ГЛАВА ПЯТАЯ.
В представлении среднестатистического москвича кордон - это нечто загадочное. То ли это должна быть избушка на курьих ножках, то ли сторожевая башня, но в любом случае вокруг кордона обязан стоять высокий тын с нанизанными на него чьими-то черепами, а с крыши шипеть злой чёрный кот на золотой цепи. А тут всего-то: конец полевой дороги с закосившимися на финал столбами электропередач, два вполне обычных деревенских дома, огромный новенький сарай, да банька на берегу совсем тонюсенькой речушки или ручья. За уходящим к самому лесу огородом краснел наполовину разобранный, наполовину заросший вездесущим вьюном трактор, ржавый и навеки грязный. Много репейника, и стеной вдоль забора синюшно-злая крапива. Замечателен был лишь длинный навес-веранда со столбами в виде идолов с острова Пасхи. Под навесом тянулся такой же длинный, явно для пиров заезжей великокняжеской дружины, грубо сколоченный стол с раритетным двухведёрным угольным самоваром посредине. Навстречу подъезжавшим из пышной крапивы выкатилось несколько мелковатых лаек, немного и ненавязчиво погавкавших. Но, обнюхав Семёнова, собаки успокоились и снова разлеглись в тени, на некотором, удобном для наблюдения, расстоянии. На тонкий сигнальный лай, из дальнего и меньшего домика вышел и поспешил навстречу гостям худенький человечек с рыжевато-серой бородкой и в толстенных роговых очках на замечательно крупном розовом носу. Он смешно размахивал руками, подслеповато вытягивал шею и, распознав, кто подъехал, ещё издалека начал им что-то радостно и невнятно бормотать. Они в это время спешились, привязали лошадей, Семёнов снял мешки, занёс и поставил на стол веранды.
- Приехали, очень хорошо, просто замечательно! - наконец подошёл человечек. - А я один, Степан в тайге третий день. Хорошо, очень хорошо.
- Здорово, Анюшкин. Знакомься: Глеб, гость из столицы нашей родины города-героя Москвы.
- Очень, очень приятно. Конечно же, здравствуйте. Я сказал, да вы, очевидно, не расслышали. Проходите, садитесь. Может, голодны?
- Нет. Жена накормила. Водички холодной нет?
- Тая? Славная она у тебя. Накормила? А у меня плов морковный?
- Спасибо.
- Жаль, он вкусный. Позавчера варил.
- Анюшкин, отстань. Мы, слышь, по делу государственной важности.
- Ну, всё равно, поели б...
- Да прекрати! Тут у человека неприятности, он не в своё дело влез.
- Это насчёт убийства?
- Так ты уже знаешь?
Глеб окончательно сжался: он действительно начал ощущать себя крошкой, попавшей в <систему>. Колёса в хорошо продуманной схеме зубных и ременных передач слаженно крутились для только им нужной, им полезной местной цели. Но раз! - московская крошка... Теперь уже заработал тоже продуманный механизм защиты первого механизма. При полном всеобщем понимании и круговом согласии. Даже этот крупный гномик нисколько не возмущён тем, что на человека, сидящего с ним рядом, открыта охота. И, в общем-то, ни за что. За случайность.
- Очень хорошо. Правильно, здесь ему пока и место. Пусть живёт сколько надо. А то мне поотлучаться надобно. Нет-нет, не беспокойтесь, только днём, только на несколько часов. Я сейчас на плато хожу, метеориты собираю с рамочками. На, кстати, Вальке передашь. Подарок из космоса. Ему надо.
- Анюшкин! Ты чего говоришь-то? Не вздумай его бросать!
Семёнов уже сидел на прогибающемся Гнедке, а Анюшкин держался за стремя и говорил, говорил.
- Ой, твоя правда, что же это я? Но нет, можешь не беспокоиться! Я его надолго одного не оставлю, на день буду в лагерь отводить, что б он там среди людей был. Ты это хорошо подсказал, я сам не догадался. А здесь ничего, собаки покараулят. Караулили же. Да! Ты, главное, Тае поклон от меня передай. Поклон! А девочкам своим привет. Не перепутай!
Он стоял рядом с Глебом, а говорил уже далеко отъехавшему и явно не слышащему Семёнову.
- Эх, забыл шишек-то сыну насыпать. Свежих уже. Не хорошо. Их только в лопухах отварить, чтоб не липли. Да что теперь... Вы очень устали? Пойдёмте со мной, я вам вашу постель покажу. Берите эти два мешка, а я остальные возьму. Хорошо, что муку привезли, теперь с белым хлебом будем. Осторожненько при входе, голову поберегите. Вот здесь и располагайтесь. Тут вам священное пристанище обеспечено, пока всё как-нибудь, даст Бог, не утрясётся.
Глеб робко присел на твёрдую, самодельную из досок и чурбаков кровать и огляделся: нештукатуреные деревянные стены, большая, чисто выбеленная русская печь посредине, лёгкая ситцевая штора-перегородка, отделяющей кухню от единственной в три оконца комнаты. Низкий, выкрашенный бледно-голубой краской потолок с расколотой матовой люстрой. У противоположной стены такой же топчан, застеленный таким же заплатковым покрывалом. Под средним окном огромный, приваленный бумажным мусором настоящий письменный стол с настоящей пишущей машинкой, пара стульев. Старинное латунное распятие, репродукция шишкинкого <Утра в лесу>... И книги, книги, книги! Везде: на тройных полках по стенам, в закосившихся стопках по углам, на подоконниках, на и под стульями, даже на кухне вместо табуретов связанные проволокой стопы толстых журналов. Тёмные кожаные переплёты антиквара, истёртые полные собрания разноцветных советских изданий, нахально новенькие в своей пошлой блескучести тома свежеизданных религиозно-филосовских изысков. Справочники, словари и альбомы живописи. И это Глебу определённо нравилось.
- Вы сказали <священное пристанище>. И Семёнов так говорил. Как это понимать?
- Просто. Так и есть. Здесь же лучшая охота в республике начинается. На кабана, марала, осенью на волка, зимой на медведя. Тут такие люди иной раз заезжают, что я плюю и ухожу куда подальше. Пусть Степан ими занимается. Он егерь, хозяин. А я простой обходчик. Так вот, здесь такое узкое место для власти и денег, в котором воевать нельзя - лодка перевернётся. Время-то какое? Сегодня ты министр здравоохранения, завтра юстиции, послезавтра в тюрьме. Потом, возможно, опять какой-нибудь комитет дадут. Республика Горный Алтай, одним словом. Поэтому и получилось, что здесь как бы место переговоров, как бы нейтральная Швейцария, где власть с оппозицией по скользким вопросам договаривается. Я вначале осуждал, а потом понял: так это же хорошо! Ведь без оружия, значит, без крови мир делят.
- А как же это держится?
- На авторитетах. Как раньше на воровских законах.
- И что, ни кто не нарушал?
- А зачем? Хотя один раз было, было. В прошлом году. Но это особый случай, безумный. Такой безумный, что этого человека даже и не наказали. А, знаете ли, как белую ворону серые из своей стаи - выкинули. Живи, мол, но без права возвращения. Старший следователь своего начальника и замминистра на дуэль вызвал. На дуэль! Он сейчас где-то в России. Это по-нашему значит: не в Республике. Сумасшедший человек, тихий, но сумасшедший. Такая тишина порой ещё хуже. Представляете - дуэль на ружьях! А, вот, взгляните-ка!
Анюшкин подал Глебу небольшой, но тяжёлый, чёрный, пористый, словно губка камень. От него пахнуло чем-то очень волнующе знакомым, чем-то когда-то известным, связанным с какими-то определёнными переживаниями, но... Он так и не смог вспомнить...
- Метеорит. Пока самый крупный. Тут недалеко, чуть выше, хорошее каменное плато, я на нём собираю. Рамочками, знаете? Это два проволочных уголка, берёшь их в неплотно зажатые кулаки строго вертикально, чтобы не мешать им свободно вращаться. Параллельно друг другу они выравниваются самостоятельно, за счёт нашего естественного магнетизма. Вот так. Потом настраиваешь свою диафрагму на ощущение того, что ищешь: воду, металл, пустоты. Вы, наверное, знаете это ощущение <животом>, <нутром>, как ещё говорится. И идёшь. Идёшь. Смотрите, как только <это> найдётся - они сразу притягиваются друг к другу и перекрещиваются!
Анюшкин принёс с кухни две согнутые под прямым углом толстые алюминиевые проволочки, бросил на пол ножницы и медленно, задерживая дыхание и от этого сбиваясь на полушёпот, ходил по комнате. Действительно. Когда он перешагивал свои ножницы, проволочки в его руках оживали и тянулись друг к другу. Глебу Анюшкин нравился больше и больше. И почему же он не прочувствовал его сразу? Издалека не ощутил брызжущее от маленького чудака желание делиться со всеми переизбытком своего восторга жизнью.
- Я эти камушки по два часа в день собираю. Но отсутствую шесть: ещё два часа туду, да столько же обратно. Поэтому я вас на день в лагерь отводить буду. Там хорошо, вам понравится. Представляете, человек триста, а то и больше со всей России съехались? И какие же это люди! Я, честно говоря, хожу туда за впечатлениями жизни, за её остротой. Так, наверное, табак нюхают. Здесь-то у меня только книги да те люди, которые бле близки, созвучны во многом. Если позволите сказать - соразмерны душевно. Поэтому иной раз не хватает разности потенциалов, и вроде обмен мыслями, идеями идёт, а вот эмоционально пустовато. Нужно, обязательно человеку нужно на какое-то время в чужую среду нырять! Иногда даже очень в чужую. Не надолго, иначе подавит, парализует, но в малых дозах и яд - лекарство. Вот и этот лагерь седьмой день стоит: Оно конечно, сюда тоже постоянно приезжают, поохотиться. Но всё очень, очень определенного характера - чиновники. Власть. А в неё-то ведь предварительно такую фильтрацию проходят, что успешную карьеру только очень специфический психотипаж может успешно сделать - чистый исполнитель. Даже не льстец, а безропотный и бездумный. Без комплексов самости. То есть, эта самость и становится комплексом, но тайным, подавленным до поры. Сидит такой автомат, сидит, и досиживает. Эх! Отсюда все эти их дежурные оргии - поднявшись наверх, им срочно же нужно кого-то унизить, изнасиловать, осквернить. Им и здесь, на охоте важно не найти зверя, не выследить, а только убить, убить. Я же первое время наблюдал за ними, но очень быстро наскучило. Степан терпит, а я даже грубить начал. Так, я понимаю, официант в ресторане хамеет: приходят важные, уважающие себя люди, при деньгах, его <Ванькой> кличут. А он прогибается и уже усмехается втайне - ну-ну, через пару часиков посмотрим, в каких свиней вы у меня превращаться начнете. Цирцея! Вечная Цирцея. Вот я и стал уходить, чтобы не получать этакого удовольствия.
Анюшкин пока говорил, ловко развел керогаз, замесил в старенькой эмалированной кастрюльке тесто, промазал салом сковороду и стал великолепно отработанными движениями разливать, броском переворачивать и сбрасывать на тарелку полублинчики-полуаладьи. Аромат пропекаемого теста вновь вернул Глеба в утро: Тая пекла точно такие. И Семенов вез его сюда, явно зная как его примут. Не могли же они с Анюшкиным где-то договориться! Что это? Зачем?
- А чьё это у вас за блюдечко у входа? Кошкино?
- Была у меня кошечка. Хорошенькая, абсолютно чёрная, только с белым кончиком хвоста. Так собаки её, злодеи, съели. Лайки, ну что с них возьмёшь. А оно стояло, стояло, и вдруг стал ужик приползать. Я ему теперь тоже на ночь молочка оставляю. Тварь полезная, мышей ловит. Но не ласковый.
На столе появились творог и сметана. <Теперь мёд> - вздрогнул Глеб.
- А это с наших медоносов. Попробуйте - алтайский, во всём мире знаменит. Удивительно, как нервы укрепляет.
- Вы про лагерь начали...
- Да, да, да. Хорошо, что напомнили. Лагерь, лагерь. Люди-то там собрались! Над воротами лозунг: <За духовное возрождение России!> И рядом, как суть смешения мыслей, вьются флаги - красный с серпом и молотом, белый с косым Андреевским крестом, рериховский с тремя кружочками и монархический чёрно-золото-белоый с орлом. А за воротами разместились те, кто под этими флагами возрождаются, а главное, как я понял, возрождают Россию. Вавилон, новый Вавилон! Я первые два дня от них просто отойти не мог, пытался понять: как же они друг друга-то не убивают? А вчера у их вечернего общего костра вдруг понял. Там девчушка, молоденькая совсем, Блока читала <На поле Куликовом>. Она читала, а вокруг плакали. И те, кто справа, и те, кто слева. Вот тогда я и понял, что именно их объединяет: комплекс. Эдипов комплекс. Не ясно? Объясню: Блок поэт чистый. Его кроме душевных бурь ничего никогда не интересовало. Вспомните его беспомощнейшие природоописания! Ну, не давались ему пейзажи. Так же, впрочем, и философия. Его только человеческая страсть, только сердечная язва возбуждала. И вдруг пишет эдакую патетико-патриотичную вещь! С чего бы? А он сам же и объясняет: <Поэт - это бессмысленное певучее существо>! Вреде шутка, но так точно выведено, как только поэт и может сформулировать. И вот, раз природа не давала Блоку вдохновения, то он искал его в среде людей. Кружил, кружил по собраниям и празднествам ко всем прислушиваясь, подстраиваясь, пока однажды не подошёл вплотную к петербургским патриотам. И тут же выдал: <Русь! Жена моя!> <Жена?!> Все сначала как-то удивились, чуть даже не растерялись, а потом и подхватили хором, и до сих пор зовут: <Жена! жена!> И даже плачут от восторга. Здесь весь гений поэта, здесь Блок им лозунг, формулу дал. Они ведь, патриоты, и тогда, и сейчас Родину-Россию-Мать-Сыру землю <женой> сделать хотят. Мать - женой! Только вслушайтесь: <патриот> - это от <патрии> - отечества, то есть, здесь подмена понятия идёт уже внутри лозунга: <патриот> - сын отечества - сын отца, и вдруг любит Родину-Мать как жену. Он ей не учится, ей не служит, он её преобразовать, переделать под себя желает! Вся его любовь в этом: не <понять> - а <поять>! Вам понятно, о чём я? Я три дня с интересом всех их слушал, и ещё пойду, мне крайне важно понимания корня греха патриотизма. Эдипова греха.
- Простите, но я сам <профессиональный> патриот с восемьдесят пятого.
- Вы? Не может быть!.. Вы же не обиделись.
- Правда, правда. С Исторического общества. А потом даже в <Память> на первые собрания ходил.
- Нет. Не может быть...
- Да вы не пугайтесь. Вы и в самом деле не обидели: во мне сейчас анемия какая-то. Ничего не больно. Сердце, оно ороговело, что ли. Вроде, как и не умер, но и не жив в полной мере. Отсюда и... терпимость.
Анюшкин съёжился, стал ещё меньше. Он только жалко теребил в пальцах с плохо остриженными ногтями какую-то ниточку, поднимал её к свету, внимательно рассматривал своими толстенными линзами, и никак не решался выбросить.
- Вот я поддался внутреннему позыву. Не хорошо. Вас всё же, наверняка, уколол. Моё ли это дело - живых людей диагностировать? Мне бы только идеи препарировать. Я ведь, в принципе, отвлечённый мыслитель, миров воздушных наблюдатель. Больше десяти лет здесь безвыездно живу. И как бес дёрнул:
- Перестаньте! Вы, если вам так будет легче, то скорее меня позабавили. Сам уже отчуждение к своему прошлому испытываю. Просто ещё не вполне осознанное. Так вот, вы и поможете разобраться.
- Я не помогу разобраться, это не моё - помогать. Я разве что заражу своим оппортунизмом. Понимаете, я всегда и везде по жизни оппортунист, вопрошатель и сомнитель. И всегда всем этим неудобен - в семье, школе, институте, церкви. Даже в сектантстве у нечаевцев сумел общину развалить. Эдакий червяк-древоточец. Дайте мне время, я любой дворец, любую крепость разрушу. А ведь такая высокая тема дана была! Я ведь совсем молодым был, когда в первый раз со своей Софией соприкоснулся. Мне ведь Любовь свой лик показала... Вот бы, казалось, и работай, ищи дорогу туда, куда твоя Жар-птица пролетела. А я начинаю писать о жертвенности, а заканчиваю жадностью, рассуждаю о благодати, а прихожу к смешению духов, говорю о причинах зарождении жизни, а получается трактат о половых извращениях... Суть моя - ковырять... И сам себя обмануть не могу... Вы не серчайте.
Глебу стало не по себе от вдруг мелькнувших перед ним весов: вот одна чаша - он, со своими, чуть ли не каждодневными феерическими приключениями, мировыми встрясками и безумящими погонями, а другая - этот человечек, уже десять лет не выезжавший дальше райцентра. Один в полете, второй в статике, но оба ищут, что-то ищут... А в результате весы-то уравновешены, в конце концов они сходятся в почти одинаковом ощущении событий и лиц! Так стоило ли тебе, любимец Паллады, поломать столько чужих - нет, не то слово! - столько родных, сердечно близких, бесценных судеб в поисках своего эгоистичного итога в прописных истинах о человеческой бренности и людской пошлости? По крайней мере, Анюшкин хотя бы не родил ребенка, который не будет незнать своего отца!..
- Вы все же не серчайте. Я просто как дурак обрадовался новому человеку, наболтал чего не следует. Но почему-то все же уверен, что мы с вами ещё найдем много тем, приятных обоим. А сейчас я должен отлучиться ненадолго - корову привести, сама она никак домой не возвращается. Тоже ведь характер, шесть лет изо дня в день воюем. А вы располагайтесь. Книги посмотрите. Здесь тихо всё, только, как бы вам объяснить? Домовой немного балует. Но вы его не обижайте, и он вам не напакостит.
Про домового, это понятно, так, чтобы атмосферу разрядить. Очень уж горелым запахло. Но не от разницы потенциалов, нет, это только у одного Глеба проводка подплавилась, но и плавилась-то она уже давно.
И домовой, что с ним? Пусть себе живёт. У себя-то дома.
http://sp.voskres.ru/
viperson.ru
Док. 511613
Перв. публик.: 25.10.07
Последн. ред.: 07.06.12
Число обращений: 110
Виктор Лихоносов: Книга московского Улисса
|
