Мы познакомились с Алитетом Немтушкиным летом 1961 года и до сегодняшнего дня сохранили дружеские отношения. Мы с товарищем, Геннадием Ермолиным – в то время работником красноярской телестудии – совершали путешествие на весельной лодке-шитике от самых верховьев Нижней Тунгуски – от деревни Подволошино, как Прохор Громов с Ибрагимом-Оглы из знаменитого романа Вячеслава Шишкова `Угрюм-река`.
Геннадий – к сожалению, три года назад он ушел из жизни – снимал видовой фильм, а мне, по совету академика Алексея Окладникова, хотелось повторить путь забытого русского землепроходца 11 века Пантелея Пянды, будущего героя моей повести. Ну, а какой-то бойкий на перо журналист `Известий` проинформировал читателей со столичной развязностью: `Кон-Тики на Угрюм-реке`!Так что в окружном центре, Туре, о нашем путешествии знали, и журналисты окружного радио и газеты `Советская Эвенкия` ждали нас с профессиональным нетерпением.
Встретили нас с подобающим северянам гостеприимством, но особенно заботливо ухаживал за мной Алитет Немтушкин, молодой корреспондент окружного радио, энергичный, юный, но уже известный автор стихов и небольшого сборника `Тымани агиду`, с теплым напутственным словом профессора М.Г. Воскобойникова. Алитет увел меня в свою маленькую холостяцкую квартиру, чтобы к утренней передаче записать на диктофон мои впечатления от путешествия, хотя до окончания его – от Туры и до Туруханска – было еще восемьсот километров. Но этот отрезок мне уже был знаком и не вызывал опасений, несмотря на Кочумдекские воронки и грозный большой порог.
Я наговорил на две-три передачи: `с легкой руки` секретаря окружкома Василия Николаевича Увачана – ведь мы остановились в его родовом Наканно! – было решено количество передач не ограничивать. А еще всех заинтересовала моя версия, что Нижняя Тунгуска – это Угрюм-река.
Алитету во что бы то ни стало надо сделать передачу к утру, но он мужественно терпел мои пространные, еще не остывшие воспоминания. Только раз, когда я сказал об остановке в селе Ерема, в устье реки Непа, Алитет прервал меня:– Это моя родовая река. Я родился в среднем течении ее, возле фактории Токма, – И глаза его погрустнели…
Несмотря на всю мою многоречивость, возбужденное состояние от гостеприимства туринцев, от удачно складывающегося путешествия, я замечал, что Алитету мучительно хочется высказать что-то свое, важное для него. По вопросам я догадывался об его особом интересе к шаманизму, но не знал еще причины этого интереса. Поэтому спросил его прямо.
– Я читал вашу (Алитет, несмотря на нашу дружбу, очень долго величал меня) книгу `Смерть шаманки`: нашел в подшивках газеты `Советская Эвенкия`. Мне рассказывал редактор Моисеев, как встретили этот рассказ в окружкоме партии, особенно `ваш друг` Убиенных: вы же назвали шаманку Соргок великой… без всяких кавычек! Это было для меня неожиданностью. Скажите честно: вас поразила эта удивительная женщина или вы, действительно, осмелились `реабилитировать шаманизм`? Вы же были заведующим окружным отделом культуры, и вашей обязанностью было бороться со всеми пережитками `темного прошлого` северных народов! Особенно с `пережитками шаманской идеологии`…
– Да не было никакой `шаманской идеологии`! Шаманизм – это не официальная религия, как христианство, иудаизм, мусульманство. И не было у твоих предков Библии, Корана, Талмуда. Не было жреческого культа с храмами и кастой жрецов. Не было `Рамаямы` и `Вед`, записанных на древнем хинди. Не было даже `Велесовой книги`, записанной рунами древних славян! Не было потому, что у предков твоих не было письменности… было у твоих предков свое миропонимание, мироощущение, особая связь с окружающим миром. И шаманы – были выразителями этих представлений, `посредниками` между людьми и `Духами`, хранителями традиций, фольклора. И никакие они не шарлатаны и не `юродивые`, как обозвали их наши воинствующие безбожники, `нашедшие` сходство между маньчжурским `самана` – юродивый и … шаманом… А шарлатаны есть среди и дипломированных врачей…
– `Потомков`, говорите? – Алитет был явно поражен моей откровенностью и с какой-то отчаянной решимостью заглянул мне в глаза.
– Да моя тетка, Сынкоик, была шаманкой! Я об этом вам первому сказал: мои сородичи – эвенки избегают говорить на эту тему. Я имею в виду шаманизм: ведь для русских начальников все давным-давно `ясно`. Да чего там русских: и наши учителя и ученые талдычат о `реакционной сущности шаманизма`…
– Не спеши всех обвинять, Алитет! Ты встречался в институте с Глафирой Макарьевной Василевич, создателем вашего букваря? Я не нашел в ее работах об эвенках насмешек над шаманизмом, как не встретил их в трудах Тана-Богораза. А `Культ медведя` Анисимова? Я тебе могу назвать многих! И знаешь, что многих объединяет? Они не дают своей оценки шаманизму – они рассказывают о нем, чтобы мы задумались когда-то. А мы задумаемся.
Я посмотрел на ожившее лицо Алитета и спросил неожиданно:
– А ты сам, Алитет, немножко не шаман? Только не обижайся на вопрос: я ведь объездил большую часть округа, встречался со многими эвенками, молодыми и старыми. Встречал явных и тайных поклонников шаманизма, встречал и `бывших` шаманов, которые якобы `прозрели и отреклись`. Черта с два! От состояния души, от сопричастности с окружающим миром – если сопричастность была! – от ощущения, что ты частица природы, как говорят – `связан с ней незримыми нитями – `маин` – от всего этого невозможно отречься… Вот мы говорим: `одаренный человек`. А кем он одарен?
– Ну, если в этом смысле… `сопричастность с окружающим миром`… Я, как уже сказал, учился в Ленинградском институте Севера. Мне Ленинград очень нравится. Но я там тосковал по своей бедной Токме. Особенно в белые ночи. Я обязательно напишу об этом. Но и у меня, в душе, какое-то предощущение, какая-то скрытая тревога: `причал мой юности, Токма, прости мне измену...` А иногда смотрю на небо, особенно осенью, когда слышу далекие крики: `И памятью сердца я болен. И птицам кричу я: возьмите, возьмите с собою…` И когда я думаю о родных местах, о бабушке Огдо, о мудрой тетке Сынкоик, которая сказала, что у меня будет очень трудная, но счастливая жизнь, боль куда-то уходит, мне кажется, что я слышу голоса сородичей, вижу их лица и костры моих предков. Поверишь – порой это бывает настолько ощутимо, что я вижу и себя, сидящего в кругу древних стариков. И мне хочется писать стихи: наши предки не рассказывали сказки и предания, а напевали их…
– Наверное, об этом не нужно громко кричать: бесполезно метать `икру на голый камень`, как говорят твои сородичи. Но это, наверное, и есть или шаманский, или божий дар либо вдохновение.…
Родился Алитет Немтушкин в 1939 году вблизи стойбища Ирискэт.
`Правда, я не родился, а меня нашли в тайге под колодиной`, – шутит Алитет, повторяя слова бабушки Огдо, которая воспитала его, потому как все взрослые мужчины рода Хэйкогиров, в том числе и отец, не вернулись с войны.Мудрая бабушка Огдо и все знающая проницательная тетка Сынкоик, которая шаманила только для самых близких людей, опасаясь преследования, передавали ему всю свою житейскую мудрость, но понимали, что пришло время учебы в школе. Сердца их противились `казенному дому` – школе-интернату, но и понимали, что внук и племянник должен быть `как все` сверстники, а шаманка Сынкоик предчувствовала или заглядывала вперед: племянника ждет иная жизнь, а поэтому не надо противиться русской школе. К тому же, там кормят и одевают бесплатно. Так он оказался в токминской школе, где они жили к тому времени.
Алитет и его товарищи могли и на охоту сходить, а уж рыбалка в богатой Непе была подспорьем для школьного стола: еще не пришло то время, когда учеников стали `водить за ручку`, как детсадовцев. Да и связь с родичами была еще тесной: не внушала советская власть родичам, что сама все сделает за них. Потому-то школьник Немтушкин не оторвался от живительного родника и на всю жизнь сохранил связь с родной землей, дающей и сегодня ему вдохновение.
Писатель Юрий Сбитнев, когда Алитета Немтушкина беспокойное наше время носило по свету, как сухое сосновое семечко, жил в тех местах, где родился и учился Алитет. В предисловии, – нет, великолепном эссе! – к книге Алитета Немтушкина `Мне снятся небесные олени` он задал загадку, разгадав которую, можно понять истоки творчества нашего друга:
`Бежит, несет свои воды в Большую реку Ирэскит, чуть ниже места их слияния, впадает в Непу еще одна речка – Сома. Речка, в которой, по родовым преданиям, текла когда-то необычайная вода, дающая людям непобедимую силу и знания. Испивший из Сомы способен проникать разумом в иные мироздания и времена. Эвенкийское слово `сома`, переведенное на русский язык, означает сверхсильный. Но вот открываю древнейший литературный памятник человечества – `Ведийские гимны` – и читаю: `самосладким, самопьянящим очищайся потоком Сома…`Что это? Всего лишь странная случайность в совпадении слов? Или что-то иное, связывающее времена и культуры, народы и континенты, легенды и мифы, разум и сердце?!`
Юрий Сбитнев совершенно прав в своем предположении: это `иное, связывающее времена и культуры, народы и континенты`. И здесь я должен отойти от рассказа об Алитете Немтушкине и сделать необходимое, на мой взгляд, отступление.
Академик Георги, исследователь Сибири XVIII века, собирал и фольклор. На некоторых записанных эвенкийских преданиях он делал пометку `древнейшее`. Это означало, что сказители поминали своих прадедов. Следовательно, по самым осторожным подсчетам преданиям было не менее двух веков! Для многих преданий был характерен один `канонический`, значит, на него как-то не обратили внимание. А стоило задуматься!
В то время, когда по всей `цивилизованной` Европе пылали костры инквизиции, `дикие Сибири` начинали свои сказки и предания `еретическим` зачином: `Когда наша земля имела форму шара и вся была залита водой…` Случайность? Нет – до сих пор неразгаданная загадка.
История и культура эвенков уходит своими корнями в такую неизмеримую глубину веков, что перед ней почтительно склоняют голову историки, лингвисты, географы и этнографы.
Еще в начале XIX века официально значился род Шамагиров, обитающий в междуречье рек Чуня и Подкаменная Тунгуска. Но также известно, что в глубокой древности на северном стыке Тибета и Индии проживал, а затем бесследно исчез род Шамагиров, иначе – Шаманский род!
Доктор исторических наук, В.Е. Ларичев произвел интереснейшие изыскания в Хабаровском и Приморском краях. Он установил следы древнейших городов, свидетельствующих о расцвете и гибели неизвестного истории государства.
Эти работы вел и академик А.П. Окладников… Да-да! тот самый Алексей Павлович Окладников, который благословил меня на путешествие по Нижней Тунгуске – `дороге русских землепроходцев`…
И ученые пришли к заключению, что это останки `Золотой империи чжурдженей`, о которой упоминалось в древнейших хрониках, на которые обратил внимание еще в XIX веке Палладий Кафаров. Конгломерат, сообщество, а затем и империя простиралась от Дальнего Востока до Оби! Империя крепла, борясь с киданями – предками монголов, и рухнула почти одновременно с Киевской Русью под копытами конниц Чингисхана. Города были сметены с лица земли, были уничтожены не только рукописи, но и сбиты письмена с каменных стел. Жители государства – чжурджени, уэни, уэньки были лишены единого культурного центра. Единой материальной культуры и письменности.
Но постойте! Уэньки? Да-да! это предки современных эвенков, потерявших свою древнюю цивилизацию, государственность и письменность. Но потомки древних чжурдженей, рассеянные по бескрайним просторам Сибири – от Тихого океана до Оби. Не растворились среди других племен и народов, не канули в небытие. И сохраниться им как единой народности помог единый – тунгусо-маньчжурский язык и единый для всех рассеянных групп, национальный фольклор – теперь уже устное поэтическое творчество.
Именно это творчество – хранителями и собирателями, которого стали шаманы, позволяет догадываться о высокой древней культуре эвенков, включающей в себя космогоническое понимание окружающего мира. Забегая вперед должен сказать о жесточайшем парадоксе: у предков нынешних эвенков был единый фольклор, единые национальные герои, хотя они и не встречались друг с другом. Вот нынешние эвенки, овладевшие грамотностью, пользующиеся радио, телевидением – всеми средствами массовой информации, практически ничего не знают из исторического эпоса обладавших тонкой, поэтической душой своих мудрых предков. А ведь основатель `Золотой империи чжурдженей Шицзун говорил: `Забыть письмена, свой язык, свою историю – значит забыть себя…`
Богатством и своеобразием эвенкийского устного поэтического творчества восхищались первые исследователи Сибири Георги, Миллер, Крашенинников, ссыльные декабристы. Александр Марлинский (Бестужев) написал ряд произведений, используя эвенкийские легенды и предания.
Красноярские поэты начала XIX века Иван Петров и Иван Варлаков, чьи произведения публиковались в `Невском альманахе`, `Московском вестнике`, привлекли внимание и восхищение читателей именно тем, что в них были использованы `тунгусские мотивы`, дали Александру Пушкину надежду, что `ныне дикой тунгус…` будет читать и понимать его стихи…
С трогательной любовью воспевали эвенки свою родную землю, для которой у нас, порой, не хватает красочных эпитетов. Кроме `дикая`, `холодная`, `угрюмая`. А для них это была такая земля, что, увидев ее, нельзя было ничего найти, с чем бы сравнить ее. В этой стране ели распускались, как подснежники, лиственницы пушились, как молодая травка, сосенки росли, переливаясь, подобно хвосту рыжей белки, тальники вытягивались струной…
Это зачин из предания `Иркисмондя-богатырь`, в котором, как эхо гибели их прародины, звучит ненависть к войнам и предостережение: `Не завидуйте силе друг друга… Ваша битва нанесет ни с чем не сравнимый ущерб… Не родятся дети, не родится скот, которые должны были родиться… И вина ваша будет велика и матери ваши проклянут вас…`
И разве вина эвенков, что не нашлось для них в свое время, Лонгфелло и Ленротта, записавших `Песнь о Гайавате` и `Калевалу`?
Наверняка бы у лихих `преобразователей культуры северных народов` не было бы трагического заблуждения относительно традиционной и древней, самобытной культуры северян, которые в сказках и преданиях сохранили настоящий свод нравственных и житейских законов, выработали свое отношение к человеческим ценностям…
Начало 30-х годов ознаменовалось не только появлением письменности у эвенков, но и появлением эвенкийских поэтов, которые сразу же привлекли к себе внимание: первые поэты-эвенки обратились к своему народному творчеству. Это были студенты Ленинградского института Севера Ксения Воронина (Салаткина), Анна Салаткина-Ванкувагир, Алексей Платонов, Алексей Лонтогир, Григорий Чинков – все они начали с изложения устного поэтического творчества своего народа: они были вскормлены им! И родные напевы еще не заглушила псевдо-патриотическая и революционная трескотня.
Разумеется, это не были поэтические шедевры, но сколько в них неподдельных чувств, искренности и лиризма! И не нужно забывать, что для того, чтобы появился Пушкин, потребовалось семь веков русской письменности! Об этом нужно помнить тем, кто заболел `великорусским снобизмом`. Факт остается фактом: первые предвоенные поэты-эвенки смело шагнули в литературу, заполнили клеточку в `периодической системе` общечеловеческих ценностей. Все говорило за то, что молодая эвенкийская литература вышла на широкую дорогу и должна сказать свое веское слово…Особняком стоит в эвенкийской литературе имя Алитета Немтушкина. Он не просто первый писатель-профессионал, но и этим нечего особенно гордиться, он единственный, кто достойно представляет ее.
В юбилейной речи в честь Алитета (в 1999-м исполнилось 60) говорилось, что Альберт Николаевич `хранит и продолжает традиции…` Но мне трудно представить, чтобы один, даже талантливый поэт, писатель, музыкант, художник, `развивал` традиции. Для этого, по меньшей мере, надо иметь эти традиции и уж обязательно – если не `школу`, то творческое окружение. Вот поэтому я и написал `стоит особняком`: Алитет практически `работал в одиночку`. Да, творчество – это не ширпотреб и каждое произведение – это `товар штучный`, неповторимый. Но, как говорят эвенки, `одинокую лиственницу ветер больней сечет`.Эвенкам `новой формации` трудно было понять боль своего певца, который буквально рыдал: У детства в плену я Как выйти из плена? Причал моей юности, Токма, Прости мне измену! Прости мне измену, О, Непа!…
Только самые близкие друзья знают о разломе души поэта в те сумеречные годы, какого труда стоило Алитету `остаться в плену`, не дать ослепить себя `огнями социализма`, не забыть `костры предков`…Алитет Немтушкин много раз приезжал на родину своего детства, но там все уже было иным: не было старых чумов и домов, родных и близких друзей, но соприкосновения с родной землей рождали сладостную боль и воскрешали память детства. И однажды, в 1990 году, он признался: Выбор сделан, стойбище, Я уеду навсегда. Я к огням уеду пляшущим(Что мне это зимовье?).А в груди все будет пламенем биться стойбище мое.
Первая книжка стихов Алитета `Тымани агиду` (`Утро тайги`) была написана на особом `токминском говоре`. Это еще одно свидетельство глубоких корней поэта, несколько отличное от общепринятого эвенкийского литературного языка. И чтобы быть понятным эвенкам всех территориальных групп, а не только Красноярского края, Алитет Немтушкин не просто овладел литературным языком, но, как справедливо отмечала Глафира Макарьевна Василевич, этнограф, лингвист, создатель эвенкийского букваря, – `обогатил его новым словосочетанием`.
Мне нечего добавить к словам проницательного ученого, разве что предложить эвенкийским читателям прочитать его поэтические сборники `Песни эвенка`, `Сияние Севера`, `Судьбы начало` и сборник `Запахи тайги`, изданный в Москве.
К этому надо добавить, что Алитет прекрасно владеет и русским языком: работа на радио и в газете, страстная публицистика стали настоящей школой. И неслучайно он решил попробовать себя в прозе, взявшись за повесть `Мне снятся небесные олени`. Разумеется, это стоило долгих сомнений. Я несколько перефразировал в заголовке название его книги не только потому, что это его первая книга на русском языке, написанная без переводчика, и не только потому, что она мне нравится больше других. Мне кажется, что в этой лирической исповедальной повести приоткрывается тайна мироощущения Алитета. После выхода его повести в Красноярске, в 1983 году, я публично выразил свое восхищение и рассказал о нашем давнем разговоре. Я писал: `Мои критики и мой друг Алитет Немтутушкин, говорят, что в своем романе `Большой Ошар` близко подхожу к особенностям эвенкийского разговора, сумел понять национальную психологию. Но, как бы я не старался передать `эвенкийский образ мыслей` – сам-то я пишу, а главное, думаю по-русски. Но ты, хотя и пишешь об Эвенкии и об эвенках по-русски, но думаешь по-эвенкийски! И нам, русским, никогда не достичь твоего уровня. К тому же, ты овладел русским языком так, как дай бог овладеть многим русским литераторам…`
После выхода книги `Самэлкил – Метки на оленьем ухе` (Красноярск, 1998) – книги повестей, рассказов, `памяток сердца`, куда вошли и описания шаманских обрядов – наконец-то! – и сценарий для постановки, я вновь повторяю с удовольствием те же слова, которые только что привел. Наверное, нужно было бы рассказать и о книге `Дорога в нижний мир`, но я не задавался целью писать литературоведческую статью – я захотел вспомнить о друге наиболее запомнившееся, но все же добавлю: книга справедливо удостоена Государственной премии…
Хочу вернуться к книге `Мне снятся небесные олени`: я уже признался, что люблю ее по-особому. Это не просто лирическая повесть, но это исповедь и боль за судьбу своего народа, это признание в любви. Не могу не сказать и о мытарствах с названием книги. В журнале `Енисей` она была опубликована под этим названием. Но уже в период подготовки отдельным изданием кому-то в Красноярском книжном издательстве `небесные олени` показались если не крамолой, то, по крайней мере, мистикой. Автор, как и его сородичи, верит, что гагары `священные небесные олени`, способные, как настоящие олени – седока, нести на себе помыслы и душу человека. Им, `небесным оленям`, эвенк доверяет самое сокровенное. Для Алитета книга – дань памяти сердца, а для `холодного` редактора – `признание небесных оленей – это мистика`.
Когда мой друг писал лирические, да еще `с налетом мистицизма`, стихи – его упрекали в отрыве от жизни. Какая нелепость! Профессор Воскобойников в то же время настойчиво предупреждал: `Не отрываться от этнографии, фольклора, помнить свои традиции`.
Алитет с болью и опасением за будущее писал стихи, писал повести: `Встречал я в городах наших ребят, для которых родимая сторонка стала малой. Жалко их было, пустые души. Ушли, как говорится, из тайги, а до города не дошли. Некоторые забыли родной язык. Не поняли толком душу города, в нем одиночнее и скучнее, чем в тайге…`
А `Дорога в нижний мир` – это реквием своим сородичам, талантливым людям, которых победил алкоголь. Это понимание человеком опасности, которая всегда угрожала северянам, а в последнее время превратилась в алкогольную агрессию. А может быть, и продуманную диверсию. Он писал эту повесть, когда власти как-то пытались регулировать водочный поток. Алитет знает древние обереги – запреты своего народа, которые не просто хранили шаманы, но следили за их соблюдением. Кроме Святого закона родовой взаимопощи – нимата, соблюдалось правило, когда молодожены, не имеющие еще ребенка, не имели права взять в рот ни капли спиртного! Но это относилось не только к молодоженам, но и к невестам и женихам. Но ведь все традиции считались нашей партийной пропагандой, `дикими и обветшалыми`, а шаманы – `выразителями антисоциальной сущности`, шарлатанами, мракобесам.
Нет старой власти. Исчезли, практически, шаманы. Что же осталось?
Вот здесь – `что было и что осталось` – появился у нас с Алитетом камень преткновения. Мы по-разному смотрим на деяния некогда всесильной партии коммунистов. Алитет болезненно относится ко всем искривлениям в национальной политике северян, которые допустило советское государство. Но это не мешает нашей дружбе: я знаю, что Алитетом движут боль и любовь к своему народу, который `заставили свернуть с тропы, предопределенной судьбой`. Но я знаю, что Алитет верит, что `не погасли огни предков` в душах эвенков. И он верит в мою искреннюю любовь к его народу, эвенкийской земле. Знает, что я всегда относился бережливо к верованиям и традициям его сородичей. Да и не оказался Алитет среди тех, кто начисто отрицает прошлое, называя его `черной дырой`.
В книге `Самэлкил` читатели и почитатели таланта Алитета Немтушкина найдут такие слова: `Но не будем ханжами и откровенно скажем, что не все было плохо… Мы, северяне, научились понимать смысл мышиных следов, начертанных рукой человека на белой бумаге, и благодаря этому открылся огромный, неведомый мир, о котором и в сказках-то наших не говорилось. А если опуститься с этого слова чуточку пониже, то разве плохо, что мы, северяне, кроме чума, как свое кровное, родное, ныне воспринимаем простой деревянный дом, жилище русских людей? В нем в самые трескучие морозы тепло и уютно, одним щелчком зажигаем яркую электрическую лампочку, в домах говорит радио, а в последние годы засветились голубые экраны…`
Да, не будем ханжами, дорогой мой Алитет, и не будем холодными судьями, а тем более очернителями. Ведь это одна из мелочей, которую сумела осуществить власть Советов, и так обгрызло паскудное, росомашье безвременье…Заканчивая этот рассказ о моем друге Алитете Немтушкине, в котором я пытался проникнуть в его существо, вновь хочу вернуться к старым, надуманным обвинениям Алитета в `отрыве от действительности`. Да, поэт Немтушкин если и `отрывался от жизни и действительности`, то ради того, чтобы нырнуть как можно глубже в историю своего народа, припасть устами к живительной влаге `самосладкой, самопьянящей` Соме, чтобы `проникнуть разумом в иные мироздания и времена`. И только слепой, предвзятый человек не сумеет понять, что путь Алитета Немтушкина от `Костров моих предков` до `Моих костров` – это единственно верный путь для него самого и свет для блуждающей в сегодняшних потемках эвенкийской литературы…
