Лучший подарок - победы учеников В свои 120 лет (60 - со дня рождения, 40 - служение балету, 15 - заведование кафедрой в Петербургской консерватории, 5 - руководитель балетной труппы) академик Международной академии наук, искусств и культуры Никита Александрович Долгушин не утратил искреннего интереса к Сильфидам, продолжает вкушать тонкий аромат "Видения розы", наслаждаться "Послеполуденным отдыхом Фавна" и до сих пор сохраняет форму и статность всех принцев классического репертуара.
Природные данные, легкий прыжок, хорошая устойчивость, гибкость и выразительность тела, а также каторжный труд на "рудниках" балетного искусства позволили ему стать в один ряд с такими выдающимися танцовщиками современности, как Барышников, Семенов, Соловьев. Правда, он не раскрыл в себе драматического таланта. Бесстрастность и отрешенное выражение проницательных глаз смягчаются безукоризненным движением танцующих линий. Как и его кумир Тальони, только в танце он был свободен.
На досуге, которого у Долгушина практически нет, он не снимает стресс в казино, как, например, Матильда Кшесинская, любившая играть в рулетку и пускавшая с молотка императорские подарки. Он - прекрасный собеседник, человек во всем педантичный и расчетливый, не гоняется за удачей и благосостоянием...
- Какой подарок был бы для вас сейчас желанным?
- Хороший меценат, а главное, конечно, успехи и победы моих учеников. К ним я отношусь как к себе: люблю, ненавижу, предъявляю требования, претензии, диктую правила, законы. Я только сейчас понимаю, как трудно было моим учителям...
- У вас был любимый учитель?
- Помнится, я боготворил учителя математики, хотя сам предмет не любил. Однако математика всю жизнь меня сопровождает: это дисциплина мышления, рациональность, рентабельность и организованность во всем. Как хореографу мне приходится рассчитывать в спектакле все - от сценического пространства до движений артистов и... финансов. Нужна была З. А. Загоржевская, чтобы я это понял.
- Что в жизни вы считаете главным?
- Жизнь - это встречи. Получится встреча - глядишь, состоится и человек. В пять лет у меня состоялась главная встреча - с Мариинкой. Сначала я был потрясен самим театром, музыкой, костюмами, гармонией. Позже начались встречи в хореографическом училище с педагогами, книгами, художниками, концертмейстерами, повлиявшими на мою судьбу. В 16 лет для меня был поставлен Голейзовским монобалет "Листиана", и впервые в жизни Татьяна Бруни создавала для меня театральный костюм. Какая это была встреча! За ней были новые: Вирсаладзе, Дорер, Левенталь, Окунев. До этого, конечно, Добужинский, Головин, Бакст. Не могу забыть встречи с замечательным петербургским художником Ю. В. Пугачевым. В конце 50-х он писал балетных знаменитостей и никому еще не известных Барышникова, Макарову, Осипенко, Постижеву, Крылову.
- Вы видитесь мне реставратором европейской традиции эпохи Возрождения, когда создавались учебные заведения по типу Академии Платона, из которых впоследствии вышли профессиональные театры Олимпико, Гранд-Опера... Из подтанцовщиков учебного театра Консерватории родился театр балета Долгушина, в котором квинтэссенцией является реставрация балетов. Что это за процесс?
- Как танцовщик я сам прошел такое количество балетных редакций, что теперь стараюсь совместить первоначальный, авторский замысел со всеми наслоениями. Если сейчас отважиться и показать первую редакцию "Жизели", то зритель не поверит, что это "Жизель".
Гениальный балетный композитор Адольф Адан написал четыре часа прекрасной музыки, пять актов. В 1841 году в Париже и через год в Петербурге Перро поставил этот балет. Петипа только в 80-м году скорректировал и сократил его. Он стал источником знания в XX веке, который добавил свои исторические наслоения и "наросты". Сейчас их можно убрать. Они были вызваны временем. Например, хореограф Борис Шавров для своей возлюбленной Елены Люком придумывал всякого рода затяжки, ферматы, насыщал танец акробатическими трюками. Тогда вся страна была спортивная и это не могло не затронуть балет. Когда я стал работать в Консерватории, то обратился к клавиру и обнаружил, что в нем нет никаких пауз, счет ровный. Все ферматы придуманы мистификатором Шавровым.
- Так ли уж нужна реставрация?
- Нужна. Кто сейчас умирает от любви и идет искать свою возлюбленную в потусторонний мир? Наша жизнь упрощена до примитивизма. Она наскучила своим однообразием, обесцениванием духовности. Неуверенная в себе Жизель живет в каждом из нас, и многие юноши мечтают о ней. В советской редакции Жизель была помпезна, высокомерна, уверена в себе. Зрителю надо вернуть романтический образ этой героини.
- Барышников, известный бродвейский сердцеед, часто влюблялся в своих партнерш. У вас бывали балетные романы и помогают ли они в творчестве?
- Да, бывали. Когда влюблен, тело становится другим. Появляются неожиданные интонации. Дуэтность и ансамблевость - это редчайшее явление. Вспомним Уланову и Сергеева, Чабукиани и Дудинскую. Моей первой партнершей была Наталия Макарова. Она - спонтанна, я - рационален. Соединяясь, мы создавали настоящее искусство. О нашем дуэте много писали. Именно с Макаровой я станцевал лучшие партии, она очень мне помогала. Когда я уехал в Новосибирск, Наташа многое сделала, чтобы я вернулся в Кировский. Многие партнерши нам завидовали и сознательно разрушали наш дуэт.
- Кировский вас не простил, но с вашим именем связано возрождение и становление балета в МАЛЕГОТе...
- Пришел я в МАЛЕГОТ, когда балета там не было. Бельский ушел, назначили Виноградова, потом Боярчикова. С их приходом балет возродился. Я поставил "Гамлета", "Концерт в белом" на музыку скрипичного концерта Чайковского. Эйфман поставил "Гаянэ", Виноградов - "Жизель" и "Пахиту". В середине 70-х мною были поставлены "Петрушка", "Тщетная предосторожность", "Конек-горбунок". МАЛЕГОТ зажил полноценной жизнью. Боярчиков очень много для этого сделал.
- Чем была вызвана ваша "эмиграция" в Новосибирск?
- Как и Нуреев, я бежал из Кировского за свободой. Но в отличие от него я считал, что в России есть уголок, населенный нормальными людьми. Этим оазисом был Новосибирский театр оперы и балета. В то время здесь собрались творцы. Я бежал к Григоровичу, мечтая станцевать Ферхада в "Легенде о любви" в
его постановке. В театре мне не давали это сделать.
- Чем вам интересен Григорович?
- Он первый заметил, что в танце уже не нужны шик, помпезность, бравурность. Зритель приходит в театр соприкоснуться с чувством, образом. Григорович стал больше доверять открытости в танце, его линиям, эмоциям, которые больше, чем либретто, расскажут о переживаниях героев. Оглядываясь на Петипа, Фокина, он закладывал и новую хореографическую информацию.
- Григорович - хореограф петербургской школы. Работая в Большом, он продолжал эту традицию?
- Думаю, там он впитывал лучшее из московских школ. Я, например, ставлю его рядом с замечательным хореографом Касьяном Голейзовским. Григорович многому у него научился, хотя остался верным своему почерку. Его балеты всегда узнаваемы, очень графичны, прозрачны, целомудренны. У Голейзовского он почерпнул мягкость линий, обвалакивающие приемы в арабесках, чувство гармонии в жизни сценического пространства. Оба эти хореографа повлияли на мою психофизику. Благодаря им я научился видеть объем сцены, заставлять артистов думать - все, что делаешь на сцене, надо прочувствовать и пропустить через мозг. Это единство не всем доступно. Лопаткина это прекрасно делает. Ей веришь, и ее искусство несет правду.
- Как вы считаете, много ли у нас педагогов, отвечающих высоким требованиям?
- Нет, практически все уехали за границу. По всему миру учат наши педагоги. Там они нужны, а здесь нет. Мало того, что они унижены, не нужны государству, но не нужны они и самой образовательной системе, которая развалилась. Где и когда было видано, чтобы ученики выбирали себе учителей? Откуда детям знать, кто и что им нужно в образовательном процессе? Ученик идет по легкому пути. Он добивается внешних эффектов. Взращивается красивость и спортивность, а глубины познания образа нет. Происходит имитация работы. Совсем недавно мы дружно имитировали строительство светлого будущего. Финал - крах.
- В великом мастере должен жить великий тиран?
- Да. Дидло на урок являлся с плеткой, Чикетти дубасил Карсавину и Павлову. Эта палка с набалдашником теперь хранится в музее как доказательство тирании в искусстве. Ваганова тоже любила кричать: "То, что ты дура, я знала давно, а то, что ты идиотка, я узнала сейчас". Дело в том, что мы часто не слышим себя, не видим, и, чтобы вывести нас из этого состояния, заставить посмотреть на себя со стороны, нужна встряска. Некоторые, правда, с полуслова понимают.
- У вас были подобные ситуации?
- Да. Однажды в юности один очень известный хереограф грубо сказал мне: "Зачем в препарасьоне ты так высоко задираешь ногу, раздираешь руки, каким бы шикарным ни был твой баллон, зрители его не увидят". Он был прав. Даже грубость не помешала мне прислушаться к его совету. Теперь я учу своих учеников по восходящей готовиться к прыжку и только в кульминации "выстреливать" с полной отдачей. У меня отдушина - ученики. Хочется все им оставить, научить, чтобы в третьем тысячелетии традиция не прервалась.
Заканчивая нашу беседу, хочется напоследок вспомнить слова Эмиля Верхарна, что мир состоит из звезд и людей. На мой взгляд, явление танцовщика Никиты Долгушина подобно созвездию Млечного Пути, в котором просматриваются звезды разной величины и значения.
Пусть все они светят...
Вера ЦАЛОБАНОВА
Невское время No 203(1847) 6 ноября 1998 г.
Док. 517875
Перв. публик.: 08.11.98
Последн. ред.: 10.11.08
Число обращений: 374
Долгушин Никита Александрович
|
