Любой искренний поэт - большей частью сознательно - обращен к смерти. Он ежесекундно вовлечен в эту сторону. Такая внутренняя направленность становится привычной - почти как мускульное напряжение, вряд ли ощутимое. Предательство друга, измена жены, различные жизненные трудности не играют никакой роли. Напротив, роскошный солнечный день, буколическое спокойствие - вот главный предлог для безумной тоски. Завороженный смертью, поэт готов испытать потаенный удар аннигиляции. Он хочет показать реальность вне всякой идеи. Если этот прием удается ему, то он попадает в пустоту, в молчание, понимаемое как единственно ценный поэтический материал. Начало - отсутствие, откуда вытекает все, в том числе и лирическое переживание. Именно сквозь подобное обстоятельство проступает беспощадность автора к молниеносно настигающей его метафоре, с которой он сдирает кожуру банальной определенности. Примеров много. Все они утверждают одно: поэзия должна вступить в брачный союз с темным безмолвием.
Поэт выжигает в пустой, повседневной действительности тягучее событие, когда сквозь вещи прорастают усталость и залитая летним светом меланхолия. И вот что удивительно: человек бросается с десятого этажа; мы не видим его лица (он стоит к нам спиной), и поэтому не знаем его истинного состояния. Кошка грациозно пересекает помещение; белая, нежная занавеска тяжело и медленно колышется; кто-то забегает в комнату, напевая тихую песню, и тотчас выходит, ничего не заметив. Никто не чувствует самого важного: странную безысходность внутри элегической атмосферы, пронизанной ликующим солнцем. Не является ли самоубийство поэта следствием нетерпения, торопливости? Смерть - добыча, которую он постоянно преследует. В ней исподволь набухает идея жертвенности как неоспоримо подлинной, предназначенной лишь ему реальности, в которую он истечет; и хотя внутренний голос неизменно твердит ему "еще рано", он тем не менее пытается ускорить поступок и опережает конец в сладостном нетерпении. Когда в литературе разрушают видимое и профанируют невидимое, смерть придает происходящему предельную упорядоченность. Она - вспышка духовности, будто неожиданно блеснувший рядом мимолетный музыкальный фрагмент из "Волшебной флейты", никак вроде бы не соотнесенный с нормальной притупленностью обычных чувств. Смерть в данный момент и есть - без обмана - самый правдоподобный "случай" среди всеобщей бессобытийности: свернутый, неизбывный процесс скрытой божественности, мелькнувший - здесь и сейчас - на мгновение.
В общем, никакой инфернальности - наоборот, все невероятно просто и обыденно, как вдох и выдох. Танатос, говоря грубо, излюбленный архетип в европейской лирике - от южных рыданий Джакомо Леопарди до холодной пристальности Теда Хьюза. Мы нуждаемся в паузе, в перерыве, который вовсе не делит окружающее и наше затравленное Эго на сон, явь тишины. И едва ли нужно противиться той мысли, что поэтический толчок расцветает и покоится на гипнотически-внимательном "отдыхе", то и дело посылающем автору смутную догадку о чем-то в высшей степени значительном. Так возникает новая страсть, уплотняющаяся в родное пространство, где абсолютно завершен только язык. Дальше - по сценарию: жест, оцепенение, глубина воздуха. Движение к смерти подстерегает нас в первой же любовной строке - оно шевелится в пяти-семи вкрадчивых звуках, окликающих друг друга на расстоянии; оно, кажется, готово деликатно отступить в тень и вместе с тем через несколько слогов намеревается оттеснить наиболее эмфатичный образ куда-то за край уступчивой страницы, притворившись тотчас легким впечатлением любви. Капля вкусного опиума проникает в текст, где ясная грамматическая мощь означает неуклонно приближающийся "другой берег", хотя в мире тотальной конкретности любая пташка способна одурачить стихотворение своей здешней достоверностью. Однако, наперекор всему, поэт силится натравить поток лирического письма, кромсающего тупую версификацию на еле мерцающую в произведении пустоту. Это особая форма поэтического риска, откуда гораздо удобней дотянуться до смерти или по крайней мере прикоснуться к дистанции, заботливо и аккуратно отделяющей молодого человека от его столь желанной будущности. Милость возносится над судом. Настоящая встреча - лицом к лицу - с полным пониманием собственной предначертанности, разумеется, намечена мудро на более поздний срок. Эта чудесная оттяжка и дразнящая длительность несуществующего бережно ведут нас к реке, к двери, к прощанию с одиночеством.
