Стихотворение можно представить как авантюрное пространство, в котором, тем не менее, присутствует профессиональная дисциплинированность. Язык, являясь идеальным содержанием, не в состоянии скрыть каждодневную тоску по нежному и смертельному приключению, простирающемуся куда-то за пределы жесткой определенности. Поэт хочет умереть - это ясно, хотя самоубийцу в лирическом тексте заменяет авторская компетентность, и даже наиболее образованный читатель замечает лишь полноту и сочность художественной структуры. Я не люблю стихи, переполненные человеческим характером (или императивной персонажностью). Не потому, что он в эстетическом плане исчерпал себя и превратился в подобие пугала. Нет, все гораздо сложнее. Человек, которого ты видишь целиком, действует разрушительно, когда он весь перед нами, то это, пожалуй, сгусток убеждений и забот, что-то противоестественное, из области борьбы, нетерпимости и ложной точности, и только его рубашка, руки, поворот головы, запястье способны еще успокоить тебя. Существо, находящееся в гармоничном единстве с периферийной действительностью, с миром вещей, с этим вторым бытием, значительно интереснее для меня и притягательней, чем если бы он притязал быть серьезной личностью. Он просто появляется, и ты уже веришь ему. Но через минуту картина меняется, и механистичный мир пожирает судьбу, тишину, растение, вовлекая нас в жуткую упорядоченность. Есть что-то ужасное в неистовом творческом действий, потому что в подобной ситуации предельной внутренней активности художник, собственно, ищет палача, который, очевидно, должен спасти его - уничтожить его скучную индивидуальность, тяжелое вместилище страха и любви. Ты проснулся и думаешь: все хорошо, но пусть кто-нибудь придет и задушит меня. Так рождается искренний поэтический импульс, гибкое письмо, чью новизну питает, в сущности, одна и та же, древняя, постоянно повторяющаяся манера беседовать с пустотой.
Ниже я бы хотел прокомментировать стихотворение, написанное мной в минувшем году. Во-первых: таким образом я, возможно, избавлюсь от банальной одинаковости непреклонных требований; где рифма, где ритм, где размер? Мой упрек обращен к людям, не понимающим всего драматизма и безнадежности происходящего, когда любая речь и даже молчание, в котором Сартр находил настоящий выбор, совершенно бесполезны и не в силах взволновать кого-либо. Адонис умер, и счастлив культуролог, стремящийся охватить одним взглядом духовный каталог от "Гильгамеша" до журнала "Тель кель". Иначе говоря, проблема заключается не в том, как создавать произведение, а в том, как воспринимать его. Во-вторых: необходимо внести терминологическую ясность. Это, прежде всего знак космополитичного воспитания, а не авангардистский опыт. Маргинальные формы втекают в нормативную стилистику, и затем их незаметно интегрируют новации следующих поколений, то есть исподволь, незримо, негласно создаются условия для безболезненного существования космополитичной эстетики, то и дело уклоняющейся от канонизации.
"Вид из окна"
Машина проедет прямо; фасад кинотеатра.
Собаки снуют под мостками, пока
женщина с крашенными в морское серебро волосами
(они хрустят, как фольга?) собирается пересечь "зебру", и чьи-то
темные флюиды сверлят ее осанку - это
индейская маска на заднем стекле автомобиля
не в силах унять свою ритуальную злобу;
затяжная каденция клаксона вдали,
заставляющая вдруг ощутить воркование горлиц тут,
на подоконнике; брутально колкие розги
запущенных кустов. Остальное
труднее запомнить, но мой брат
лежит на диване и читает Арнольда Тойнби,
растопырив пальцы на книге двойным дабл-ю, и мы вспоминаем
уроки английского, школьный двор, тупость учителей,
не умеющих без боли внушить,
что свобода - всего лишь возможность
творить добро. Чего бы ты хотел? Он ответил
(последними простудили: дверь,
заложенная досками, пустой сарай,
две-три скамейки, лобастые камни,
словно ожидающие гадательного знака или
шуршания касыды, прочитанной шепотом на псевдоарабском
питомцем Оксфорда в прохладный блекнущий вечер, и его
бледно-веснушчатый профиль заслоняет от нас
ландшафты Констебла): только две вещи -
хорошей погоды и быть
диск-жокеем, а же историком.
Майский полдень, машина проехала прямо.
Я сознательно тянулся к локальности, к односторонности, чтобы заглушить в читателе ожидание преувеличенной, возвышенно-рельефной образности. Читатель раздражен, поскольку ему подсунули уродливый текст, и никаких соответствий с устойчивой ценностью. Но что-то привлекает его: безразличие, переходящее в грусть; вязкий, замедленный темп, смутное мельтешение, плавное перемещение под неподвижной поверхностью; и вот - неожиданная аллюзия, что-то знакомое (История?), но опять в полуденном воздухе набухает вялая, короткая и бледная фраза апатичного репортера, страдающего дефектом речи. "Вид", "Окно" предвещают в первую очередь визуальную нагруженность. Даже "каденция" обещает очерк (а не длительность) сигнального звука, нажатием трансфокатора оказавшегося весенней воркующей птицей, и "ритуальная злоба", стремительно удаляясь, балансирует между мертвой декоративностью товарного вида и оптической условностью. Это перечень увиденной обыденности, которая сама производит отбор и оживляет композицию. Каждая подробность движущейся картины лишь чуточку окрашена эмоционально - ровно настолько, насколько требует характер, тональность, интонационный настрой этой местности. Инерция и бросок призваны соблюдать дозировку и сохранять весомость, не перевешивая друг друга. Аскетичный стиль, стенографическая дотошность и вместе с тем фрагментарность утверждают ту мысль, что автор не достоин вникать в глубину событий, обобщать, улавливать суть вещей. Ему ближе минималистские объекты, ограниченная территория маленьких величин: унылый городской дизайн и домашний покой. В общем, текст построен как довольно примитивное двуголосье, где горизонтальную черту бытовых действий и обычной атрибутики вертикально пересекает полоса "культурно-исторических" намеков, и читательское внимание неизменно упирается в эту крестовину. С одной стороны: автомобиль, фасад кинотеатра, женщина, "зебра", клаксон, подоконник, розги запущенных кустов, диван и прочее. С другой: ритуальная злоба, каденция, брутальность, Тойнби. И еще - промежуточные, посреднические частицы, связующие оба списка (пальцы, дабл-ю, школьный двор, боль и внезапный, запретный удар - прямо-таки религиозный пассаж по поводу свободы). Тут я ощутил прохладное дыхание британских берегов, кельтскую тишину, мягко струящийся северный свет (как в фильмах Бергмана). У каждого свой далекий эдем. Это Англия, которая везде и нигде. Не столько реальный край, сколько сладостная тоска, лишенная границ, куда мы отправимся с друзьями умирать - вернее, сдохнуть, ибо следует наконец-то принимать себя таким, какой ты есть, - ничтожеством, ненужностью.
После слов "он ответил" голос мгновенно замирает; все отчетливей гнетущая пауза; отрезок, втиснутый в скобки, вздувается, как детский шар. Холостой стихотворный шум напоминает тарахтенье мотора, когда машина гудит, не двигаясь. Там, где нарастает предчувствие и готовность при малейшем толчке немедленно переметнуться на сторону долгожданной ясности, - текст спотыкается. Простые приметы повседневной жизни (дверь, сарай, доски, скамейки) прилипают к персонифицирующему эпитету, к выспренной лексике и пропадают в натуралистической фантазии, увенчанной прозрачной и воздушной бескрайностью английского пейзажа. Чередование случайных и одновременно значащих единиц предваряет печальную фразу брата. Речь идет о "кошмаре, от которого хочется пробудиться" (Джойс), о необъяснимой жестокости истории, о бегстве в смерть, похожую на любовь. Иногда всякое слово, точно сформулированное, чудится угрозой, и мечтаешь о мудрой, щадящей нас недоговоренности и беспомощности языка. Однако наступает момент, когда слово становится опасней именно в силу этой невозможности быть высказанным. Вот и все.
library.ferghana.ru
1998
Док. 512483
Перв. публик.: 17.05.98
Последн. ред.: 28.10.08
Число обращений: 370
Абдуллаев Шамшад
|
