Рассказ
Сапар-бай торопился. Он не дал времени своим джигитам даже на то, чтобы приготовить чай и разогреть остатки вчерашней еды. Он сам, пока сворачивалась стоянка, ограничился пригоршней коурмы - твердого жареного мяса да несколькими сухими пишме-печеньем.
- Омин, - соблюдая адат, провел Сапар-бай грязными пальцами по жирным щекам, неровно обросшим седой щетиной, вытер руки о собственный халат из грубого шелка и жестом подозвал склонившегося в поклоне нукера.
Услужливые руки протянули ему пиалу, полную чистой воды. Сапар-бай принял пиалу левой рукой, отхлебнул и негромко, сквозь зубы, сказал склонившемуся в поклоне нукеру:
- Поднимай джигитов, Азиз. Пусть седлают коней, нам давно пора уходить.
Он выплеснул остатки воды в догоравший костер.
К баю подвели коня. Два молодых нукера удерживали высокого жеребца светлой песчаной масти с черными гривой и хвостом до копыт. Горячий скакун нетерпеливо перебирал ногами и пытался укусить молодого джигита, державшего его под уздцы.
Сапар-бай кормил своего любимца сладким пишме-печеньем и пел ему на ухо дестан из "Гер-оглы":
Ноги - сталь, копыта - бронза,
Грива - черный шелк.
Брата ближе, в скачке - сокол,
В битве - злобный волк!
Нукеры сменили попону на короткий потник из расписной кошмы, укрепили легкое седло из мягкой кожи, украшенное серебряными подвесками, затянули подпругу.
Несмотря на полноту, Canap-бай легко, как в былые годы, вскочил в седло. Ахалтекинец тут же встал на дыбы, из его груди вырвалось мощное ликующее ржание, на которое тот час откликнулись другие лошади. Сапар-бай сжал коленями бока жеребца и всем телом лег ему на шею. Горячий скакун, как послушный ребенок, подчинился своему господину и больше не пытался противиться.
Утренний ветер играл его черной, как перо ворона, гривой. Его шерсть в лучах восходящего солнца отливала золотом. Многие джигиты с завистью смотрели на этого жеребца, за которого в старое время можно было получить на бухарском базаре отару в две тысячи овец. Да, такой конь не для простого нукера.
Привал наполнился шумом голосов, ржанием лошадей:
- Быстрей! Быстрей, слуги шайтана! - надрывался Азиз. Шрам на его смуглом лице налился кровью. - А ты еще успеешь напиться чаю в раю, сын шакала!
Азиз наотмашь стеганул кого-то камчой, повернул коня и подскакал к колодцу, у которого восседал на своем ахалтекинце Сапар-бай.
- Что будем делать с колодцем, господин? -спросил Азиз. - Кызыл-аскеры идут за нами по пятам и будут здесь сегодня же! Этот колодец нам больше не нужен, нам нет пути назад. Нельзя допустить, чтобы кызыл-аскеры пили здесь воду - они догонят нас!
- Пусть пьют! - усмехнулся Сапар-бай. Он привстал на стременах и крикнул:
- Эй, Мавы! Джуманияз! Несите сюда то, что осталось от лошади Байрам-бая! Или вы успели сожрать ее целиком, волчьи дети!
Два нукера подтащили к колодцу половину туши коня, который пошел на ужин изголодавшимся людям. Его хозяин - Байpам-бай - умер немного раньше своего скакуна от ран, полученных в схватке с красноармейцами, и теперь только невысокий холм да обрывок белой рубахи на ветке саксаула напоминали нукерам о жестоком и коварном бае.
- Опомнись, господин! Что ты задумал?! - Закричал вдруг высокий седой нукер, бросаясь к колодцу, - Это жe Суйджи-кую - Сладкий колодец!
Старик встал перед Сапар-баем на колени.
- Господин! Именем матери твоей заклинаю тебя - пощади колодец! Еще дед моего деда пил из этого колодца воду и возносил благодарственные молитвы в память его строителей. Не будь палачом. Аллах не простит тебе этого Canаp-бай!
Глухо хлопнул выстрел.
Нукер вскрикнул, схватился левой рукой за живот, а правой попытался вытащить из кобуры револьвер.
Сапар-бай и Азиз нажали на курки одновременно. Нукер споткнулся и тяжело упал. Остывший за ночь песок жадно впитывал в себя горячую кровь. Джигиты угрюмо молчали.
- Бросьте эту падаль в колодец тоже! - приказал Сапар-бай и тронул своего коня между ушами камчой. - Вперед, джигиты!
Маленький отряд в одиннадцать всадников растянулся цепочкой. Впереди ехал Азиз, последним - Сапар-бай. Солнце давно встало и, не скупясь, лило свои испепеляющие лучи на желтый песок, редкие кусты саксаула, на красные халаты и черные косматые тельпеки всадников.
Покачиваясь в седле и полуприкрыв от света глаза, Сапар-бай вполголоса пел любимый дестан:
"Аламан! Аламан!
Пусть трепещет злой Иран!
Мы зальем дороги кровью
На Мешхед и Исфаган!
Сорок сабель - не для пира,
Сорок луков - не для мира,
Сорок глоток - на испуг,
И один - карамультук!
Не устанут руки-плечи,
Мы к любой готовы сече,
Кони весело идут,
Персиянки ласок ждут!
Не страшны крутые горы,
Не спасут врага запоры,
Все возьмем, что захотим,
Пленных в деньги обратим!
Аламан! Аламан!
Я вернусь из дальних стран,
И бесценную добычу
Брошу я к твоим ногам!
Аламан! Аламан!.."
Эх, было время Какие бахши состязались в доме Сапар-бая, какие песни пелись от заката до самого рассвета! В громадных казанах шипело в курдючном сале мясо молодых барашков. Женщины не успевали кипятить для гостей чай. А ворота были распахнуты для всех: самый последний нищий мог войти и поесть-попить в доме Сапар-бая и вознести хвалу щедрости славного воина и его нукеров!
"Эрсаринец - он джигит,
Славу племени хранит
И богатую добычу
Честь-по-чести разделит!
Эрсаринец-курбаши
Угощает от души.
Не спеши покинуть праздник,
Но на битву поспеши!
У него бедняк, как хан,
С баем делят дастархан.
Но их кони наготове
Хоть в Хиву, хоть в Хиндустан!"
Что и говорить, Сапар-бай никогда не был скрягой. Не то, что старший брат. Это Байрам-бай ходил в аламан за деньгами, считал на обратном пути каждого козленка. Сапар-бай же вел счет луноликим красавицам, захваченным в набегах, которых Байрам-бай сбывал затем бухарским купцам.
Вот только теперь они идут старой тропой от колодца к колодцу не в аламан за богатой добычей, а спасая жизни свои от взбунтовавшихся пастухов и пахарей, еще совсем недавно падавших ниц в пыль под копыта рыжего ахалтекинца!
Аллах! За что покарал слугу своего! В один день Сапар-бай потерял и семью, и дом, и табуны коней, и отары овец. Вот только Байрам-бай оставил хорошее наследство
Скоро песок прокалился так, что босой ногой на него невозможно было бы ступить. Барханы пылали жаром. Когда солнце остановилось посреди небосвода, Азиз поднял вверх руку. Всадники спешились. Сапар-бай подъехал к своему проводнику.
- Ты не забыл дорогу, Азиз? - спросил он.
- Нет, господин, - ответил нукер, склонив голову. - Еще два дня пути, и мы выйдем к другому колодцу, от него повернем на юг и уйдем за кордон. И благоуханные сады Мазандарана примут нас в свои объятия!
- "Мазандаран... Были мы и в Мазандаране- с горечью вспомнил Сапар-бай. - Не ушли бы от погони, если бы не родные пески, да отравленные колодцы"
Но вслух сказал: - Два дня Это долго. Люди могут не выдержать, они устали и озлоблены. Мне стоит большого труда сдерживать их. Они каждую минуту могут броситься на нас, как голодные волки, или повернуть назад к красным аскерам, как это уже сделали те два десятка ублюдков, совсем недавно нарушивших священную клятву.
- И не побоятся расплаты за свои дела? - обнажая почерневшие зубы, засмеялся Азиз. - Да, говорят, что новая власть прощает тех воинов ислама, кто добровольно явится к ней с веревкой на шее!
- Молчи!-Сапар-бай ткнул Азиза камчой в провалившийся живот. - Они же знают, что сады Мазандарана цветут не для них! Когда мы будем за кордоном, наши пути разойдутся. Нищий всегда останется нищим, а бай - баем!
- Но тебя я вознагражу шедpo! - поспешно добавил он, заметив как подозрительно сощурился глаз проводника.
Азиз отвязал от седла бурдюк и протянул его курбаши. Тот жадно припал к воде. Вдруг с бархана раздался выстрел. Пуля пропорола бурдюк, он упал на песок, теряя драгоценную влагу. Лошадь Азиза потянулась мордой к воде. Сапар-бай глянул вверх. На бархане четыре всадника в островерхих шапках махали руками.
- Эге-гей! Сдавайтесь! - донеслось вниз.
- Кызыл-аскеры! - завопил кто-то.
Сапар-бай птицей взлетел в седло, изо всей силы вытянул своего ахалтекинца тяжелой камчой. Азиз тоже вскочил на коня и понесся вслед за своим господином
Нахлестывая скакуна, Сапар-бай оглянулся. За ним скакал только Азиз, остальные нукеры стояли на месте с поднятыми руками.
Из-за бархана, сверкая клинками, вылетели всадники. Сапар-бай вскинул маузер, выстрелил. В ответ защелкали винтовки. Дико вскрикнул Aзиз и грохнулся на песок под копыта набежавшим коням. Вертя над головой клинком, к Сапар-баю приближался совсем молодой красноармеец.
Черные глада обожгли Сапар-бая ненавистью. Этот взгляд был хорошо знаком баю - уже два года он преследует его днем и ночью, холодным страхом сжимая сердце. Да будут прокляты рабы, поднявшие руку на своего господина! А ведь мальчишке была оказана великая честь, когда Сапар-бай взял его сестру четвертой женой в свой дом, и никто не виноват, что она сама пронзила кинжалом свое сердце`
Сапар-бай выстрелил раз, другой. Парень упал на шею лошади, она отчаянно заржала и кинулась куда-то в сторону. Cкоро преследователи отстали. Вихрем мчался ахалтекинец, унося седока от опасности.
Сапар-бай гнал коня, петляя между барханами. Дважды он пересекал русло реки, пересохшей в незапамятные времена. Из-под копыт летела мелкая галька, их стук по камням выстрелами отдавался в ушах курбаши, и он упрямо заставлял жеребца скакать по сыпучему песку.
Скоро ахалтекинец начал спотыкаться, с его спины и боков хлопьями падала пена, он с трудом освобождал из песка ноги. Сапар-бай остановил коня только тогда, когда из его груди начал вырываться прерывистый хрип.
Пески молчали. Было так тихо, что Сапар-баю стало жутко. Он снял тельпек, отер рукавом вспотевшую бритую голову, закашлялся, Не глядя, протянул назад руку, пытаясь нащупать бурдюк с водой, но тщетно. Страшная мысль огнем опалила мозг.
- Проклятый Азиз! - вслух выругался Сапар-бай. - Он угощал водой из моего бурдюка!
А солнце жгло все сильнее, все сильнее раздирала горло жажда. Сапар-бай огляделся. Всюду, куда хватало глаз, лежали пески. Они пугали его. Только местный житель, чабан-кочевник, мог найти дорогу к воде, а значит и к жизни. Сапар-бай же всю жизнь прожил у большой реки и настоящую жажду почувствовал впервые. Ужас охватил его - он не знал куда ехать. Чтобы только не стоять на месте, Сапар-бай погнал коня меж барханов.
К концу дня силы и у коня, и у всадника были на исходе. Сапар-бай вскоре выехал на свой собственный след и понял, что окончательно заблудился.
Огнедышащие барханы покачивались в знойном мареве. Исчезли даже ящерицы, не колыхались ни одна веточка верблюжьей колючки. Пески казались мертвыми.
В старых сказках об этих местах говорили так: Беркут залетит - крылья опалит, кулан забежит - копыта обломает....
Сапар-бай сильно потел и проклинал солнце за то, что оно вытягивает из него влагу. Губы у него почернели и язык распух, с трудом ворочаясь во рту.
Наконец, он решился. Сапар-бай тяжело слез с коня. Жеребец доверчиво потянулся мордой к его рукам, ощупал их мягкими губами. Руки были пусты. Сапар-бай обнял своего любимца за шею, прижался лицом к шелковистой шерсти и горько без слез заплакал. Сердце билось в груди цепным волком, тяжелая кровь тупой болью давила голову, в ушах звенели струнами сотни дутаров.
Вспомнились строки из "Гер-оглы":
"В мире жил он, как хотел, но печален был удел:
Не сбылись его желанья, не осталось добрых дел"
Под щекой на конской шее билась жилка. Сапар-бай нащупал дрожавшую вену и острым ножом вскрыл ее. Скакун затопал ногами, но Сапар-бай бай сильнее сжал его шею и прильнул губами к ране, глотая горячую кровь.
Жалобно заржал конь.
Напившись, Сапар-бай оторвался от раны. Грустными преданными глазами смотрел скакун на своего хозяина. Алая струйка била из его шеи, стекая по золотистой шерсти па желтый песок. Тонкие ноги его подломились, и ахалтекинец упал на бок.
На пустыню опустилась ночь.
Когда солнце поднялось снова, оно осветило все тот же безрадостный мир: бесконечные гряды барханов, поросших чахлыми кустиками верблюжьей колючки. Оно поднималось все выше, укорачивая тени барханов, и вскоре совершенно поглотило их.
Сапар-бай шел, тяжело ступая по песку. Маузер и патронташ, как ненужный груз, он давно бросил, но зато его плечи оттягивал снятый с коня тяжелый хурджум. Мучительно хотелось пить. Пить! Этой мыслью отдавался в мозгу каждый его шаг.
Поднимаясь на бархан, Сапар-бай упал на горячий песок, с трудом встал и поплёлся дальше. Куда? Этого он не знал и сам. Жар, шедший от раскаленного песка, резал глаза. Сапар-бай закрыл их и начал вслепую взбираться на очередной бархан, там лег прямо на песок, чувствуя, что встать уже не сможет, потом медленно поднял голову и посмотрел вниз.
Он увидел тропу, вьющуюся между барханами, следы костров, небольшую глиняную площадку с возвышением, закрытым верблюжьими шкурами, два больших деревянных корыта.
Сапар-бай поднялся и побежал, проваливаясь по колено в горячий песок. Внизу он все же упал, но продолжал ползти, волоча за собой тяжелый хурджум. Он дополз до глиняной площадки, встал на колени и приподнял облезлую верблюжью шкуру, закрывавшую отверстие.
Отвратительнейшая вонь ударила ему в лицо из колодца. Сапар-бай в ужасе отпрянул и огляделся. Oн yзнал эту местность.
- Суйджи-кую... - прошептал он почерневшими губами и упал лицом вниз.
Барханы качались и рушились в его глазах. Во всю неоглядную даль вокруг него сверкало серебром и небесной синью море
Сапар-бай повернулся и тяжело рухнул ничком на бархан. Из хурджума на желтый песок посыпались золотые монеты.
Солнце равнодушно жгло Сапap-баю спину...
КОКС
Рассказ
В этого скакуна действительно можно было влюбиться с первого взгляда. Все классические достоинства самого, на мой взгляд, прекрасного, доброго и умного животного были налицо. Перечислять их - значит повторять эпитеты, которыми воспевали легендарных коней поэты древности: длинные точеные ноги, густая шелковистая грива, уши торчком, высокий рост, изящная голова на лебединой шее, могучая грудь, озорные карие глаза, нервные ноздри, хвост до щиколоток и самая что ни на есть гордая осанка Под черной, словно смоляной, шкурой перекатывались стальные узлы мышц.
Звали его Кокс.
Только что вычищенный, выкупанный, он шел боком, играя ногами в белых носочках, как танцовщица, и склонив голову на бок, как бы рассматривая ведущего его в поводу белобрысого пограничника в широких выгоревших галифе и голого по пояс.
Заупрямившись, Кокс остановился и начал бить копытом о мокрый камень. Звон подковы отдавался в ущелье семикратным эхом.
- Но, но! Не балуй! - сказал солдат и потянул Кокса к конюшне.
Какой конь не слышал этих слов от своего хозяина! Вроде бы простые слова, а есть в них и напускная строгость, и ласка, и любовь к своему скакуну.
Прекрасный кадр в видоискателе моего Салюта. Широкоугольный объектив вместил в него изрезанные склоны ущелья и пенящуюся в порогах речушку, то уходящую в узкие каменные щели, то сверкающую хрустальными гранями водопадов, алые шапки тюльпанов на недоступных карнизах, пограничную вышку и вороного ахалтекинца, пытающегося вырваться из сильных солдатских рук. Я не пожалел фотопленки и отснял десяток кадров.
- А мне будет фото? - с надеждой спросил солдат и представился: - Ефрейтор Скуратов, старший пограничного наряда.
-Будет, если разрешишь проехаться верхом, - с ходу решил я воспользоваться моментом.
- Это мы запросто, - улыбнулся Скуратов и крикнул дневальному, стоявшему у конюшни: - Ванька! Подседлай фотокору буренку!
Я обиделся, так как уже знал ее, и возможность прокатиться на этой флегматичной низкорослой с отвисшим пузом лошадке меня не обрадовала.
- Нет, начальник, - твердо возразил я, - на этой буренке вы сами воду возите. Дай хоть раз в жизни самому на настоящем ахалтекинце сфотографироваться!
Я уже представлял себе метрового размера фотокартину, если можно так выразиться - "конный автопортрет". Непринужденная посадка верхового и эффектная стойка, желательно "свечка", лошади на фоне дикой природы.
- Да вы упадете, - вяло попытался возражать Скуратов, но, вняв моим просьбам, оседлал и взнуздал вороного красавца.
Я отдал ефрейтору свой "Салют", наскоро показав куда смотреть и на что нажимать, и вскочил в седло, отклонив услуги дневального. Приятно было показать настоящему кавалеристу, что "и мы не лыком шиты". Но едва тот передал мне поводья, Кокс стремительно ринулся к конюшне.
- Голову! - крикнул дневальный.
Я едва успел пригнуться, как шляпа была сбита свистнувщей над головой балкой, а Кокс преспокойно остановился у родных яслей.
- Хватит, накатались! - снисходительно протянул дневальный. Но отступить я уже не мог. С большим трудом мы втроем снова вытянули Кокса из конюшни во двор.
- Раздайсь! - крикнул я и лихо дал коню шенкеля, держа поводья короче и направляя Кокса вдоль забора. Тот послушно пошел, ускоряя бег и переходя на галоп. Сердце прыгало у меня в груди в такт со скачкой. Вдруг Кокс изменил направление и, не обращая внимания на натянутый повод, подскакал прямо к дувалу и сделал прыжок. Я едва успел вытянуться на стременах и спружинить, иначе лететь бы мне через лошадиную голову.
Я оглянулся - ефрейтор Скуратов что-то кричал из-за дувала, прицелившись в меня фотоаппаратом. А Кокс мчался вперед (как я и мечтал), так, что ветер свистел в ушах.
Я привстал на стременах и начал еще пришпоривать скакуна. Он и без плети понял меня и летел по долине, точно птица Я кричал от восторга первобытным кличем, и горы отвечали мне. Скалы стонали от могучих ударов его копыт. Несколько раз речка пересекала путь, но для нас она не была преградой. На всем скаку мы перемахивали через пенящиеся буруны, так что брызги летели во все стороны. И снова-вперед, по цветущей долине, по красным огням тюльпанов...
И вспомнилась мне другая скачка. Серый промозглый осенний день, ледяной ветер с Памира. В строю два десятка конников в новеньких шинелях с еще свежими зелеными погонами.
Полы шинелей заправлены под широкий солдатский ремень. Холодное твердое, как камень, кавалерийское седло. Протяжная команда лейтенанта Акименко.
- Эскадрон, стремена бросить! Походной рысью-марш!
Меня обучал он с особым вниманием. Как-никак, я был (цитата из служебной характеристики) - "единственным интеллигентом на всю заставу, ранее имевшим дело с лошадьми только на каруселях".
- Это что вам, солдат, - велосипед? Крепче ногами держите свою лошадь. Крепче, крепче колени, лови ритм, пружинь-не то зад отобьешь!
Тяжело давалась мне верховая езда. К концу занятий кровавые мозоли вскипали на внутренней стороне ног, а на следующий день казалось, что ни за что на свете не смогу подняться в седло.
Но Акименко подбадривал:
- Веселей, соколики! Тяжело в ученье-легко в бою!
Обучались мы на самых смирных и послушных лошадях. Не было ни одного случая, чтобы новичок упал с седла. Но уже тогда мечталось о коне-птице. Потом приходилось ездить на разных, но с настоящим ахалтекинцем близко познакомился впервые. И рад и горд был, что не забыл уроки солдатской службы...
Долина сузилась, начали попадаться обломки скал, среди которых легко было бы на всем скаку свернуть шеи и лошади, и всаднику. Кокс сбавил темп и перешел на рысь. Но, когда я склонился всем телом вправо, давая понять умной лошади, что пора сменить направление, тот и ухом не повел. Я прибегнул к поводу, - Кокс продолжал идти прямо. Я натянул повод так, что завернул морду вправо-результат прежний. Попытки остановить коня тоже ни к чему не привели. Он продолжал упрямо выбрасывать вперед ноги, так что белые носочки рябили в моих глазах.
И я взмолился:
- Кокс, миленький, стой. Стой, тебе говорят!
Я даже сказал ему - "тпру" (чем мог обидеть верхового скакуна), но Коксу все это было явно до лампочки. Спрыгнуть, выбрав момент, было бы предательством и позором.
Тем временем Кокс нашел какую-то тропку и начал подниматься в гору, Я не успел опомниться, как мы оказались на такой высоте, что пришлось покрепче вцепиться в его гриву и для верности обмотать несколько прядей вокруг кисти левой руки.
Я не боялся высоты и получал удовольствие от покорения безымянных вершин, но к такому способу восхождения оказался явно неподготовлен. Мир зашатался в глазах. Я бросил поводья, поняв свою полную зависимость от воли лошади: будь что будет! Кокс легко поднимался вверх по такой узкой тропе, что я временами больно ударялся левым коленом о выступ скалы, и такой крутой, что сидеть приходилось, обняв ахалтекинца за шею. Вороной в несколько скачков преодолел последние метры подъема и застыл на вершине.
Внизу стальной пружиной змеилась река, пробираясь сквозь заросли зеленых кустов ежевики. В голубое небо вздымались желтые скалы, Но краски природы померкли для меня. Мы начали спуск по другую сторону горной цепи. В бездонную пропасть летели мелкие камни. Теперь я полулежал на крупе лошади, вцепившись руками в седло, и молил всех богов, чтобы не лопнула подпруга. Солнце било прямо в глаза, а над головой высоко в небе кружили грифы, ожидая своей добычи.
Кокс благополучно спустился и, перейдя на галоп, понесся в открытую степь. Похоже, у него была какая-то цель, но куда он мог завести меня, я не знал. Моей единственной задачей было не упасть с коня. А Кокс будто и не чувствовал усталости, его шерсть была суха, дыхание - ровным, чего нельзя было сказать обо мне.
Однако, всему приходит конец. Ахалтекинец сбавил темп у выросшей в степи высокой деревянной ограды, из-за которой его приветствовал ржанием целый ансамбль кобылиц.
Высокий туркмен отогнал от моего стремени лохматого пса-алабая и схватил коня под уздцы. Я мешком свалился с седла: - ноги были стерты до крови.
По-настоящему, пришел в себя только после третьей пиалы зеленого чая которым меня угощали радушные чабаны.
- Tы, дорогой, не сердись на коня, - улыбаясь, говорил старый Атахан, прихлебывая душистый напиток, - и себя тоже не вини: чтобы справиться с этим жеребцом, нужна тяжелая рука и большое мастерство наездника.
Назад мы возвращались на автомашине. Кокс спокойно стоял в кузове, а я отказался от мягкого сиденья кабины и ехал рядом с ним, держа свою руку на упругой шее красавца-скакуна.
ГАПЛАН
Рассказ
Была бы весна в этих краях несменяемым временем года, кому пришло бы в голову называть эту цветущую страну Каракумами - черными песками!
Затихнут студеные северные ветры, короткие теплые дожди смоют с барханов снег, и ласковое весеннее солнце разбудит жизнь пустыни. И пусть недолог в Каракумах этот праздник природы, тем он дороже тому, кто знает и любит эту землю. Талые и дождевые воды образуют кое-где настоящие озера, которые в неделю обрастают зеленой каймой тростника и наполняются разноголосым гомоном перелетной птицы. Сыпучие барханы расцветают алыми маками, и даже вечно серый узловатый саксаул в это время одет в праздничный зеленый наряд. А верблюжья колючка, распустив миниатюрные розовые соцветия, роняет в песок прозрачные капли сладчайшего нектара, и вот уже над ней жужжат невесть откуда взявшиеся пчелы
Солнце еще не набрало всей своей силы, и в его полуденных лучах лениво нежился, лежа на пригорке, огромный косматый белый пес. Время от времени он прядал обрубками ушей, приподнимал тяжелую голову и оглядывал пасущееся на склоне стадо овец. Убедившись, что его подопечным ничто не угрожает, и они еще не разбрелись кто куда, волкодав снова укладывал поудобнее голову на лапы и принимался дремать.
Дальний топот конских копыт окончательно согнал с собаки полудрему. Мигом обежал волкодав свою отару, сбивая разбредшихся по его мнению овец в единую массу, а затем бросился с громким лаем навстречу всадникам, направлявшимся к колодцу.
Горе одинокому безоружному путнику, случайно вышедшему к пасущейся в бескрайней степи отаре; не окажись в тот момент со стадом хозяина - верные четвероногие стражи не пощадят пришельца.
- Назад, Гаплан! Свои! - остановил собаку властный голос. Это из ворот кошары вышел на лай чабан.
На глинобитной стене кошары пожелтевший плакат - "Все для фронта, все для победы!". Над плакатом - керосиновая лампа. Полы устланы цветными кошмами. В буржуйке огонь расправлялся с сухими, как порох, ветками вездесущей верблюжьей колючки, а на огне уже выдал первый свисток видавший виды медный чайник.
В расписных пиалах дымился геок-чай. По местный обычаям чай - первой угощение. Шурпа, плов, коурма - потом, когда гости утолят жажду. Можно отказаться от любого угощения, но не выпить предложенную пиалу ароматного зеленого чая - значит обидеть хозяина.
Старый чабан Эргеш-ага улыбнулся своим мыслям: - "Подумать только, хотели напиться воды из колодца!", и тут же помрачнел: "Действительно, о каком плове сегодня думать - третий год воины".
- Не горюй, отец, - словно прочитав его мысли, обнял старика гость, начальник соседней пограничной заставы, - скоро конец Гитлеру. Вчера слушал радио, войска первого Украинского фронта вышли на государственную границу с Чехословакией и Румынией, освободили более трехсот населенных пунктов! Праздник у нас, отец!
- Да, Алеша-джан, праздник, - назвал по имени капитана Ефремова Эргеш-ага. - Пусть каждый день приходят к нам такие добрые вести. Очень хочу дожить до самого большого праздника, когда Красная Армия войдет в Берлин и возьмет в плен самого Гитлера. Знаешь, до войны видел я как-то на дороге большую арбу с клеткой, а в ней сидела огромная черная обезьяна - маймун. Арбакеш возил его по базарам и показывал за деньги. На базаре, сам знаешь, народ разный бывает. Были такие, что плевали на обезьяну, камни в нее бросали. А маймун сердился, так тряс клетку, что арба качалась. Я его тогда пожалел, даже попробовал выкупить у арбакеша и отпустить на волю... Так вот, в такую клетку посадить бы Гитлера и возить по свету, пусть плюет в него люди, пусть бросают в него камнями, и пусть бог не укоротит дни его мук!
Старик отпил чаю, помолчал и совсем тихо спросил;
- Алеша-джан, ты сам был на фронте, скажи, бывает, что похоронку напишут, а человек все-таки жив? Ну, ранен был, ну, в плен попал, документ потерял? Пойми, три сына, три брата Я совсем спать разучился. В ауле мужчин не осталось. У меня даже подпаска-чолука нет. Вот кто у меня единственный помощник, единственный собеседник, - и старик показал рукой в раскрытое окно, расположенное очень низко, почти на уровне пола, так, что в него можно было смотреть, не поднимаясь с паласа. За окном на солнышке грелся волкодав.
- Знаешь, Эргеш-ага, - ответил капитан, - На фронте может случиться всякое. Вот познакомься, новый начальник заставы лейтенант Кобзарь Василий Петрович.
Эргеш-ага крепко двумя руками пожал широкую ладонь второго гостя.
- А ты куда, Алеша-джан?
- На фронт, Эргеш-ага. Может, с кем из твоих родных встречусь, чего на свете не бывает! Как попал на заставу после госпиталя, полтора года начальство рапортами бомбардировал, даже взыскание схлопотал, но это уже не имеет значения. И еще, - обращаясь уже к Кобзарю, добавил капитан Ефремов, - написал я представление на Эргеш-ага, к празднику, думаю, тебе, Василий, нашего товарища награждатьI
- Нарушителя брали? Расскажите, Эргеш-ага! - попросил Кобзарь.
Старик вопросительно взглянул на Алексея Ефремова.
- И не одного, и не один раз! - ответил капитан за старого чабана. Расскажи, отец.
Старик подлил в пиалы свежего чая. В распахнутое окно ветер доносил запахи цветущей земли. Вдали мелькало белое пятно, это вернулся к своим обязанностям и добросовестно пас отару волкодав. Эргеш-ага улыбнулся.
- Хорошая собака для пастуха - первый помощник. А эта вообще цены не имеет.
- Интересная порода, - сдержанно похвалил собаку лейтенанта. - Мне таких видеть не приходилось. Больно здоровый. Лапы, как у льва!
- Не лев, нет. Гаплан! - поправил лейтенанта чабан.
- Гаплан - тигр, по-туркменски, - пояснил капитан Ефремов.
Эргеш-ага утвердительно кивнул головой и продолжал:
- Да, настоящий тигр. Только за эту зиму Галлан загрыз восемь волков. Другие собаки учуят волка - лаем заливаются. А Гаплан молчит, ждет, а потом кидается в бой, не считая противников. До Гаплана я держал при отаре три-четыре таких алабая, а теперь его одного достаточно, не любит он соперников. Гаплан - единственный защитник стада.
- Да, с таким другом за отару можно не беспокоиться, - сказал лейтенант Кобзарь. - Но и у нас есть собачки не хуже. На Памире была у меня овчарка Эфа. На ее счету четырнадцать задержаний! Это потруднее, чем голодных волков душить!
- Гаплан другую работу делает, - обиделся за своего друга Эргеш-ага, - мирную. Хлеб, как мужчина, по карточкам получает. Но и с нарушителями тоже знаком
В тот год зима выдалась суровой. Чабаны гнали отары из Каракумов в предгорья, надеясь встретить весну на зеленых пастбищах Копетдага. Весь долгий путь их сопровождали волки. Чабаны - Эргеш-ага и трое подростков - забыли что такое сон. Если удавалось отбить у волчьей стаи раненую овцу, ее резали и пережаривали мясо на коурму, набивали бурдюки и грузили ими двух старых верблюдов. Из потрохов готовили щурпу для себя, ими же подкармливали собаку.
- Наш фронт здесь, - говорил старый чабан молодым. - Мы должны сохранить каждую овцу, каждый килограмм мяса для Красной Армии. Той устроим после победы.
В конце февраля начался окот. Еще дули студеные ветры, и овцы защищали своих беспомощных ягнят от холода собственным телом. Волки словно взбесились. Они тревожили отару и днем, и ночью. Три волкодава погибли в неравных схватках с серыми бандитами. На всю отару остался один Гаплан. Не было ночи, чтобы степной разбойник не попал на клыки Гаплану. Чабаны снимали с волка шкуру, а собаку в награду кормили самым лучшим курдючным салом. От волчьих зубов Гаплана спасали необычная для собаки сила, густая шерсть на груди и горле - настоящая львиная грива! - и беспредельная смелость. Одним своим появлением алабай обращал стаю в бегство.
Волки рассаживались на дальних барханах за пределами досягаемости ружей и принимались выть. А Гаплан, не обращая на них внимания, пас свою отару.
Однажды Гаплан исчез.
Пастухи загнали на ночь овец в кошару, завязали проволокой ворота. Старый чабан несколько раз принимался звать собаку, подолгу прислушивался - не донесет ли ветер знакомый хриплый лай, совсем было собрался на поиски, но его удержали. От огорчения Эргеш-ага не мог даже есть. Эту ночь он не сомкнул глаз. Как всегда у кошары собралась волчья стая. Эргеш-ага расстрелял десяток патронов, отгоняя обнаглевших хищников. Наутро в лощине обнаружил раненую волчицу с перебитым картечью хребтом. Добив зверя и поручив подпаску снять шкуру, Эргеш-ага оседлал осла и выехал по следам отары на поиски своего друга.
Протоптанная сотнями овечьих копыт дорога неторопливо петляла по холмам, медленно, но верно, поднималась выше в горы. После полудня на снегу у берега ручья, над которым поднималась густая кисея тумана, ему бросились в глаза отчетливые следы огромных собачьих лап.
Ручей бежал из узкого, как улочка старого города, ущелья и терялся в песках. Старик спешился и увидел: в ущелье вели еще следы: отпечатки подошв больших ботинок.
Эргеш-ага снял о седла берданку и, ведя осла в поводу, пошел по берегу ручья, не наступая на следы. Шагов через сорок щель коридором повернула направо, каменные стены раздвинулись. В глаза ударило солнце. Эргеш-ага не спешил выходить на открытое пространство. Встав за куст боярышника, который так и не сбросил за зиму пожелтевшие листья, старик внимательно оглядел ущелье. Но, прежде чем он успел что-либо разглядеть, вдруг услышал знакомый голос. Это приветствовал своего хозяина хриплым лаем Гаплан. Эргеш-ага вышел из-за укрытия, но собака не бросилась ему навстречу.
- Гаплан! - позвал алабая чабан, но тот не двинулся с места и продолжал лаять.
Эргеш-ага подошел ближе. У самых ног туркменской овчарки ничком лежал человек, закрыв руками голову. На белом боку волкодава расплывалось багровое пятно.
- Убери своего зверя, старик, - услышал чабан глухой голос. - Он мне вторые сутки встать не дает
Эргеш-ага не ответил. Он обошел человека кругом и поднял с земли пистолет. Из ствола пахло порохом.
А в кустах боярышника лежала, тяжело поводя боками, овца, рядом с которой стояли на тоненьких ножках два кудрявых новорожденных ягненка.
- Вот такой он, наш Гаплан! - с гордостью закончил Эргеш-ага свой рассказ.
- Настоящий хозяин! - восхитился Кобзарь. - А что за человек на него наткнулся?
- Бывший полицай... Бежал из колонии, думал уйти за границу. Такой опаснее волчьей стаи, - ответил Ефремов и начал прощаться:
- Пора нам! Спасибо, отец, эа хлеб-соль. После войны обязательно вернусь в эти края, еще увидимся.
- Иншалла, Алеша-джан! Дай бог! - не скрывая слез, старик обнял Ефремова.
Только через несколько лет, изрядно помотав Ефремова по фронтам и странам, госпиталям и пограничным заставам, судьба забросила его в Среднюю Азию. Первомай он встречал в Ашхабаде, командуя комендантской ротой, несшей службу по охране правительственной трибуны.
Праздничный поток демонстрантов бурлил по проспекту Сталина. Сводный военный духовой оркестр гремел так, что в доме напротив дребезжали оконные стекла, но если колонну возглавляли собственные музыканты, армейские трубачи с удовольствием опускали вниз надраенные инструменты, и тогда над улицей разносились туркменские, армянские, азербайджанские мелодии, рокотали дойры, звенели тары, заливались кларнеты, под стук каблучков выводила "Яблочко" русская гармошка
В глазах рябило от ярких цветов, женских платьев, знамен и флагов. Незнакомые люди, проходившие мимо Ефремова, стоявшего с другими офицерами, улыбались и приветственно махали руками пограничникам. Вдруг в праздничном гаме он услышал свое имя. Только один человек на свете называл его так:
- Алексей! Алеша-джан!
Ефремов резко обернулся. С полуторки, убранной коврами от кузова до капота, ему махал руками старый Эргеш-ага. Новый халат иэ красного домотканого шелка-кетени украшали серебряные медали - "За боевые заслуги" и "За отличие в охране Государственной границы СССР". Рядом с ним, обняв старика за плечи, стояли двое мужчин в новеньких гимнастерках без погон, каждый - с двойным рядом орденов и медалей. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть в лицах всех троих фамильное сходство.
А у заднего борта, положив на текинский ковер седую лобастую голову и громадные лапы, сидел невозмутимый и гордый Гаплан.
www.viperson.ru
14.11.2008
Док. 520071
Опублик.: 14.11.08
Число обращений: 25
Паркин Владимир Павлович
|
