|
|
Шамшад Абдуллаев: Озеро, беседы
Назад
|
Шамшад Абдуллаев: Озеро, беседы
|
Мы отправились за город в середине лета. Сквозь ветви, над горстью серых домов, сиял воскресный свет, и ты сказал, хочешь, покончим с собой. Я запомнил тень собаки на мосту и солнце без ветра. Дальше стояла женщина, приложив руки к вискам, спиной к ровной реке. Автомобиль несся в даль по саднящей глаз стальной дороге, за нитью крутых крыш, тончая до июльской мухи, что села на цветочную вазу с одной красной розой, на стол, накрытый в полдень, по соседству в отворенном окне. Еще утром, думал он, мы слушали музыку в моей комнате (старая бедная группа "Family", чей лидер недавно умер, покинутый всеми, в богадельне, и голос певца скрипел, как от ветра ветхая дверь, которую забыли закрыть). А теперь гул воды рос у ног, словно примериваясь к другой атмосфере, и губы в палящем воздухе сомкнулись. Жесткая пыль в этом захолустье почти лежала у сердца в яркий день. Волокнистый пар поднимался из темной канавы, текущей в сторонке от протоптанной полосы: пляжный зонт. Салют, сказали они, и девушки остановились у длинного озера в поп-майках, улыбаясь, - две пестрые заплатки на равнинной плоскости. Берег блестел горячей синью. Ты резал хлеб в большой тени - прямой нож завис над венозной почвой, и твое сердце скользнуло с арабского лезвия в озерный холод. Земля как небо, сказал он, и тихий надир жег его кожу. Они валялись перед широкой поляной, и девушки рядом курили, обе томные брюнетки. Пузырилась топь тревожных окраин. Они ели и говорили глупости. Я люблю мужчин, сказала она, женственных и вместе с тем суровых. Дикий пух летел в его грудь, словно камень, пущенный рукой здешнего демона. Холм, каленый высью, пил неистощимую летнюю сухость. В паутинных клетках меж прутьев тянулись в низину расчерченные по линейке поля. Шершень, заметил он спокойно, как если бы спокойствие рискнуло быть звучанием его голоса. Девушка обернулась под выжженной погребальной сенью, она посмотрела назад, как затравленная охотниками лиса, - и впрямь ее лицо представлялось тем единственным местом, где мог ютиться этот звериный взгляд, в то время как он уперся коленями в растительный горб, наблюдая сквозь лиственный жир, как мальчики парами на велосипедах мчались по шоссейной линии, и ты убрал свой мохнатый очерк с чахлых трав: интерес к жизни и вместе с тем сомнение по поводу ее смысла, хотя коричневый пес реет с другой стороны колтунных сучьев, будто в узком сосуде блекло течет кровь, но лай донесся и канул обратно, как булавка, брошенная в мох. Около бровей пылал без помарок и пятен хмельный простор, и ты лег навзничь, раскинув руки, - смутный крест с птичьей высоты, покуда за фалангами твоих пальцев терся тощий тутовник, лелея приют в задымленных глазах (что касается глаз, мы пошли на фильм перед его отъездом, черно-белая лента времен Сопротивления, герой, пугающий солнечные блики на шахматной доске в осеннее утро под Вагнера, и следом любовница, одна и та же, во всех обличиях и с каждым мужчиной, и ты писал из Вены: я живу напротив гостиницы, где, говорят, умирал Оден, - потом из Греции спустя год: я на острове Тасос, живу в маленьком бунгало, посреди оливковых деревьев, и никто не слышит их, сильные мира сего, но, впрочем, в темноте, поделенной по центру сдвоенной лучистой стрелой, над головами снулых зрителей, монотонно хрустел аппарат, как на зубах сирийского пустынника сочные акриды). Она медленно потушила сигарету о собственную тень и переместила смуглую шею к солнцу, но ты погладил ее позвоночник среди бахромчатых вьюнков и тут же тронул чистую кору нагой шелковицы, ощутив, как знойно льет бескрайность повсюду. Построю дом на берегу океана, сказал он, этакий поселок Кармел (базилик и прилив шуршат у белой террасы, и под лохмотьями створок лопаются панические штрихи цинковых чаек). Он взял ячеистый булыжник - солнце озаряло твои незрячие жилы и рукав мягкой шотландки, - но уронил его немного позже в пухлый песок, подле которого дыбились шишковатые корни - узлы битых капищ. Он закрыл глаза (представил женщину в складчатом платье и ребенка, привязанного к ее спине, в индейском селении - фотография Анселя Адамса, подаренная тебе сорокалетним американцем, опустошенный, my heart is warm with your people, and as I leave, I pray that God with alliw me to return, may the blessing of God be upon you, точно ищейка, вынюхивает везде натуральные чувства, чтобы спасти себя от неопределенности, и тысячи белокурых юношей заполнили мечеть в Новой Англии) - все равно что услышал внезапно шершавый свист красной флейты, и муравьи, как водится, рылись в мелкой анархии полуденных соринок. Так лучше: никаких событий, ни людской мишуры, ни черствой беглости больших городов, и куда-то уходит ужас перед горечью и несметностью будничных плодоношений. Теплый вихрь обволок на миг черный султан женских волос (девушки отдыхали поперек местной картины, словно кошачьи зрачки, и загорелый отвес их лопаток дрожал в зеленом сквозняке, что стлался понизу, - так однажды колыхалась над желтой пекарней бельевая веревка, когда в нее вцепился удод, менее реальный, чем его же двойник из каталога птиц, и время опять обрело вязкость, остановилось, как рисунок орнитолога в сельской библиотеке, где единственную книгу раз в месяц будоражат пальцы старой девы, - посему в памяти сохраняются лишь пернатая печать давящей духоты или изрытый оспой тучный профиль молодого мужчины, мирно мнущего тесто возле фанерных окон и облезлых дверей), затем впился в показной паралич, в бронзовый покров человеческих тел и сник перед ворохом щетинистых черепков, неподалеку. Сон и свет. В арчовой мгле, в пустынный и не слепящий день. Девушка, вторая, закинула голову, и ты на расстоянии поцеловал ее прямой пробор, чувствуя боковым зрением, как вдалеке, за поляной, мутился накаленный серой тушью рифленый торс высокого дерева и в плотном сиянии мерцала подошва бурого холма. Да, сказал он и умолк, будто набирая воздух немотой, а не легкими, - сама земля, наверно, подпаляла его речь густеть и круглиться в горле, покамест гнетущий зной крепился, как мастер в канун обрезаний. И все-таки: не здесь, а в другой жизни. После чего он сел, подмяв ладонью червивый сорняк, и в устье его бакенбард, у самых щек, мучнисто полыхал горизонт. Юг, и ты вспомнил: где-то плещется лигурийский пейзаж. Стих Аттилио Бертолуччи? Твои икры покоились в зыбкой пыли - так чайный пар клубится в пепельной чашке. Для меня, сказал он, всякая женщина вместо могилы на время, но ком опасливых стрекоз под ним бесстыдно расплелся, как если бы он глазами грубо шагнул в мрачный клевер, хотя его рука все же дернулась и костяшки отогнутых пальцев прошелестели мимо трав и следов мертвых мокриц, - овладеть и воскреснуть (во сне, писал он, я брожу в кварталах Эйн-Карем, где по преданию родился Иоанн Креститель). На твоем запястье слабо вспыхнуло зарево: часы. По-прежнему полдень. Едва курчавились хвойные заросли, заслоняя противоположный берег. Девушки дремали в свободной позе, обласканные своей одинаковостью, словно именно тут их настигло двойничество. Озеро, пестрящее сетью летучих ссадин, безответно простерлось внизу, как собственный утопленник. Собака, лай преувеличен. Все просто, но сбоку затхлый куст ощерился, когда вновь подул ветерок, и в меркнущем огне опавшие листья ломко ударились о крошечные круглые камни, чествуя их осязаемость. Краешек крупной листвы пружинисто поблек и зардел, одновременно, точно кельтское божество, и тугой блик вширь полоснул залетной резью влажный берег. Всегда так, сказал он и сделал рукой мягкий трэвеллинг, пустил ее мимо глинобитных домов девятнадцатого века, мимо белой кипящей дороги, мимо холма в иссушающем воздухе, мимо крестовидных личинок, блещущих в сечении земли, и вряд ли женщина сняла пальцы с висков над ровной рекой, превратившись в статую на семь долгих секунд в моей неверной памяти. Поворот спины (его), и крепкая рука, испещренная россыпью родинок, накрыла озерную гладь. Прямой свет к тому же пятнал мужское плечо, по которому тек безвредной леской пот. Промасленная тяжесть в окрестности разила тишиной и толчением низких жилищ. Напоминает фильм, сказал он, гипноз длинных кадров. За едкой вязью солнечных мазков серебрились беленые струпья тонких и точных стволов. Твои скрюченные сандалии томились под лавровой тканью, пустые и четкие, бескровные до колких застежек, в которых мелькала роса дневного пламени. Чем я владею, сказал он, два или три пейзажа, увиденных в упор, но мы сидели перед бескостной поляной, и снаружи стерег нас глухой мир, млеющий в летнем искрении. Там же: твердость камней источалась покоем постылой почвы. Не знаю. Девушки проснулись, как если бы сон против себя натравил их в южной тени, в холодке почерневшей земли, и вот они озирают неизвестную страну, похожие на китайского поэта в горной хижине, когда он щупал среди ночи изголовье, мокрое от слез. Ты поднялся и, минуя бесплодный газон, по шакальим корням приблизился к бастиону из кукурузных метелок, за которым маячил оконный зоб саманной лачуги - лишь двурого секущая воздух телевизионная антенна бесчестила кривую, истощенную кровлю и хиреющий до сыпучих кольев запущенный двор, но девушка вынула из распахнутой сумочки овальное зеркальце. Звенела птица. Высота не имеет делений. Так надо, и ты вернулся. Мы поели (сыр, хлеб, чай, сахар), слушая ритмичное голошение птиц, но ваши руки метались по локоть из грубой тени в бушующее солнце, как на зебре темь, переходящая в жаркую желтизну под косой рваниной брезентовых крыш. Газетные клочья у наших колен и бедер пластались, как улики чужого ландшафта. Сзади гнил пустой сарай, и в его треснутом окне путник шел вспять в перспективе солнечных пут, пока ваши позы не вязались в сыпучем затенении с луговиной, в сотый раз обугленной в береговом тигле безлюдьем, и профиль чей-то плывет по крупному листу бороздчатой смоквы, а ты любил ходить через площадь в опаленные часы, ослепленный скукой и мрамором, чтобы с бьющимся сердцем попасть в пологий вырез выдохшихся улиц, сжатых и полых, как рот, лишенный молитв. Ближе, у виноградной шпалеры, стонал мельничный ковш, под которым в бесчувствии трясся один извечный поток, одна моталась меж берегов глинистая пуповина. Кричала птица, и на твоей щиколотке мигал травянистый свет. Ничего не получится, сказал он, как если бы ты повесился на паутине. Ковш затих, словно подавился паузой или метил мерный, сосущий интервал, но вскорости вновь издал в душном и дольнем сверкании вопль. Под желобчатой крышей его досок зияли чуть выпукло свежие плавники прибрежного пня, как медная мембрана в полуденном безветрии, - казалось, мы вдыхали вовсе не воздух, а разрывы сладких онемений вокруг, но девушка опять раздавила окурок о собственную тень, которая паслась без движений перед песчаной, рыхлой насыпью в два часа дня. Путник на сей раз удалялся под солнцем, спровадив к нашим глазам через канал и ряд витых лоз теперь уже маленькую фигуру, чистую и чеканную среди ясной погоды. Новые купальщики быстро спускались к берегу, и в мельтешении их спин маслилась вода летнего озера, как теплый керосин из бака, прислоненного к опрокинутой повозке на заднем дворе или к приземистому дувалу с одной пробоиной снизу. Мухи бились о ваши плечи и лица над бумажной скатертью, над глиняной миской и хлебом, и вы отгоняли их (сидя на краю поляны, в месиве бессрочных, колотых ракушек) назад, в июльскую горячку, для которой они вполне годились, в обычный знойный день, когда толкаешь калитку и входишь в опрятный, обширный сад, как в итальянский роман начала века: шелковое шуршание платьев, мощенная красными кирпичами дорожка и сильный свет, лоснящийся на балконной переборке. Кому повем?.. Лучше молчать, как булыжник слева - зарытый в зернистой пыли оракул, не знающий породистого холма, что вблизи пьет сухость в обжигающей белизне, и горизонт был скован собой, образуя щит или протяженный слом в некой невидимой траектории, за которой мешкотно следовал местный обзор, но мухи ломились в круг ваших лиц, будто их подогревала бесцельность подобных кружений, и в один миг они обретали свой бешеный лет в летней жаровне, у пляжа, на притихшей дотла равниной. Твое имя? Боже мой, опять разговаривать с людьми, платить за телефон, сдавать кровь, стоять в салоне автобуса, и ты из последних сил грезишь до (улыбаясь, он выбежал из ресторана от знакомых и друзей, где ему причинили боль, и все почуяли, унижен, когда он согнулся над краном в мужском туалете и хлестал себя ледяной водой, - сотни таких историй тешат глаз на сон грядущий или утром за курящимся чаем) колосьев и песни в позднюю жатву. Озеро между тем слегка вздымалось под нами, подобно женщине, повернувшейся на правый бок, и бледный потолок с рельефными чибисом и рисунком болотных растений в аккуратной спальне, чьи окна выходят прямо в кукурузное поле, натянут над ней, словно крестьянский плат, покамест неутолимое солнце и медленный ветер с долины гонят вдовый бумажный мусор по давящему пеклу в распадок, в конец безлюдного тротуара, в хлам выжженных сорняков. Лето весь год, сказал он, дарахтга суяниб ва очик манзарага кузини тикиб*, что дальше? В семьдесят седьмом, когда погиб Марк Болан и все радиостанции передавали ночью его бесподобные вещи, ты встретил людей, с которыми спасся, но мир с тех пор изменился, и ничто не сходится сегодня с твоей тоской, - только "оно" в лучшие минуты, post meridium**, согревает меня: безличное. Среди кристалликов сахара тащился муравей, однако наверху шоссейное полотно упиралось в снежные, бесплотные горы, как в отражения других гор, порожденных, казалось, дефектом зрения или более значительным обманом, когда резкие силуэты мужчин и женщин шныряли на пляжном участке: все дышали. Все дышали в течение нескольких минут, и в придачу около сарая, под шаткой загородкой, зубчатый ржавый капкан скудел на месте, вкопанный в ленивый и липкий лишайник. Скуластые камни костенели в изгибах, словно ты содрал неспелый инжир с черной, ползучей ветки, и горящие молочные струи белеют на подушках пальцев. Кто-то купался в озере, хватая воздух ищущим ртом. Но я спрашивал себя, сколько же она продлится, твоя смелость, обгоняющая на волосок дневную фальшь? Пела курдская птица. Девушки пересекли поляну, взявшись за руки, и замерли против губчатой, соленой стены и мусорных свалок. Береговые хлысты коряво и тесно торчали над каналом: сейчас же лето. Вечер за тысячи километров близился, как бритоголовый паломник, вот уже месяц казнящий босые ноги в крови степной колючкой, и ландшафт с окоема стыл, привычный, без городских статуй и чисел под прессом диких перепутий, точно в буйном удушье досмотренный вскользь натюрморт, пресный и пленный в убогих стенах, перед овальной подковой дешевых колонн. Девушки направились к мосту, к дороге, сторонясь вянущих озерных чешуек, из которых вылупились кое-где признаки тошной тины. Виноваты всегда мы, а не те, кого мы не любим, и время встреч минует быстрее, чем успеешь хлопнуть верткую моль возле дымчатых занавесок, хотя за окном солнце душисто рябит на дощатых барьерах, но ты сидишь перед бескостной поляной, словно тебя заклинило в заторе, в залежи провинций. Река, разоренная берегами в истоках; мост, выношенный даром долиной; воздух, от которого ничем не откупиться, и мы возвратились в прохладное помещение. В руке полевые цветы. Небосвод. Через пять лет мой друг писал из Италии: Рим, потрясающий город, была договоренность не бомбить его, первая в мире дорога, триста пятьдесят одна церковь и еще одна, итальянцы, свободные, живые, красивые, напоминают о несвершенности моей натуры. В гостиную сочились редеющие предзакатные лучи. В углу комнаты, на полу, радиоприемник бубнил, как сумасшедший карлик, присевший на корточки. Готовили ужин, соседи. Он прочитал письмо и вышел на балкон, обмахиваясь веером. Простая улица огибала внизу каменный обод плоских построек, и в ближайшем дворе бородатый мужчина под лестницей скалывал неровную кайму с керамических плит. Впереди гас кирпичный дом, узкий и прямой, словно кнут или стек, притертый в подвале фермерским старьем в засушливый сезон, и никто его не помнит на исходе затяжных вечеров и охотничьих игр, но ты стоял на балконе, обмахиваясь веером в истеченье дня, и прощальный свет кипел за твоей спиной в гранении двух чопорных ваз, украшающих оконный ставень. Ты устал и даже испытал утомление от мысли, что устал. Солнце садилось за анатолийской чертой.
Фергана,
1993 г.
* Прислонившись спиной к дереву и глядя на открытый пейзаж (узб.)
** После полудня (лат.)
Юсуфу Караеву
library.ferghana.ru
Док. 512472
Перв. публик.: 18.05.93
Последн. ред.: 28.10.08
Число обращений: 436
Абдуллаев Шамшад
|
|
|
|
|
