крепости" с командирами десантной команды капитаном Дмитриевым и Кикиным, артиллерийским капитаном Юхариным, приглашал вожака повстанцев графа Булгариса и предводителей албанских и турецких войск Ибрагима-паши и Али-паши. Вернувшись на корабль, до глубокой ночи разбирал он с офицерами маневр каждого корабля и отпустил их на заре с приказом капитанам кораблей, артиллерийским командирам, штурманам прибыть к 10 утра на флагман. Совет провел быстро, все было уже обсуждено, согласовали действия с Кадыр-беем и всеми турецкими кораблями.
Наступила тревожная ночь 18 февраля. Как записано было в шканечном журнале корабля "Святой Павел", в час ночи - "ветер тихий, временно с нахождением шквалов", в пять утра - "ветер тихий, небо облачно, изредка блестящие звезды". "Их расположение благоприятно для вас",- мог бы сказать Ушакову посланник Томара, любивший гадать. Но не на звезды надеялся Ушаков, не зыбкое их мерцание порождало уверенность адмирала. Он уверен был в русских моряках, в опытности своих командиров, в их боевом умении, в четком и продуманном до мелочей плане военных действий.
В шесть утра взошло солнце. Как обычно, его приветствовал пушечный выстрел, в 6 часов 15 минут затрепетали флаг и гюйс. На всей эскадре прошло заметное шевеление. В 6.30 сигнал повторился. Один за одним поднимали якоря русские и турецкие корабли. Сигнал и два пушечных выстрела вызвали канонаду с южной и северной батареи.
Да, так начался победоносный штурм Корфу, так началась одна из самых знаменитых баталий Российского флота. Вначале вперед выдвинулись фрегаты "Казанская Богородица", "Святой Николай" и "Григорий Великая Армении" в сопровождении турецких кораблей. 130 сигналов с адмиральского корабля были лаконичны и четки, их значение было расписано заранее.
...атаковать первую батарею острова Видо...
...сбить пушки и отогнать людей от пушек...
...атаковать вторую батарею... сбить пушки... отогнать людей от пушек...
...поднять всей эскадре марс-реи...
...идти всем своим сим...
...атаковать третью батарею...
...встать на якоря и бить по батареям...
Видо кипел, как в котле. Русские корабли выстроились полукружьем, развернулись пушечными портами к берегу и опоясались вспышками. Ядра огненными стрелами проносились в ту и другую сторону- снесло земляное укрытие у второй батареи... перевернуло пушку на третьей... картечью скосило стрелков на вершине холма.
...Содрогнулся "Святой Николай", полетели щепки от грот-марса-рея... раскололась лодка с десантными орудиями... пошли на дно пушки, банники, пыжевики, пороховые картузы... отстегивая портупеи, сбрасывая подсумки, вырывались из водяного плена солдаты десанта.
Бой разгорался, но вот что-то в нем изменилось. Ушаков почувствовал, что вторая и третья батареи стреляют вразнобой и реже. Отдал сигнал:
- Эскадре вести десант между второй и третьей батареями...
Через несколько минут отдал второй:
- Эскадре вести десант между третьей и четвертой батареями...
Гребные суда заскользили к бухточкам и выступам острова. Флейтисты заиграли подбадривающую мелодию, под которую солдаты выскакивали прямо в воду, слегка приостанавливались, стреляли по верховым скалам, затем карабкались вверх. Одни бросали на рвы и канавы лестницы, другие подносили доски, образовывая легкие мосты, третьи расчищали завалы из колючих кустов, деревьев и камней припасенными заранее баграми. Все было продумано многоопытным адмиралом для штурма... Заминка, короткая атака - и французы выбиты со второй батареи. На третьей батарее поднят турецкий флаг. Затрепетал еще один флаг адмирала. Вчера в приказе Ушаков написал: "Вместо знамен иметь с собой флаги; флагов с собою иметь надлежит до десяти. Все батареи, которые овладены будут, поднимать на них флаги, оные означать будут нашу победу..." Флаги вздымались то здесь, то там. Победа приближалась...
А у Мандукио и у Баницы тоже кипело. Ядра колотили стены крепости, и те покряхтывали от мощных и частых ударов, боясь рассыпаться. На Сальвадор - предмостное укрепление французов - надвинулись, пошли, побежали албанцы, турки, русские пехотинцы. Гигантский взрыв вспучился пузырем перед стенами, забросил комья земли внутрь бастиона. Лестницы вырастали деревянным частоколом у стены. Французские солдаты бежали по вырытым ходам в крепость. Форт пал. Войска союзников готовились к новому прыжку.
А у Видо все кончалось.
- ...всей эскадре умножить десант сколь наивозможно...
- ...послать пушки к десанту между четвертой и пятой батареями...
Шлюпки, десантные корабли, фелюги, опорожняясь и застывая в ожидании, лепились к берегу.
Французы были загнаны на середину острова и там, вырываясь от турок, бежали к русскому флагу. И было от чего. За голову француза турецкие командиры выдавали несколько золотых монет. Немало для горца из бедного селения, да и для регулярного солдата вполне прилично.
Все деньги раздали им русские офицеры, да и солдаты выскребли карманы дочиста, спасая от усечения голов бывших врагов. Генерал Пиврон, что командовал сдавшимся гарнизоном, озирался на кровавое пиршество войны. Его самого только что вытащили из бочки, куда он спрятался от турецких ятаганов...
- ...Кейзер-флаг на первой батарее! Видо наш!
Ушаков кивнул и повернулся в другую сторону, там на "Богоявлении Господнем" было наверняка тяжко. Он сражался с "Леонардом" и фрегатом "Струне", не пускал подкрепление на Видо, бил по крепостным пушкам.
В крепости же не знали, откуда ждать основной десантный удар. Оттуда снизу, от батарей, или отсюда, из трюмов кораблей, что добивали Видо. Солдаты вели стрельбу на севере, на юге, здесь, у моря, и казалось, уже вся крепость в огне.
К вечеру стало тише. С кораблей на "Святой Павел" прибыли с донесениями посыльные, получили новые задания от Ушакова. С зарей предстояла атака...
Но она не состоялась. В восемь утра в заливе перед Видо показалась шлюпка под Андреевским флагом и флагом французского командующего. Адъютант вручил письмо Ушакову, подписанное Дюбуа и Шабо.
"Господин адмирал! Мы полагаем, что бесполезно подвергать опасности жизнь нескольких сотен храбрых русских, турецких и французских солдат за обладание Корфу. Вследствие этого мы предлагаем вам перемирие на срок, который вы найдете нужным для установления сдачи этой крепости. Мы предлагаем Вам сообщить нам Ваши намерения по этому поводу, чтобы прекратить пролитие крови. Если Вы желаете, мы намерены сделать, если Вы не предпочтете предъявить нам Ваши. Дивизионный генерал Главный комиссар Дюбуа, Главнокомандующий французскими силами Шабо".
Ушаков задержал посыльных, послал шлюпку за Кадыр-беем и положил сроку для капитуляции 24 часа.
20 февраля на корабле "Святой Павел" вице-адмирал Ушаков, капитан Кадыр-бей, главный комиссар исполнительной Директории Французской Республики Дюбуа, дивизионный генерал Шабо подписали статьи о сдаче крепости.
Над крепостной башней были подняты русский и турецкий флаги, а Ушаков отправился в церковь совершить Благодарственный молебен.
ЗА СТОЛОМ ПОБЕДИТЕЛЯ
Ушаков попросил всех своих капитанов "помести по сусекам". Пригласил на прием Дюбуа и Шабо. Не хотелось в грязь лицом перед побежденными ударить. У него к ним во время осады была вражда, а сейчас появилось какое-то добродушие и даже нежное чувство: сдались все-таки. Ставил себя на их место и говорил твердо: "Нет, я бы не сдался". Но почему? Ведь губить людей бесчеловечно. Он военный и знает, что потери неизбежны. Его дело воевать. Но воевать разумно. Нет, он не сдался бы, потому что не допустил бы взятия Видо, сбил бы батареи у Мандукио и Святого Пантелеймона, не обозлил бы жителей налогами, притеснениями, грабежами. И дождался бы помощи извне.
Рассмеялся. Каков? Мыслит за французов. А они-то что сами думали? Вот и попытаем.
Французы прибыли вовремя. Дюбуа зашел первым и живо, обращаясь к Шостаку, который сразу переводил, прожурчал:
- Точность - вежливость королей, поскольку у нас королей нет, то наш генерал,- махнул в сторону Шабо,- считает точность обязательной для людей военных. Я с ним согласен.
Шабо хмуро взглянул на Дюбуа, кивнул Ушакову и добавил:
- Тем более это обязательное правило для побежденного.
- Ну, господа,- перебил их Ушаков,- давайте забудем о предыдущих ролях. Та пиеса завершилась. Сегодня встречаются коллеги, кои могут отвлечься от драматической постановки.
- Однако же, адмирал, разница в том,- перебил решительный Шабо,- что постановщиком этой пьесы были вы.
- Разница в другом,- строго добавил Ушаков,- погибло немало людей, которые могли остаться живыми.
- Не хотите ли вы сказать,- с вызовом спросил Дюбуа,- что нам не следовало сражаться, адмирал? Ведь мы же дали присягу.
- Нет, я хочу сказать, что вам следовало бы сдаться раньше. Ведь приезжал же Шостак еще в октябре... А впрочем, давайте пообедаем.
Ушаков пригласил гостеприимным жестом за стол. Дюбуа не заставил себя ждать и, воссевши на стуле, приценивающе оглядывал закуски. Ушаков поднял бокал.
- Выпьем, господа, за ваших родных и близких, что ждут вашего возвращения и будут рады видеть вас живыми, ибо жребий войны коварен и мог выбросить любые кости каждому из нас.
Французы молча выпили.
- Недурное вино. Русское?- поинтересовался Дюбуа.
- Нет. У нас, пожалуй, нет хороших вин. А горячее вино пришло к нам из Пруссии. Эта прусская водка вещь тяжелая. Я бы вас медовухой угостил, но здесь меду не достанешь. А французские вина лучше этого?
- О!- закатил глаза Дюбуа.- Прелестнее могут быть только молодые блондинки из Гавра,- комиссар захохотал, довольный своей шуткой.- Хотя,- поднял он палец,- некоторые и уверяют, что старые вина лучше, а я думаю, что вино должно быть не старше женщины. Те, кто думает, что вино пятидесятилетнее лучше вина двадцатилетнего, ошибаются. Вино хорошо в том возрасте, когда хороша женщина,- тоном знатока продолжал Дюбуа.- Дальше оно становится безвкусным, выцветшим, без букета, дряблым, с густым осадком - так же, как и женщина.
Ушаков несколько опешил от таких глубоких познаний комиссара, перевел глаза на Шабо и спросил:
- Скажите, генерал, сколько вы еще могли продержаться? И если не секрет, в чем увидели основную опасность для себя?
- Какой тут секрет. Вы сами все это знаете. Во-первых, ваша морская блокада. Она была непроницаема, и это породило в гарнизоне неуверенность и даже страх. Во-вторых, вы правильно поняли, что Видо - наша главная защита. Взяв его, вы могли свободно расстрелять нас артиллерией морских кораблей. И третье - суша. Вы создали там ад для нас. Повстанцы, албанцы, батареи. Вы великий флотоводец и стратег, адмирал. За ваше здоровье!
- Я охотно присоединяюсь к словам генерала и сделал бы это еще с большим удовольствием, если бы в роли победителей были мы. Но судьба была благосклонна к вам, адмирал! За вас это шампанское.- Дюбуа опорожнил бокал и хитро сверкнул глазами.- Но вот в деле шампанского Франция непобедима. Вы знаете, что еще римские императоры ценили лозу и вина из наших земель. Потом Божьи слуги - епископы, прелаты и монахи - продолжили виноделие, и им за это спасибо. Особо отличился монах Периньон, которому мы обязаны вот этими пузырьками. В 1670 году он не так закупорил бутылки, и мы имеем с тех пор "шипучее". Он же открыл то, что из разных лоз можно добывать разное по вкусу вино. Периньон ослеп, но до конца дней своих был хранителем подвалов братства Святого Петра. Секреты свои он передал своему помощнику - монаху Рюинару. И сия фирма, хотя и была потрепана в дни революции, существует и по сей день. Не хотели бы вы, адмирал, стать виноделом?- И, видя, что Ушаков недоуменно пожал плечами, разочарованно закончил:
- А жаль, мы бы с вами организовали великолепную компанию по сбыту вин в Америке и России.
Федор Федорович развел руками:
- Торговец из меня плохой. Я до конца дней своих флотом буду заниматься,- и засмеялся,- вот монахом разве на склоне лет, может, и заделаюсь. Птиц послушаю в саду. Я ведь не слышал птиц-то с детства, считай.
Когда Шостак перевел ответ, уже Шабо посмотрел на него с удивлением. Этот русский адмирал был ему все более и более симпатичен. Он, наверное, и сам не предполагает, сколь блестящую победу он одержал.
- Адмирал учел, по-видимому, наш горький урок при осаде Гибралтара вместе с испанцами еще в 1779 и 1783 годах. Он бывал там.
- Да, я бывал и слышал пушки Гибралтара. Вначале хотел даже сделать плавучие батареи, как это пытался адмирал Морено, но их опыт был, как вы помните, печален: они сгорели и потонули на виду англичан. Поэтому роль плавучих батарей отвел кораблям.
Шабо принял как должное это знание русского флотоводца. Но все-таки он поражался, что этот бывалый моряк отверг укоренившуюся теорию о том, что флот с моря может лишь блокировать приморские крепости. Он и сам был до сих пор в плену узких, известных всем морским и сухопутным командирам взглядов.
- А вы знаете, адмирал, что республиканский флот и гвардейцы не раз штурмовали крепости. Но им редко удавалось справиться с ними. Вы знаете о блокаде крепости Кальяри на Сардинии?
- Да, я знаю, что она окончилась неудачно в 1793 году, хотя там высадили на остров такой же десант, как и мы.
- Не такой, а больше. Всего пять тысяч человек. Флот-то наш действовал там хорошо, но подкачали марсельские волонтеры, они запаниковали и потребовали отправить их во Францию. Да вдобавок шторм, чуть рыб не накормили.
- Что же произошло?- поинтересовался Ушаков. Ему действительно были интересны уроки побед и поражений флота. Да он и знал, что предстоит еще не раз штурмовать приморские крепости.
- Я не был там. Но говорят, что время года было неудачное. Февраль.
Ушаков усмехнулся, и Шабо понял, что это неубедительно.
- Ну еще отсутствовало согласие между адмиралом Трюге и сухопутными командирами. Дисциплина в войсках и экипажах была ужасна. Все разболтались. Был период до революции, когда наши офицеры были чересчур образованны, были пропитаны ходячими теориями, для них солдат ничего не значил. Сейчас, к сожалению, наоборот, офицер не знает ни теории, ни тактики.
Дюбуа нерешительно возразил:
- Однако с солдатами и матросами стали обходиться человечнее, во флот пришло немало людей смелых.
- Да, они были смелы, но неопытны и необразованны. Система разрушается быстро, но восстанавливается долго. Наши революционеры у отличной организации флота, которую продумал Кольбер, заимствовали только те черты, которые достойны были сожаления. Это ниспровержение истинных правил иерархии, смешение военного флота с коммерческим, уход военных элементов из портов, невежество вместо знания. Никто уже больше не слушается морских офицеров, чиновников, инженеров. А ведь должна же быть дисциплина!- обратился неожиданно Шабо к Ушакову.
Русский адмирал с интересом слушал о том, что происходило во французском флоте. Переспрашивал Шостака. Попросил сменить блюда и принести сладости, шербет, кофе. Закончив распоряжаться, ответил на вопрос:
- Без дисциплины побед не добиться. Но с солдатами и моряками звереть негоже. От их духа и бодрости, от доброты к ним победа зависит. Да еще от умения командирского, от снабжения, от ветров попутных, от кораблей хороших, от пушек скорострельных, от храбрости. Да мало ли от чего. Все это, правда, в один узел редко стягивается. Так вот и зависит все от матроса до командира, от командира до матроса... Ну, ладно об этом. Как мы условились в соглашении, вы, Дюбуа, едете в Тулон, и мы даем вам двадцатипушечник, а вот Шабо в Анкону. Не так ли? Какие просьбы? У вас, Дюбуа?
- Я хотел бы взять с собой мебель, изготовленную венецианцами.
- Хорошо, если это не чужая собственность. А вы, Шабо?
- А я хотел бы иметь на память от победителя небольшую вещь. Не откажите в любезности.
- Ну что вы, генерал. Я рад был с вами познакомиться, здесь, за чашкой кофе, больше, чем у крепостных стен. Но если вы серьезно, то вот держите эту вещицу.- И Ушаков протянул Шабо табакерку.- Давайте больше не встречаться в боях. До свидания.
АМНИСТИЯ
...Дни после падения Корфу летели еще быстрее, чем до штурма. Каждый день приносил адмиралу заботы, хлопоты и опасности. Сегодня за длинным, потемневшим от времени столом собрались люди, с которыми он хотел посоветоваться. Решение для себя уже принял, но надо было проверить его на людях, опереться на их мнение, определить угрозы к исполнению. Народ собрался разный - его соратники, боевые командиры кораблей, руководители греческих повстанцев, высокородные нобили, пылкие второклассные. Тяжело опустил на стол свои мужицкие руки священник Дармарос, ножичком сосредоточенно чистил ногти Граденигос Сикурос ди Силлас, живо жестикулировал Палатирос. Пожалуй, за каждым из них и стояла та сила, мнение которой хотел знать Ушаков.
- Достопочтенные господа! Свершилось событие великое. Корфу, как и все Ионические острова, ныне освобожден эскадрой союзных войск! Волю императора нашего объявляли мы уже не раз: Россия здесь выгод своих не ищет и не претендует на приобретение земель. Но претендует она на то, чтобы восстановить на островах сих порядок и спокойствие. Было до сего времени здесь немало злоупотреблений и своевольства. Не все действовали по злому умыслу. Обстоятельства молодых людей ввели в погрешность, если сие так называть можно, но раскаяние их освобождает и делает вновь достойными общества. Я от них соболезную и с удовольствием в погрешностях их прощаю.
Адмирал обвел взглядом присутствующих. Все напряженно слушали. Дармарос разжал кулаки, Сикурос ди Силлас сложил ножичек и спрятал его в футляр, Палатинос что-то стал записывать на клочке бумаги. Адмирал, чувствуя важность момента, встал и торжественно объявил:
- С сего дня, как и заявляли мы перед низвержением тиранического режима, объявляем мы амнистию. В прокламации союзнического командования мы признали прекратить распри, забыть обиды и простить содеянное. Мы так и написали там: "Люди всех сословий и наций, чтите властное предначертание человечности. Да прекратятся раздоры, да умолкнет дух вендетты, да воцарится мир, добрый порядок и общее согласие на всем острове". Амнистию таковую мы завтра и объявим на островах!
Адмирал сел. Палатинос захлопал в ладоши: "Мудро! Великодушно!"- выкрикнул он, не дав установиться тишине.
Сикурос ди Силлас выждал паузу и, склонив голову к плечу, медленно растягивая слова, чтобы дать возможность перевести, спросил:
- Значит ли это, что не будут наказаны бунтовщики и мятежники, захватившие земли и имущество почтенных граждан?
Ушаков хладнокровно ответил:
- Подобные дела надо предать забвению и примирить.
Сикурос ди Силлас хотел было возразить, но Ушаков не дал и слова сказать.
- Противу сего я не хочу слушать никаких доводов.
Булгарис, назначенный руководителем, стал решительно поддерживать русского адмирала. Амнистия необходима, говорил он, чтобы не дать рассыпаться только что освобожденному обществу. Все осложнилось в этом мире, и надо, чтобы он не рассыпался и не погреб под своими обломками всех нас, простить бунтовавших.
Сикурос ди Силлас снова возразил:
- Прощение - значит разрешение к новым бунтам и беспокойствам. Надо посадить бунтующих, зачинщиков расстрелять, а все забранные земли отобрать.
Орио неодобрительно покачал головой. Дармарос поднял руки, как бы сдерживая ненависть и злость, и, обращаясь к Ушакову, уважительно сказал:
- Господин адмирал, великая мудрость движет вами. Кровь породит новую кровь, наказание - новых обиженных. Островная церковь благословляет вас на сей богоугодный акт.
Ушаков удовлетворенно кивнул и посчитал разговор законченным. Дежурный офицер подошел и что-то тихо доложил ему.
- Пусть заходит. Послушаем на прощание эту просьбу.
В комнату, поддерживаемый двумя пожилыми греками, вошел древний старец. Он поводил головой по сторонам, нашел сидящего в торце стола Ушакова и упал на колени. Адмирал жестом приказал встать.
- Говори!
Старец вытер слезу и четко сказал по-русски:
- Благородный адмирал. Прости моих оболтусов. Закружила им голову французская зараза. Думали, что волю Греции несут, и пошли вслед им. Сейчас их арестовали. Судить хотят,- старик горестно вздохнул.- Не враги они нашей единоверной России. Не враги, а глупцы. Помилуй их. Отпусти с Богом. Прикажу им, так же как сам, много лет в Черном море служить верой и правдой русскому флагу.
Старец снова упал на колени. Ушаков торопливо вышел из-за стола, поднял его под руки и спросил:
- Как звать-то вас, отче?
- Афанасий! Афоней ваши моряки кликали.
- Вот что!- повернулся к адъютанту.- Передай майору Дандри! Пусть приведет младых сих карманьолов к присяге, а после того непременно их простить... подобных им сделать свободными, а подобные дела предать забвению и примирить. Ты же, отец, будь спокоен. Был ты честен и долгу своему предан, и мы этого не забудем. Ступай! Все будет по-доброму!
Старик низко кланялся, отступая до самой двери, и, перекрестив адмирала, удалился. Ушаков повернулся к сидящим и тихо сказал:
- С таковыми несчастными, какой сей старец, обще я соболезную об их состоянии... Какова тут может быть кара? Прощать надо. Они нашими самыми большими друзьями станут...
... На островах объявили об амнистии.
ИОНИЧЕСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ
Пороховой дым над крепостью Корфу оседал, четко вырисовывались неприступные доселе бастионы и башни, кое-где зияли бреши, выступали острые каменные обломки зубцов. Однако в целом крепость сильно не пострадала и снова превращалась в неприступную твердыню, но на этот раз уже союзнических войск России и Оттоманской Порты. В развалинах же лежала вся система управления Ионических островов. Многовековая венецианская власть рухнула, новые французские порядки рассыпались. Нобили с облегчением вздохнули. Наконец-то им вернут все их земли, имущество. Они безраздельно будут властвовать в Генеральном совете. Только родовитость и знатность дает право на власть, на управление и привилегии. Всех второклассных, простых, "черный" люд надо призвать к порядку, приструнить, наказать, чтобы неповадно было покушаться на чужую собственность и права аристократов. Сомнений в установлении строгих порядков не было. Ведь эскадра, которая их освободила, послана двумя самыми абсолютными монархами, сохранившими свои привилегии в неприкосновенности от французского республиканства и заразы либерализма.
Все так. Но события на островах разворачивались по-иному. Потому что во главе сил союзников стоял адмирал Федор Ушаков. Не приходится сомневаться в его державных убеждениях, приверженности существующим порядкам. Но не приходится сомневаться и в его аналитическом уме, рассудке, практическом и гибком уме, способности трезво взвесить общественные и политические факты, сделать самый точный и необходимый вывод из ситуации. На Ионических островах Федор Ушаков предстает перед нами как умный и тонкий политик, как расчетливый управитель, умный организатор.
Каково будет правление на Ионических островах, кому будут принадлежать они? Жители островов об этом не знали. Они желали быть самостоятельными, связывали свою свободу с Россией, панически боялись османов и всей системы турецкого правления. В это время в Константинополе шли долгие и упорные переговоры. Турки давно желали видеть острова своей колонией, в крайнем случае иметь тот удушающий протекторат, который был у них над Дунайскими княжествами. У Павла I не было никакого желания включать острова в состав Османской империи. Если нельзя сделать самостоятельное греческое образование, следует преобразовать его в самоуправляющее государство, с собственной конституцией под верховной властью султана. Примером была Дубровницкая (Рагузинская) республика, пребывавшая под властью султана лишь формально. Ушаков видел непреклонную решимость греков противостоять турецкому владычеству, старался повлиять на Томару истинной информацией.
"Буде отделены будут они от протекции России, так заметить должно, даже до бешенства дойтить могут, столь боятся они малейшего роду подданства туркам".
Федор Федорович Ушаков был человек слова, и при установлении верховной власти Порты его в немалой степени тревожило, что "островные греки" посчитали бы пустословом, "обещалкиным", нарушителем обязательств, данных в "пригласительных письмах". Слово же свое он ценил высоко: "А я всякое данное мною слово старался сдержать верным, через то и имеют ко мне наилучшую склонность и веру, это мне много помогает в моих деятельностях".
Да, это был принцип Ушакова, и это тоже делало его замечательным человеком.
Константинопольская конвенция о статусе островов была подписана 21 марта (1 апреля) 1800 года, а до этого Ушаков, конечно, получая указания и пожелания из Зимнего дворца и константинопольского посольства, утверждал на островах новый режим управления. Сложилась парадоксальная ситуация. Самая боевая часть населения, оказавшая союзной эскадре наибольшую помощь, пришла в столкновение с нобилитетом, который себя считал "естественным союзником" российского императора. Будь на месте Ушакова другой русский командующий, вельможа и аристократ, нет сомнения, что ход событий был бы другим. Адмирал Ушаков был реалист, он отнюдь не исповедовал французскую республиканскую веру, но почувствовал произошедшие изменения в обществе, увидел во второклассных серьезную опору России и во имя эфемерной солидарности с аристократами не считал нужным поступиться принципами и союзными обязательствами.
Как гром среди ясного неба прозвучало для нобилей после освобождения Корфу слово "амнистия". Как амнистия? Кому? Этим "карманьолам", грабителям, зачинщикам бунта? "Да!"- твердо отвечал разумный и спокойный адмирал. Да!- во имя "мира, тишины и спокойствия". Вот чем руководствовался Ушаков, а не предрассудками и стремлением ублажить нобилей за их былые страхи и потери. Русское командование отнюдь не брало сторону "черни", как в один голос запричитали ионические аристократы и русские дипломатические представители (вице-консул Загурийский и генеральный консул на Корфу Бенаки). Нет, оно не хотело раздоров и новых кровопролитий. Аристократы жаждали крови. Трудно отказываются от привилегий в этом мире, мало у кого хватало ума сделать это по своей воле. Лишь буря революции и решительная власть делают это каждая по-своему. Ушаков хотел силой власти подправить несправедливость, очевидную для многих. Избранные объявили войну русскому адмиралу. Он - освободитель Ионических островов, одержавший блистательную победу под Корфу, непререкаемый флотоводческий авторитет - стал ненавистной фигурой для бывших венецианских аристократов, для закоснелых в своих консервативных взглядах подданных Российской империи,- дипломатических представителей.
...Ушаков решительно отверг тактику репрессий. Нет, он принимал "под защиту" нобилей, распускал после взятия крепостей крестьянские отряды, но настаивал в большинстве случаев на прощении тех, кто громил в свое время нобилей. Более того, он не требовал обязательного возвращения ими земли и имущества, захваченного у нобилей. Хватит, считал он, насилия и крови, нужны мир и согласие. "Мы всех бывших в погрешностях по таковым делам простили и всех островских жителей между собой примирили, потому и имения от них или от родственников их отбирать не надлежит".
Нобили захлебнулись от возмущения: "Ну и защитник выискался". А русский адмирал повторял: "За всем тем полагаю - лучше все, что можно, простить, нежели наказать, а особо чтобы в числе виновных безвинные родственники не страдали".
Так в суровом военном человеке проявился гуманист и сострадалец, реалист и подлинный политический стратег.
На островах один за одним ввели местное самоуправление. На Китире и Закинфе в органы управления вошли и второклассные. Еще один удар по самолюбию и доходам аристократов. На Китире же Ушаков (и по-видимому, не без воздействия полюбившегося ему Дармароса) разрешил крестьянам ("мужикам островным") выбирать даже собственных судей. Этого уже не могли понять и русские дипломаты, выразители официальных взглядов Российской империи. Вице-консул Загурийский и генеральный консул Бенаки застрочили письма в Константинополь Томаре и в Коллегию иностранных дел в Петербурге. Бенаки сам, может, и не принадлежал к крайне правому крылу, вначале терпимо отнесся к стремлениям Ушакова ограничить безудержную власть нобилей, но, когда он увидел, что адмирал сочувственно относится к крестьянам, его верноподданническое сердце не выдержало. Он начинает пугать российскую Коллегию иностранных дел: "...крестьяне считают возможным не платить установленные налоги", ибо "господин адмирал... во время осады обещал им, что их не будут преследовать за все, что они учинили против нобилей, не позволяет их хоть чем-нибудь обременить, чтоб оградить их от мести". А на Корфу, строчит он в Петербург, "крестьяне в открытой войне против нобилей и считают, что не обязаны им повиноваться, так как во время осады Корфу его превосходительство адмирал призвал их послужить общему делу... и после сдачи крепости обещал им амнистию". Да, это был уже донос, вначале, может быть, от испуга, а потом от понимания, что Томара, петербургские дипломаты и Павел I думают так же. Ушаков же не останавливался в своей необычной преобразовательской деятельности. Он активно, даже больше, чем можно было ожидать от командующего эскадрой, включился в дело организации центрального управления и разработки знаменитого "Временного плана"- Конституции первого греческого государства.
***
В мае 1799 года на островах состоялись выборы в Сенат, главной задачей которого была разработка новой Конституции. И здесь сказалось влияние Ушакова, в нем заседали рядом с нобилями второклассные. Президентом Сената, по рекомендации Ушакова, избрали графа Орио. Любопытно, что граф был католик, чистый венецианец, отнюдь не безупречен в иерархии нобилей. Ушакова, по-видимому, привлекло в нем безоглядное желание служить новой силе, умение приспособить свои аристократические устремления к реальной возможности, а также его дипломатическое умение, отсутствие, когда это было необходимо, "венецианской спеси", желание сотрудничать со второклассными. Такой гибкий политик устраивал Ушакова, да к тому же тот и сам был в прошлом контр-адмиралом венецианского флота. Так что было о чем поговорить, о чем поразмышлять двум морякам, двум капитанам. Правда, макиавеллиевская школа венецианских политиков, которой в немалой степени следовал Орио, так и не была постигнута русским адмиралом, ибо была противна его существу.
Предварительный план Управления освобожденными от французов бывшими венецианскими островами и порядка, который может быть на них установлен ("План временного правления"- "Временный план об учреждении правления"), новая Конституция были разработаны при активном участии Орио и, конечно, самого Ушакова.
С одной стороны, в ней консервировались старые порядки (сохранились сословия, привилегии дворянства и т. д.). Это так. Но были и существенные сдвиги, что делало ее одной из самых демократических на тот период конституций в Европе. Ее существенным звеном стало нововведение - избирательные права предоставлялись и части второго класса. Правда, получали из них это право те, кто одновременно получал и дворянское звание. Кроме того, надо было исповедовать христианскую религию, а главное - иметь фиксированный доход. Временный план определял органы центрального и местного управления, так называемые Генеральные советы на островах. Они избирали общереспубликанский Сенат с центром в Корфу, который тоже включал второклассных. Для реакционной охранительной атмосферы Европы идея слияния наследственного дворянства и части второго класса в новый сословный институт, безусловно, была прогрессивной. Неограниченная власть нобилей была подорвана, на арену вышла предприимчивая буржуазия. Особо прогрессивной следовало считать статью, позволяющую получать дворянство на основе "знания или таланта". Это уже была уступка художественной интеллигенции, в немалом количестве находившейся на островах.
Временный план ничего не отменил в сословной наследственности, но он поставил убийственный для аристократов вопрос о возможности приобретения дворянства. При большой собственности и за личные заслуги. То есть отныне было "не от Бога идущее", не только извечное владение титулом и званием, а и приобретенное, полученное из рук новой Республики. Страшны были последующие вопросы: "А что будет дальше? А где граница в овладении правами?"
И еще одна из существенных сторон новой Конституции. Она ознаменовала собой появление греческой национальной государственности в новое время. Еще ограниченное, еще не полноценное, но самостоятельное, автономное греческое государство с введением греческого языка порождало рост самосознания у островных греков и всего населения Пелопоннеса.
Временный план был детищем Ушакова, он к нему и отнесся серьезно, ответственно и хотел в нем создать предпосылки для мира и равновесия, хотел примирить враждующие стороны. Он видел, что народ не хочет жить по-старому и безропотно подчиняться нобилям, их амбиции, утверждает он в письмах в Петербург и Томаре, непомерны и опасны, приведут к беде. "Тогда народ всех островов никак удержать будет невозможно от великого негодования и мщения над ними" и "предвидимые из того следствия отвратить трудно, кроме как силою войск, но и то будет тщетно, всегда войска наши в островах быть не могут, острова сии предвижу я пропавшими".
Если до выработки временного плана нобили еще надеялись, что главнокомандующий русской и союзной эскадрой повернется к ним лицом, станет их главным покровителем, то с утверждением его Ушаковым стало ясно, что не в нобилях видит адмирал опору русской политики, не в нобилях, а во второклассных, которые должны были смягчить и выступление "нижнего народа". Он надеялся, как писала А. Станиславская, что "второй класс окажется чем-то вроде между народом и аристократией". Однако примирения, естественно, не произошло, но не произошло той кровавой резни, что учинил Нельсон над республиканцами при взятии Неаполя. Судьба временного плана решалась в Петербурге и Константинополе. От усилий адмирала Ушакова это не зависело, но он, правда, тогда об этом не знал...
История - вещь сложная, в ней часто происходят "перевертыши", когда одни и те же идеи воспринимаются в разное время по-разному, да и при воплощении дают непредвиденные результаты. Так, многие просветительские идеи, лозунги, безопасно звучавшие в устах молодой императрицы или ее просвещенных вельмож, вдруг гневным возгласом Радищева разрывали тяжелое облачение империи и обнажали ее боли и болезни или преобразовывались в язвительные выпуски новиковских журналов, призывы "Вольного общества любителей словесности, наук и художеств". Что-то из просветительских и демократических идей XVIII века видоизменялось в головах разумных политиков, умудренных государственных мужей конца столетия. Они предлагали свои проекты преобразований, учитывая бурные изменения в Европе и жар пугачевских угольев. В русском обществе известны были аристократически-конституционные мысли Н. И. Панина, многие знали, что мудрейший политик екатерининской и павловской эпохи А. А. Безбородко подготовил секретный проект, в котором зазвучали реалистические оценки происходящего в мире. В русской общественной жизни вызрела группа политиков, понимающая необходимость изменений, необходимость приспособления к новым послереволюционным реальностям. Некоторые из них попытались реализовать свои проекты при слабом сочувствии уже Александра I (М. М. Сперанский), другие ограничились проектами (Н. Н. Новосильцов, П. А. Строганов, А. А. Чарторыйский). К реалистам принадлежал и Ушаков. Однако его деятельность выходила за рамки аристократической верхушки, отличалась прогрессивными чертами. Нет, не только просветительские западные идеи лежали в основе его политики. Русская народная практика, народное мировосприятие, матросская взаимовыручка, просматривающаяся под религиозной оболочкой, вера народа в социальную справедливость и лучшее будущее не могли не повлиять на образ мысли и действия близко стоящего к народу русского адмирала. Отсюда проистекают его принципы, его защита "многих", его требования соблюдать "пользу общественную" так, чтобы "народ, многие тысячи" не страдали от "немногих" (нобилей). Он, представитель верхушки власти, отнюдь не потворствовал сословной спеси и социальной нетерпимости аристократов, резко выступал против "венецианской гордости", которую считал отнюдь не национальным свойством. Свою линию он видел в уравновешенности, соблюдении равновесия между нобилями и "многими тысячами". При его терпимости, человечности, стремлении осуществлять власть "без потери людей", великодушии, верности слову - это была безусловно прогрессивная, демократическая политика.
Россия и Греция. Между народами этих стран всегда существовала взаимная симпатия и расположенность. Греческая культура была одним из животворных источников для воссоздания одной из самобытных национальных культур мира. Греческая мифология помогала создавать в XVIII веке образы новых героев. "Россов непобедимых", отверзших врата и окна в Европу, вставших на Балтике и Черном море, на Аляске и Каспии. Русские паломники, останавливаясь на Афонской горе, с горечью и сочувствием оглядывали далекие окрестности некогда светоносной Эллады, находившейся под тираническим гнетом шатающейся, но еще прочной Османской империи. Греция подвергалась периодически опустошительным набегам, из ее вен выкачивалась молодость, знание, богатство. Казалось, можно было угаснуть на этих безрадостных и гибельных дорогах истории, но греческий народ сохранил дух, веру, надежду на будущее возрождение. И его естественным союзником и другом была Россия. Немало значило, конечно, и единоверие, борьба против общего врага. Внешняя политика по отношению к будущей независимости Греции и России только вырабатывалась, и Федор Федорович Ушаков был ее зачинателем. Линия на дружбу, взаимное доверие, уважение мнения народного - разве не дороги эти его принципы и нам сегодня, разве не руководствуемся мы этими драгоценными правилами, утверждавшимися в наших взаимоотношениях и Ф. Ф. Ушаковым.
КОЗНИ ФОРЕСТИ
Форести, многолетний консул англичан, снова ревностно заработал на Ионических островах. Его преданность далекой Англии была хорошо известна. Правда, никто не искушал ее более высокой платой. Французы просто изгнали его, австрийцам было не до его связей, турки решали эти вопросы обычно лезвием ятагана, Ушаков же, блюдя союзнические обязательства, крепость веры консула на блеск золота не испробовал. А зря. Золото Форести любил и готов был за него сделать многое. Ушаков же золота на подкуп не имел и как бы не замечал Форести. И опять зря, ибо такие люди пренебрежение и даже безразличие не прощают. Форести верно служил Англии и добросовестно насаждал на островах английскую агентуру, а еще стремился досадить этому большому русскому адмиралу. Распускал о нем слухи, поддерживал ревность у Горацио Нельсона, извращал намерения русского адмирала. Да знал ли он их? Почти не знал, ибо сам пользовался доносами своих агентов, а Ушакова смертельно боялся. Ненавидел и боялся. Он нередко появлялся на турецких кораблях. Его любимыми собеседниками были Махмуд Раис-эфенди и Шеремет-бей. В разговорах с ними он не щадил русских союзников. С Раис-эфенди они отводили душу, говоря по-английски, вспоминали лондонские увеселения и порядки. Шеремет-бею он расписывал высокие качества адмирала Нельсона, его преданность устоям, аристократическим порядкам. Любимым занятием всех троих было ругать Ушакова. Тут уж смешивались все три стиля: турецких беев, греческих торгашей, английских напыщенных аристократов. "Этот русский медведь опять ругает достойных людей, опять завел дружбу с чернью. Сомнительно как-то, что он принадлежит к вершинам русской власти",- обычно с этого начинал свои нападки на Ушакова Форести.
- Англичане никогда бы не поручили командование такой сложной экспедицией столь низкородному человеку (Махмуд Раис-эфенди вроде бы и забыл, что Нельсон был далеко не родовитый аристократ).
- Он окружил себя смутьянами, заговорщиками, не советуется с союзниками, все решает единолично (Шеремет-бей как бы и не знал, что Ушаков часто приезжает к Кадыр-бею, собирает совместные советы).
Злость и желчь затуманивают рассудок, лишают многих людей объективности и порядочности. А потому в отношениях с Ушаковым Форести, Махмуд Раис-эфенди и Шеремет-бей таковыми и не обладали.
- Думаю, высокочтимый султан Селим III пройдет сквозь все соблазны союзничества с Россией и выйдет на дорогу доброго сотрудничества и дружбы с великой Английской державой. Ибо она только может предложить султану и лучшие пушки и лучшие советы по ведению державных дел.
Форести знал, что в султанском Серале вели поиск новых решений, которые должны были облегчить участь разламывающейся империи. И он искренне был убежден, что лишь на пути следования английской традиции могла что-либо приобрести государственная власть османов. В этом был убежден и Махмуд Раис-эфенди. Шеремет-бей сомневался в том, что на турецкой почве могут привиться европейские порядки. Он не любил этих необрезанных гяуров и только по жесткой необходимости общался с ними. Особенно его раздражал Ушаков. Он раздражал его своими победами, славой, что сопровождала адмирала всюду, обожанием, которое выказывали ему греки, своим неторопливым и основательным умом, дружбой с Кадыр-беем, независимостью, которую он, бей, не мог себе позволить. Но он видел в англичанах ту силу, с помощью которой можно было попридержать размах Ушакова, ограничить его влияние, а на ссоре двух гигантов и выиграть что-нибудь. Посмаковав кофе, он сказал, как всегда, не то, что думал:
- Да, английские порядки достойны подражания. Англия обладает великими полководцами и победоносным флотом. Надеемся, что он скоро возьмет крепости Мальты,- Шеремет-бей саркастически улыбнулся,- хотя генерал Бонапарт и адмирал Ушаков провели атаку морских крепостей более стремительно и успешно.
Раис-эфенди не дал докончить мысль и, как бы боясь, что английский консул обидится, перебил Шеремета:
- Известно, что они действовали обманом. Бонапарт усыпил мальтийских рыцарей, распространял слух о том, что высадится на Балканах, а Ушаков пользовался английскими советами и спешил взять Корфу без их естественной помощи.
"Отнюдь не так",- думал про себя Шеремет-бей и опять сказал не то, что думал.
- Конечно, Ушак-паша везде пытается действовать самовластно. Но почему бы,- обратился он к Форести,- и нашим союзникам не отказаться от помощи Ушакова, не атаковать самим Мальту? Зачем адмирал Нельсон шлет письма русским с просьбой послать на Мальту десант? Вы представляете, что там будет, если русский флаг поднимется на крепости Ла-Валетты?
Форести занервничал, он и сам опасался этого, неужели они там, в Уайт-холле, и Нельсон не понимают, что русские пользуются популярностью у мальтийских островитян, что их император-самодур всерьез считает себя покровителем рыцарей-мальтийцев.
- Нельзя допустить восстановления их ордена, - вслух поразмышлял он.- Вот ведь и ваш султан будет доволен, что их корабли окончательно уберутся из Средиземного моря.
Раис-эфенди встал и, подражая своим британским друзьям, походил, держась за лацканы мундира.
- Надо сделать все, чтобы русская эскадра не зацепилась за Мальту. И вы, господин консул, доведете до сведения английских высочайших лиц то, что у них в этом вопросе среди турецких военачальников вы найдете понимание.- Он вопросительно взглянул на Шеремет-бея, но тот опередил его и закрыл глаза, чтобы не делать лишних обязательств. Он понимал, что и без их согласия Англия не горит желанием делиться плодами победы с русскими. Но победы-то не было. И для нее, пожалуй, англичане могут скрепя сердце пригласить Ушакова в Италию и на Мальту.
- Попробуйте вот это ореховое варенье,- вдруг встрепенулся он,- не кажется ли вам, что скоро его не будет на островах, ибо адмирал Ушаков под корень решил вывести самых крупных земельных владельцев. Его союз с второклассными удручает.
Форести, казалось, только этого и ждал. Из благообразного англичанина, которым ему хотелось себя представить, он превратился сразу в толстого и крикливого греческого торговца. Лицо его пошло пятнами, одна рука задергалась и нервно стала перебирать край сюртука.
- Вы должны знать, что нобили острова недовольны, нет, ненавидят Ушакова. Он сотворил заговор с целью их уничтожения, а также...- Форести приглушил голос и, склонившись к Шеремет-бею, произнес по-турецки: - Он решил организовать с помощью второклассных переворот и выступление против турецкого гарнизона. Турки будут вырезаны. Он заявит, что надо вывести турецкие гарнизоны, и станет единовластно править на островах.
Махмуд Раис-эфенди с полным согласием кивал головой, а Шеремет-бей, прищурив один глаз, изучающе смотрел на английского посланника. Форести, чувствуя недоверие, заторопился:
- Да-да. Мы имеем сведения из окружения Ушакова. Нам это недешево стоит, но мы знаем все его планы. Думаю, что вашему адмиралу Кадыр-бею надо поставить в известность двор султана, надо остановить возвращение к французским порядкам.
Махмуд Раис-эфенди продолжал кивать головой, Шеремет-бей прикрыл второй глаз.
ИТАЛЬЯНСКАЯ КАМПАНИЯ
Ушаков переходил ко второй своей задаче. Он должен был помочь очистить Южную Италию от французских войск. Там, на самой модельной части Апеннинского сапожка, расположилось Неаполитанское королевство. Только в 1734 году обрело оно свою независимость от Испании. Королевство объединило территорию шести областей Южной Италии - Кампании, Калабрии, Базиликаты, Апулии, Абруцци, Молизе и Сицилии. После Карла Бурбона, первого владетеля королевства, престол занял его сын Фердинанд IV, женившийся на 16-летней Марии-Каролине - дочери австрийской императрицы Марии-Терезии. Фердинанд был человек безвольный и недалекий, Мария же Каролина была необычайно энергична, честолюбива, экспансивна. Двор короля был роскошен, аппетиты королевы неограниченны, подданных не жалели, богатство приобреталось быстро и с такой же скоростью пускалось по ветру. При всем при этом Мария-Каролина последовательно отсекала испанские связи и традиции, что объективно усиливало итальянские начала в королевстве. Находясь между поглощающей лакомые итальянские кусочки Австрией, дряхлеющей Испанией, новой динамичной Францией, тушей Оттоманской империи, соприкасаясь с запустившей щупальца морского флота в Средиземноморье Англией, Неаполитанское королевство постоянно искало себе союзников. Таким союзником неаполитанцев, не только в силу монархических симпатий императора, а по причине объективной заинтересованности двух стран в дружбе, политических и экономических связях, стала Россия. Дипломатические отношения между Королевством обеих Сицилий* и Россией были установлены в 1777 году. Они сразу же характеризовались обоюдным вниманием. Первый неаполитанский посол Муцио да Гаэта герцог Сан-Никола, по словам Екатерины II, "говорил по-русски как русский" и даже перевел на итальянский язык "Россиаду" Хераскова, а также поучения Екатерины своему внуку Александру. Ему передавались, по указанию императрицы, лучшие русские книги. Значит, был интерес. Продолжал его дипломатическую миссию при Екатерине и при Павле Антонио Мареска герцог Серракаприола, отличавшийся умом, политическим опытом, умением находить контакты с многочисленными русскими людьми* и ставший одним из известных и авторитетных европейских дипломатов.
Россия тоже посылала в Неаполь своих достойных представителей, людей образованнейших и умных. Первым из них был Андрей Кириллович Разумовский, племянник фаворита Елизаветы. Человек он был способностей необычайных, окончивший привилегированное учебное заведение в Петербурге и Страсбургский университет, побывавший на службе в английском флоте, вдохнувший запах победы в Архипелагском походе в 70-е годы. В Петербурге души не чаяли в Разумовском, сделали камер-юнкером при наследнике престола, он многое постиг от всезнающего и мудрого Никиты Ивановича Панина. Но его попытка влиять на наследника, вдохновлять того на далеко идущие планы окончилась крахом. Вначале, обнаружив какие-то компрометирующие бумаги, его сослали в Батурин, а потом Екатерина, учитывая "несомненные таланты", хотя и решила держать Разумовского вдали от двора, но "не лишила при этом ни себя, ни Отечества (его) службы".
Он и был творцом, или, вернее, умелым оформителем русско-неаполитанских отношений долгое время. В этом ему усердно помогала Мария-Каролина, обвороженная красивым русским посланником. Однако интриги вышибли Разумовского из кресла посланника, туда сел Павел Мартынович Скваронский, один из богатейших людей России. Этот богатей был человек с принципами и со странностями. Он был придирчив к почестям, которые должны были оказывать русскому флагу, имени императрицы, России. Особо он любил музыку и пение. Во дворце посланника в Неаполе слуги, подавая кушанье или докладывая, пели. Да что слуга, даже гости, если желали понравиться, должны были говорить речитативом. Но и он "не пропел" дипломатические связи, а укрепил их. При Скваронском в дальнее путешествие для ратификации "Трактата дружбы, мореплавания и торговли" отправился маркиз Галло. Будучи неаполитанским посланником в Вене, он получил важное задание и попал в пышную процессию Екатерины II, следовавшую по дорогам Малороссии и Крыма.
Нет, не только для празднества было предназначено путешествие. Здесь проводились дипломатические демарши, утверждалась и закреплялась дополнительными ассигнованиями южная политика России. Австрийские, французские, английские, прусские дипломаты отнюдь не были сторонниками и поклонниками этого движения России на юг, ее стремления открыть новое, южное окно в Европу. Везде распространялись слухи, сплетни об эфемерности строительства городов, сел и флота в Причерноморье, о беспомощности новой администрации, о баснословных затратах и отсутствии какой-либо пользы и тем более экономической прибыли, которую можно получить от этих земель в Новороссии. Это была ложь и дезинформация, придуманная в кабинетах западных посланников и услужливо поддержанная российскими тугодумами и недальновидными политиками, предпочитающими слоняться в дворцовых коридорах, улавливать там славу и почести, а не пребывать в дальних походах и не заниматься обустраиванием Отечества.
Конечно, капитала к рукам вершителей судьбы Новороссии пристало немало, пыль пустить в глаза Григорий Потемкин умел не хуже, а может, и лучше других современников. Было. Все было. Но вот если бы было одно это, одни "потемкинские деревни", то откуда взялись бы Херсон, Николаев, Мариуполь, Ростов, Екатеринослав, Елизаветград, Севастополь, Симферополь, откуда взялись верфи, мастерские, заводы, тысячи деревень и хуторов на юге, как появился несуществовавший дотоле Российский Черноморский флот, как оказался во главе его Ушаков?
Галло все это увидел воочию. В Херсоне его любезно принимала Екатерина II, да и не только принимала, он был награжден 3 тысячами золотых рублей и бесценным кольцом с бриллиантом. Договор был ратифицирован. Он осмотрел укрепления Очакова и Кинбурна, обследовал Севастопольский порт, объехал все крымское побережье, проявляя интерес к военным укреплениям. Для него то, что произошло на юге России, было реальностью, а не выдумкой и миражем. Поэтому-то, возвращаясь через Константинополь, он стал испрашивать у правительства Абдул-Хамида разрешение на свободный проход кораблей Неаполитанского королевства через Босфор и Дарданеллы, ибо это сулило солидные прибыли Неаполю.
Русско-турецкая война 1787 - 1791 годов прервала намечавшиеся торговые связи. А затем весь установившийся порядок взорвала французская революция. Она же вызвала перегруппировку сил в Европе. Неаполитанские правители заметались, пытаясь спасти королевство от разрушений. Фердинанд IV в страхе сделал ряд уступок Франции. Екатерина была недовольна, рассчитывала на порты Неаполя в борьбе с республикой. Она резко отказалась от свадебных предложений неаполитанского двора и написала, что "весьма некстати наградить нас одним из своих уродцев, потому что все их дети дряблы, подвержены падучей болезни, безобразные и плохо воспитанные". За этими строчками проглядывает недовольство четой неаполитанских правителей.
В это время в Неаполе был назначен новый посланник России граф Федор Головкин. Граф был особой экстравагантной, сумбурной, дерзостной, славился своим острословием и непредсказуемыми поступками. За некоторые из них, связанные с защитой местных якобинцев, хотя он был убежденный монархист, был отозван Екатериной II в Петербург и даже заключен под стражу.
Донесения же из Неаполя шли регулярно. В Коллегии иностранных дел привыкли, что, независимо от посланников, информация из Королевства обеих Сицилий поступала своим чередом. И этим были обязаны секретарю российского посольства Андрею Яковлевичу Италинскому. Это тоже была выдающаяся фигура в русской дипломатии конца XVIII века. Мелкопоместный малороссийский дворянин, окончивший Киевскую духовную семинарию и получивший медицинскую подготовку, Андрей Яковлевич послужил в госпиталях, принимал участие в войне с Турцией и, выйдя в отставку, поселился как частное лицо за границей.
Италинский был человек чрезвычайно любознательный. В Лондоне и Париже он занимался медициной, археологией, восточными языками, сделался членом нескольких ученых обществ. Известный политик, дипломат и государственный деятель, посол России в Лондоне С. Р. Воронцов был крайне внимателен к интересным людям. Он, по-видимому, протежировал Италинского перед Безбородко. Будущий канцлер выбрал сего ученого мужа в воспитатели для своего племянника В. Кочубея, находившегося тогда за границей. Затем последовало его произведение в коллежские асессоры, в 1783 году Италинский был определен при неаполитанской миссии. Здесь и пригодились его системность, научная аналитичность и умение излагать мысли. Италинский внимательно наблюдал за бурбонскими интригами, информировал о действиях против Марии-Каролины и премьера Актона, фиксировал обиды неаполитанцев, прогнозировал возможные последствия. В донесениях своих он не кривил душой. О Фердинанде был мнения невысокого и писал: "Его величество, проводя знатнейшую часть времени своего в упражнениях, которые никак не могут указывать ему стезю к истинному подданных его благу, не может быть довольно тверд в дружбе..."
В Марии-Каролине же видел "остроту разума", "особую недремленность", но видел он и опасность от "болтливости и несдержанности" королевы, ее "крайнюю откровенность" в разговорах, что позволяло ее врагам наносить упреждающие удары по политике двора.
В общем, Италинского ценили в ведомстве иностранных дел, и он вправе был рассчитывать на пост посланника. Но и после Головкина этого не произошло. Мало было родовитости у способного дипломата. Во главе русской дипломатической миссии в Неаполе с 1797 года встал граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин. Происходил он из древнего дворянского рода, его дед, Платон Иванович Мусин-Пушкин, долго жил во Франции, получил блестящее образование и был известный библиофил, собравший одну из лучших библиотек в России в первой половине XVIII века. Отец в 1797 году получил звание генерал-фельдмаршала. Сам Василий Валентинович был человеком с острым и гибким умом, хорошей подготовкой, за что был определен камергером при великом князе Александре в 1793 году. Но вот в 1797 году неожиданно получил назначение в Неаполь. В. В. Мусин-Пушкин-Брюс* довольно быстро разобрался в обстановке и увидел, что двор короля трепещет перед Директорией, ищут союзников (8 мая был заключен союз с Австрией, обсуждались варианты договора с Турцией, мольбы посланника Неаполя в Лондоне маркиза Чирчелло о присылке эскадры). Мусин-Пушкин-Брюс делает вывод: "Опасность, предстоящая государству сему, столь велика и в таком приближении находится, что все видят и ощущают ее. Сие рождает разные рассуждения и разговоры, которыми все изъявляют не только желание пришествия помощи от России, но и полное уверение в том, что без содействия вашего императорского величества не может освобождена быть Италия от ига порабощения... и спастись королевство сие от зияющих на оное челюстей Франции".
Французский посол Гара вел себя вызывающе и наступательно. Фердинанд убеждал его в своей дружбе и миролюбивых намерениях. Гара обмануть было невозможно, да тут еще в водах появилась английская эскадра. Гара предупредил, что Директория начнет действия. Фердинанд трусил, и только разгром французов при Абукире и вход русской эскадры в Босфор толкнули его на войну с Францией. 12 ноября Неаполитанское королевство объявило войну Директории. Все это окончилось плачевно для королевской власти. Дело в том, что в стране давно были антикоролевские настроения. Были они в средних слоях общества, были в низших. Либерально настроенные реформаторы объединялись в масонские ложи. Следует сказать, что Неаполь был довольно мощным центром масонов в Европе. Главой итальянских, масонов - великим магистром - был князь Диего Назелли. Он расширил рамки ложи "Витториа" за счет видных общественных деятелей, дипломатов, ученых, писателей. И, что на первый взгляд странно, в неаполитанских ложах немало иностранных граждан. Так, в их списках 1782 и 1784 годов числятся русские полковники Василий и Яков Ланские*, а также небезызвестный Фредерик Цезарь Лагарп, рекомендованный Екатерине известным масоном бароном Гриммом. Посещали Неаполь с тайными целями для встреч с масонами и другие русские представители**. В общем, масонам там жилось вольготно, ибо Мария-Каролина рассчитывала на них в борьбе с консервативным испанским влиянием. Одно крыло неаполитанских масонов образовало тайную организацию иллюминатов*** с целью постепенного создания государства на новой рациональной основе, при тайной работе "Свободных каменщиков". Однако французская революция перечеркнула все планы "братьев". 3 ноября 1789 года деятельность всех масонских лож в королевстве была запрещена. Наиболее радикальные из них вошли в республиканские клубы. Один из них ("Республика или смерть") попытался организовать восстание, но был разгромлен.
Италинский в первых своих донесениях после начала французской революции писал: "Имеются... в Неаполе зараженные французскими мыслями люди, которые делают покушение произвести в народе мятеж... в разных местах найдены красные колпачки с надписью "вольность или голод". Они несправедливо внушают народу, что двор - причина дороговизны хлеба, которая действительно есть и несколько тягостна для недостаточных".
Было кому возмущаться порядками в Неаполитанском королевстве. Ведь еще А. К. Разумовский доносил в 1780 году: "Вся здешняя нация, будучи заражена дворянством и военнослужением, пренебрегает всякое другое состояние и состоя почти большая половина оной из дворян, военнослужащих, полудворян... пильеттов (или приказных), духовенства и прочей сему подобной праздности, но и вообще не только что ни к чему не прилежат: ни же могли быть к сему способными... Здешнее земледелие находится в большом несовершенстве, в презрении... и напоследок недостает еще здесь и довольного числа людей к образованию всего хорошего; а притом большая половина земель находится за помещиками, пребывающими беспрестанно в Неаполе, не имеют об оной должного попечения... и многое запущают немалую часть для звериной и птичьей охоты. Остаток оных обрабатывается поденщиками... кои трудятся из дневной только пищи. Земля же, находящаяся за духовенством, принадлежащие к конфискации им напоследок дворцовые, обрабатываются еще хуже... Имя крестьянина сделалось здесь поносным... художества находятся здесь в почти совершенном невежестве... и самая нация, предпочитая и желая иметь всякую вещь иностранную" (донесение А. К. Разумовского Панину 24 ноября - 5 декабря 1780 года). В общем, государство хирело, искры французской революции падали на подготовленную почву.
Фердинанд, объявив войну французской Директории, надеялся убить двух зайцев: отодвинуть опасность от границ, поспеть к столу при дележе французского наследия. А второе - это уничтожить внутреннюю республиканскую оппозицию. Во главе неаполитанского воинства вступил он 29 ноября 1798 года в Рим. Шампионне, командующий французскими войсками в бывшем папском государстве, генерального сражения не давал, а предпочел отступить на удобные позиции, откуда наносил удары. Удары были ошеломляющи. Заносчивый и ограниченный австрийский генерал Мак, который был приглашен Фердинандом для командования его армией, растерялся, и через несколько дней от неаполитанских побед не осталось и следа. Французы перешли в наступление и двинулись на Неаполь. В городе, подогретые вином и воинственными речами, забушевали лаццарони - низшие слои неаполитанского населения*. Они требовали дать бой солдатам Директории! Но Фердинанд и Мария-Каролина уже замысливали побег. Фердинанд еще демонстрирует бодрость духа, отдает распоряжения. Своим указом он назначает наместником в Неаполе князя Франческо Пиньятелли, объезжает войско своих сторонников под восторженный их рев и, чтобы не осталось никаких сомнений в его уверенности, закатывает бал. Горят огни, сверкают бриллианты, гремит музыка во дворце короля - он говорит этим, что непоколебима его власть, верны ему подданные, а он не оставит их в беде. Но в том-то и дело, что вот уже несколько дней заколачивали в бочки бриллианты королевы и золотые монеты из королевской казны. На них писалось: "Припасы для Нельсона", и они тихо переправлялись на корабль английского адмирала. Звучала музыка, по парку и дворцу кружился карнавал, и в этой суматохе Фердинанд IV и Мария-Каролина "вытанцовывали" на "Вэнгард", на котором вместе с Горацио Нельсоном, английским посланником сэром Уильямом Гамильтоном, его супругой и любовницей Горацио Эммой, ближайшими приближенными бежали в Палермо на Сицилию.
Наутро подданые были ошеломлены. Франческо Пиньятелли попытался организовать сопротивление французам, но дезорганизованная армия не смогла сопротивляться. Войска Шампионне пошли в наступление, и тогда Ф. Пиньятелли заключил с ним перемирие, обещая выплату контрибуции. Вот тут-то и сказали свое слово лаццарони. Десять дней бушевала анархия, лилась кровь, сводились счеты под видом верности королю. Местная буржуазия, республиканцы обратились к Шампионне с просьбой ввести войска. Тот начал штурм, а республиканцы объявили о создании Неаполитанской республики.
В. В. Мусин-Пушкин-Брюс честно информировал Павла I о событиях и писал тому, что королевство "потеряно", "... нарочитая часть обывателей преклонность имеет видеть у себя учрежденным распространяемый французами образ политического бытия. Двор не имеет сил отвратить зло такое. Как во всем королевстве Неапольском, так и в Сицилии Франция господствовать будет, ежели ко избавлению их от такого жребия не прислано будет в скором времени войско от дружественных и приближенных держав".
Действительно, неаполитанцы "имели склонность" к новым порядкам, откликнулись на близкий их сердцу призыв республиканцев стать вольной и свободной страной, получившей новое устройство. В Неаполе толпы жгли родовые книги, посадили Древо Свободы, кричали: "Смерть роялистам!" До последнего, правда, не доходило. Просто разграбили несколько дворцов, покинутых наиболее ненавистными аристократами. Королевские дворцы не трогали. Страх и почитание были велики. Покуситься на монарха, еще вчера бывшего полубогом, тронуть его богатство было святотатством и безумием. Однако французские комиссары - это уже не яростные честные якобинцы, а выкормыши Директории, прибыли из Парижа и, провозгласив лозунги о свободе, равенстве и братстве, удобно расположились на королевских креслах и кроватях, раскупорили бутылки с шамбертеном и бургундским, заманили под кружевные покрывала самых смелых неаполитанских красавиц. Комиссары потребовали ввести новые налоги взамен королевских, экспроприировали собственность сбежавших с королем придворных, стали поощрять власть местного республиканского правительства. Попытавшийся возражать против подобного диктаторского курса командующий французскими войсками романтический республиканец Шампионне* был смещен. Бывшее Неаполитанское королевство втягивалось в новый хаос.
Вылезли из трущоб и те, кто не особенно различал лозунги и не отличал иноземцев от хозяев родины, кто не видел особой разницы между королевской властью и республиканским режимом. В их поведении была свирепость, которую порождали нужда и невежество. Полилась кровь, которая еще больше возбуждала жестокость. Партии или чаще шайки плодились одна за другой, выдвигали из своей среды жестоких вожаков, которые быстро все забыли о высоких идеалах провозглашенной республики. В числе тех, кто громче других кричал о республике, были и королевские агенты. Особенно прославился один из вожаков, некий Гаэтано Мамоне, наведший ужас на современников своими зверствами. Говорили, что он находил забаву в мучениях своих жертв и с наслаждением пил из черепа человеческую кровь. Гибли и правые, и виноватые, междоусобица разъедала бывшее королевство. Невыносимые налоги, жестокости, полное бесправие размывали республиканские иллюзии. Население хотело защиты, какого-то сильного покровительства, длительного спокойствия.
Англия, Турция, Россия, Австрия - вот силы, которые могли отринуть французов, их новую деспотию. Эскадра Нельсона защищала королевскую власть в Сицилии, вела безуспешную осаду Мальты, блокировала французскую армию Бонапарта в Египте. Одной ей было не по силам остановить войска Директории. Австрия дрожала за Альпами перед лицом республиканской Франции, взывала о помощи к России. И Суворов своим молниеносным движением завязал все ее силы на североитальянский фронт. К туркам неаполитанцы всех лагерей ни за что бы не обратились, они были их вечными врагами на морских путях, жестокими соперниками, не щадившими при встрече. Правда, они тоже были союзниками России, но их нравы от этого не изменились. Передавали достоверный слух, что Ушаков взял первых французских пленных на острове Цериго и обещал отпустить их на родину при условии, что они дадут слово не сражаться в течение года против России. Кадыр-бей просил Ушакова употребить против пленных военную хитрость. "Какую же?"- спросил русский адмирал. "По обещанию вашему, французы завтра надеются отправиться в отечество свое и спят спокойно в своем лагере. Позвольте же мне подойти к ним ночью и тихо вырезать их". Кадыр-бей был крайне удивлен и долго раздумывал, почему Ушаков отказал ему в этом акте.
Неаполитанцы знали о подобных представлениях о войне, обращении с пленными не только у турецких командиров, но и рядовых. Кровь "неверных", по их мнению, ничего не стоила, а неаполитанцы были "неверными".
Оставалась Россия. До Суворова было далеко, но эскадра Ушакова совсем рядом. Порядок, организованность, дисциплина, которые хотел внедрить командующий русским флотом, были долгожданны в истерзанной стране. От королевского двора на Корфу был послан министр Антониу Мишеру. Ему было поручено в срочном порядке добиться, чтобы в Мессину было срочно послано 9 тысяч человек для охраны королевской четы, надобно было помочь и кардиналу Руффо, находившемуся во главе калабрийской Вандеи, где он создавал "христианское королевское войско". "Только немедленное прибытие русских может спасти нас",- писала 19 февраля 1799 года Мария-Каролина кардиналу Руффо. Добиться скорейшего русского десанта - таковы были инструкции Мишеру от Фердинанда и премьер-министра королевства Актона*.
К Ушакову потянулись делегации жителей городов: купцы, священнослужители: "Спасите! Защитите! Окажите помощь!"
Русский адмирал, как казалось при королевском дворе, не спешил. Фердинанд и особенно Мария-Каролина взывали к Павлу. Они после бегства из Неаполя в Палермо находились все время в кошмарном состоянии. Павел же еще не разочаровался в своих целях и союзниках и был полон монархических иллюзий о своем высоком предназначении. В конце года в Санкт-Петербурге был подписан договор о совместных действиях Неаполитанского королевства и России против Франции. По договору оказывалась конкретная военная помощь королю обеих Сицилий. Флот и 9 батальонов пехоты с казаками переходили под общее командование неаполитанцев. Эскадра Ушакова и войска Суворова решали судьбу завоеваний Директории в Италии.
Конечно, действия войск коалиции служили консервативным целям, но следует помнить следующие обстоятельства. Динамичная французская буржуазия на этом этапе захватила Мальту, Египет, Сирию, развязала войну в Европе и Средиземноморье, предполагая расширить свои владения. Республики, которые создала тогда Франция в Европе (Гельветическая, Цизальпинская, Лигурийcкая, Батавская), были просто марионетками, да, кроме того, Директория отнюдь не предполагала развивать их национальное самосознание и экономику. Фактически это были полуколонии, придатки Франции.
В то же время следует отметить, что многое из реформ французов, направленных против абсолютистских режимов, было объективно прогрессивным (отмена сословных привилегий, земельные, судебные реформы). Однако контрибуции, колоссальные налоги, пренебрежение к национальным чувствам поднимали население занятых ими стран на борьбу. Поэтому и естественной реакцией народов было их выступление против оккупантов.
В Италии же в это время возрождались идеи воссоединения страны, что вносило свой элемент в события конца XVIII века. Роялисты вплетали свои лозунги в народное движение и пользовались его победами.
Усилия коалиционных войск в Италии были направлены на поддержку отживших режимов, но у действий России был свой оттенок. Русское правительство не ставило перед собой захватнических целей, как это было у австрийцев, не стремилось завладеть итальянскими землями, как австрийцы в Пьемонте, Венеции, Ломбардии. Оно выступало за восстановление независимости итальянских государств, правда, возрождая их архаизм.
http://ganichev.voskres.ru/
Док. 511586
Перв. публик.: 25.10.06
Последн. ред.: 08.06.12
Число обращений: 418
Валерий Ганичев: Адмирал Ушаков. Флотовождь
|
