Елена Чуковская, Лев Делюсин, Виталий Степанов, Юрий Любимов
Скорый и бесстрашный защитник земли и земледельца, Борис Андреевич Можаев (1923-1996) знал современного крестьянина трезво, дальновидно и независимо от принятых представлений. Его речь была для него своей, и он видел эту натуру в ее крайностях, корнях и парадоксах. Дикой она для него не была. И загадочной - тоже. Мы еще не успели достичь его знаний. Звонкую известность получил можаевский Федор Кузькин. Недавний фронтовик, по прозвищу Живой, самочинно выходит из колхоза. Порыв к независимости заставляет механизм государственного давления обнаружить свой изощренный регламент. В этом драматургия. С трудом проломившись сквозь цензуру, повесть "Из жизни Федора Кузькина" была напечатана в 1966 году в "Новом мире" Твардовского и поставлена Юрием Любимовым в Театре на Таганке в 1968-м. Спектакль был запрещен и к широкому зрителю вышел лишь спустя 21 год, в 1989-м. Тогда же, в 60-е годы, Солженицын начинает "Красное Колесо". Главного крестьянского героя, которому в Антоновщину предстояло стать командиром мятежного крестьянского полка, Солженицын пишет, по его признанию, с Бориса Можаева. Сам Можаев в эти годы пишет роман "Мужики и бабы" о крестьянском восстании на Рязанщине, откуда он родом.
Актеры Таганки играют спектакль
О ЧЕЛОВЕКЕ ОЧЕНЬ НАДЕЖНОМ
В начале 70-х годов Можаев боролся за то, чтобы на Таганке выпустили спектакль по его "Кузькину", а я пыталась, чтобы вышла "Чукоккала", издание которой было остановлено, хотя книга была уже сверстана. И мы с ним поспорили, кто раньше дойдет до цели. Мне казалось, раньше, конечно, дойдет Можаев, потому что он вхож на этажи. Но оказалось наоборот. "Чукоккала" вышла в 1979-м году, а "Кузькин" много позже. Оказалось, вся огромная энергия и связи Можаева все равно не вписывались в нашу действительность. Он был слишком живым для этого...
У него было замечательное сочетание юмора, артистизма и симпатичной хитрости - не той хитрости, чтобы себе урвать, а хитрости в смысле артистичного подхода к действительности. Он держал какой-то фасон. Лицо держал. И лицо это было симпатичное, живое, веселое, удалое. Он часто играл. Играл, что ему легко, когда ему было трудно. Играл и шутил, когда ему было не до шуток. В нем чувствовалась огромная сила, и художественная, и художническая, и просто сила. И еще чувствовался в нем этот его флот - по выправке. Многое он о флоте рассказывал. И его любил. Это время любил. Все, что с ним происходило, ему не то чтобы нравилось (этого быть не могло), но ему было интересно... На флоте, в деревне, в Германии и в других странах, куда он ездил, знакомясь с тамошним сельским хозяйством.
Очень широк был круг людей, с которыми он общался. И как-то естественно общался. Ему было легко и в деревне, и в разговорах с моей матерью о Блоке или о Герцене. Он все знал. И был очень начитан и образован. Однажды позвонил мне и, отвечая на какой-то вопрос, вдруг прочитал из Блока:
Нет, мать. Я задохнулся в гробе,
И больше нет бывалых сил.
Молитесь и просите обе,
Чтоб ангел камень отвалил.
В конце 60-х, когда он приезжал в Переделкино, он читал Корнею Ивановичу свои рассказы, и Корней Иванович несколько дней вспоминал, он тогда его первый раз видел: "Какой художник!" А в дневнике записал: "Очень хороший юморист. И лицо у него - лицо юмориста" (октябрь 1968).
Он был надежным человеком. Помню его среди тех, кто приезжал прощаться с Александром Исаевичем за два дня до высылки из СССР, в феврале 1974 года. Именно Борис по тону газетной травли понял, что сейчас что-то случится, и вдруг, сорвавшись, приехал к нему в Переделкино. У него была такая интуиция - он чувствовал болевые точки и оказывался в нужный момент на нужном месте. Нельзя сказать даже, что Солженицын ему доверял - просто он был ему другом. Моя мать, Лидия Корнеевна, пишет в дневнике в 1968 году о Можаеве и Солженицыне: "Удивительно привлекательное лицо, глядишь - и сразу веришь. И рядом на них хорошо смотреть, они как-то очень подходят друг к другу - м.б. потому, что у обоих очень русские лица".
То, что подносил следующий день... Можаев от этого не уклонялся, он встречал это как часть своей судьбы - и когда был разгон "Нового мира", и когда было письмо солженицынское IV съезду, и когда была высылка Солженицына, и когда было его возвращение, и первые шаги в конце восьмидесятых - что печатать, как печатать, где печатать.
Много Борис отдавал души Таганке. "Кузькин" потрясающий был спектакль. Золотухин, игравший Кузькина, долгие годы оставался для меня этим персонажем. Первые спектакли просто феноменальные. Душили его, по веточкам ломали... Было слишком оглушительно злободневно. Постепенно спектакль растащили по другим ролям и постановкам.
Конечно, Можаев был сложный человек, но в чем-то и простодушный. Подпольная кличка одно время у него была Лис, потому что всегда нужно было догадаться, зачем он это сейчас разыгрывает. Что там было у него на душе, как он воспринимает то, при чем присутствует, - это не всегда можно было сказать, я думаю. Не то чтобы он был не искренен - просто он был артистичен. И вместе с тем он был открытым человеком. Открыт веселью. Интересовался людьми абсолютно непересекающихся кругов, которые не могли, казалось бы, встретиться друг с другом в одной жизни, в одной душе.
Написать его портрет - для этого нужен художник. Это нужен слух, чтобы передать особенности его очень своеобычной речи. У него самого такой слух как раз был. Он умел показать вдруг своего собеседника очень точно: как Милда говорит, ее акцент - и слышна при этом еще его интонация, ироническая, но абсолютно сочувственная. И очень любовная. Солженицына он показывал тоже всегда с мягкой иронией. Конечно, он не только художник, но и артист. Я настаиваю на этом
У меня впечатление о нем - как о человеке очень надежном. Я всегда видела в нем союзника, помощника, защитника. В этом смысле у меня к нему абсолютно стопроцентное отношение. Он никогда не увиливал, не уклонялся от трудностей. Никогда его хлопоты за или против не были интригой, это всегда было честной игрой. И время показало, что эти игры он далеко не всегда выигрывал, как казалось по его рассказам, когда он говорил: "Я пришел к министру и сказал..." А результат получался совершенно другой. Нет, своим он для них не был. Он не мог их переиграть, потому что для этого надо было играть совсем по другим правилам.
* * *
ЛЯОДУНСКИЙ ПОЛУОСТРОВ - ОСТРОВ РОДОС
На Дальнем Востоке Борис Андреевич все искал место, где отец похоронен. Отец был сослан на Дальний Восток один, без семьи. Сопротивлялся коллективизации. Мать осталась с пятью детьми, и они очень бедствовали, но мать всех вырастила и всем дала образование. Кроме старшего. Из деревни Бориса Андреевича по традиции многие крестьянские ребята уходили во флот. Из соседней деревни искони люди уходили в Москву: одни на строительные работы, другие нанимались в рестораны, а в их селе дети шли в море. Это был или речной флот - по Волге плавали до Каспия. Или шли в Питер - и там на кораблях в море. Тяга к морю была в крови деревенских мальчишек. По распределению после окончания Ленинградского высшего инженерно-технического училища ВМФ в 1948 году Борис Андреевич попал на Дальний Восток - Советская Армия стояла тогда в Порт-Артуре. На Ляодунском полуострове строил аэродромы. Он там был практически самостоятелен. Народная власть в Китае только становилась на ноги, и подрядчики тоже были самостоятельны. Китайцам наши подряды были выгодны. И у Бориса Андреевича, как он рассказывал, сложились с ними очень хорошие отношения. Хотя и они мошенничали. Но (и это чисто китайская черта) если он что-то вам обещал - выполнит обязательно. Была там у него история и с нашими солдатиками, которые обворовали китайцев.
Он очень много читал тогда. И в Дальнем, и в Порт-Артуре водилось много закордонных изданий - они шли из Харбина. Очень подружился он с Всеволодом Никаноровичем Ивановым и считал это своей счастливой судьбой. В прошлом колчаковский офицер, Всеволод Никанорович был старой петербургской культуры. Прекрасно владел русским словом, и общение с ним сказалось на стилистике Б.А. От него шло знание поэтического Петербурга - запрещенного тогда Гумилева Б.А. читал наизусть страницами. От него же шло знание эмигрантской поэзии в Харбине: Несмелов и другие. Жаден до книг Борис Андреевич был необыкновенно. От истории крестьянства российского до всеобщей истории - все он читал, заглатывая. В те годы, когда мы сблизились, я привозил из заграничных командировок Бердяева, Федотова, разнообразные парижские издания - все, что связано с судьбой российской деревни, с судьбой России в целом (философия, история), волновало его необыкновенно. Помню сидели мы с Федором Абрамовым - тогда собирались вместе с Любимовым, думали, как пробить "Деревянные кони". А у них спор - кто лучше деревню знает и в чьей деревне что как делается: и как седлают коня, и чем коров кормят. Но когда речь зашла о проблемах сельского хозяйства и как их решать, тут Федор Абрамов - помню наивно-изумленное выражение его лица - поражен был, сколько Борис знает. Он буквально засыпал его... Докучаев, Вильямс, лесопосадки, цифры, цифры - память у него была невероятная - урожайность в Воронежской области, в Рязанской
Спектакль "Деревянные кони" пошел, в отличие от "Живого". Была в этом спектакле борона на сцене, и, когда крестьян забирают, борона поднимается и крестьяне оказываются за решеткой. Эту сцену пришлось убрать - слишком была вызывающей.
"Кузькин" на Таганке - был взлет. Один режиссер сказал: Юрий Петрович столько вложил в этот спектакль, мне бы на 10 спектаклей хватило. И как играли... Как Золотухин играл Кузькина, как Зина Славина - Авдотью, Антипов - Матюкова, покойный Колокольников, Шаповалов Блестяще играли. Там была одна сцена, когда Кузькин идет с вязанкой прутьев и замерзает в дороге - удивительная, трагическая сцена, как из Гойи. Она ушла потом.
Мне посчастливилось плавать с ним на теплоходе по Средиземному морю. Это был 1993 год. Гуляем по палубе, удивительно ясная ночь, звезды, тихое море, пароход, кажется, плывет очень медленно, а мы рассуждаем о том, как местное начальство в рязанской деревне грабит крестьян, прикарманивая и землю, и собственность колхозную. Он тогда много ездил и по Тверской области и не мог остыть от того, что видел... Пришли на Родос. Прекрасный древний город. Борис Андреевич хорошо подготовился к поездке, ходили на знаменитый маяк, карабкались по холмам, а разговоры все - о Рязани и Твери. Чисто русская черта
Его волновало, что происходит в Китае, их реформы, все, что делал покойный Дэн Сяо-пин. Он расспрашивал меня, как в Китае перешли на семейный подряд. Может быть, не на 100%, но крестьянину дали самостоятельность, и сразу - огромный эффект. Говорил, что они взяли ту звеньевую подрядную систему, о которой он давно писал. Не думаю, что китайские руководители читали его, но с тем, что он предлагал в своих очерках, большое сходство имелось. У него была мечта поехать нам вместе в Китай, походить вдвоем по китайским деревням, чтобы я, как китаист, помог ему понять китайскую деревню. Это, к сожалению, не удалось.
В доме Милды, на хуторе Уки (мы отдыхали там не раз) чердак был - огромнейший. Он был забит книгами, газетами старыми, латышскими. В этой семье традиции были, морские. Корабли ходили в Японию, в Китай, в Индию, и Борис Андреевич все время Милду упрашивал эти старые бумаги, записи разобрать - и на море смотреть.
Когда мы были в Михайловском у Гейченко, там как раз восстановили дом Ганнибала. И от арапа остались карты. Арап строил укрепления на китайско-русской границе. Мы видели эту карту, и Борис Андреевич с арапом родными стали.
* * *
МОЖАЕВ, ШУКШИН, ЕФИМ ДОРОШ, ЯШИН И ДРУГИЕ
Когда Борис Андреевич приходил в "Правду", и еще в коридоре раздавался его громкий, рокочущий голос, мне казалось, коридор пустеет, и все торопливо разбегаются по своим кабинетам, чтобы не услышать от него: ваша газета делает не то, что надо, ваши статьи мало связаны с реальной деревенской жизнью... Такого случая он никогда не упускал.
Писателей, конечно, в "Правде" всегда было много. Всякая публикация в "Правде" давала толчок другим издательским поползновениям. И многие давали делать со своими очерками все, что угодно, лишь бы у нас напечататься. Борис Андреевич никогда не разрешал бесчинствовать со своими материалами. Без его ведома ни одного слова менять было нельзя. Он привозил по нашим командировкам прекрасные очерки, но у нас они не могли быть напечатаны.
В "Правде" работал Юрий Черниченко, Геннадий Лисичкин. И Карпинский Лен работал. Редактор - Михаил Васильевич Зимянин. Кто из писателей печатался? Очень яркий очерк о проблемах деревни был у Ефима Яковлевича Дороша. Это 1966 год. В том году я поехал к Васе Белову в Тимониху. Узнал о нем из рецензии Ефима Яковлевича в "Новом мире". Однажды дежурю по номеру, и мне звонят от Зимянина: главный тебя требует. Прихожу. Он говорит: "Срочно нужен Белов. Слышал, вы с ним знакомы. Белов в Москве". Я - разыскивать Белова. А он, приезжая в Москву, прежде всего навещал Васю Шукшина. Я был знаком и с Шукшиным. Приезжаю к Шукшину - нету у Шукшина. Подозреваю, что вся эта компания у Яшина. А Яшин жил на Аэропортовской. У него была однокомнатная квартира. И точно - там голубчики: Абрамов, Шукшин и Белов вместе с Яшиным. Вася уже крепко поддатый. И вот его, Белова, - все сидели на кухне - подставили под кран с холодной водой, потерли уши ему, намяли, я его в машину - и в "Правду". К главному редактору, к Зимянину. Время было уже позднее, двенадцатый час. Зимянин ему навстречу: ради бога, простите, наверное в застолье были, я сам с удовольствием с вами сейчас хлопнул бы, но веду номер. Я ушел. Сижу, жду. Уже час ночи. Что делать - не знаю. Уехать, бросить Васю?.. И вот приходит Вася, а ноги у него подкашиваются. Я, говорит, не знаю, где я был. У кого? "Он приглашает меня на работу. Любые условия. Деньги. Пиши, когда хочется, ну два очерка в год сделай нам..." А чего Зимянин схватился? - он прочитал "Привычное дело", а подсунул ему Куницын, редактор отдела литературы. И Зимянин говорит: "Я впервые в жизни расплакался". Он предложил тогда Васе переехать в Москву, работать в отделе литературы, квартиру дадут в Москве... Вася сказал - подумает, но прислал мне письмо, где известил, что боится связывать себя какими-то долговыми обязательствами.
Такая же пустая история, как и с Шукшиным. Взял Вася Шукшин командировку на Алтай. В назначенное время в дверях - Лида Федосеева. А Вася где? Она смущенно: он в коридоре. Выхожу в коридор - Вася держится за пожарный кран. Бухой совершенно. И вот я сам заполнил эту командировку, расписался за него в бухгалтерии... пять прекрасных рассказов привез, которые читала вся редакция, включая главного редактора. Ну, развели руками - и эти рассказы были напечатаны в "Новом мире". По правдинской командировке.
А Белов очерк напечатал - "Красна изба углами" - о крестьянской избе, о том, что поднимать деревню многоэтажными домами нельзя. Мне Александр Яковлевич Яшин рассказывал, Вася "Привычное дело" написал у него в сарае. У меня с Александром Яковлевичем были хорошие отношения. Я у него был за несколько дней до конца, в онкологическом.
Тендрякова ко мне привел сын основателя узбекской Компартии Икрамов. Уговорил я Владимира Федоровича ехать в деревню, он сам предложил тему - бригадные подряды, хозрасчетная организация свободного труда, которую сама система наша отталкивала от себя. Кругом строгий регламент, а тут мужики делают, что хотят - этого быть не могло. Написал Тендряков прекрасный очерк, он начинался так: "Машина с первым секретарем райкома в колхоз "Путь к коммунизму" не попала: застряла в грязи". И как я его ни убеждал: "Ну, Владимир Федорович, ваша вся аллегория насквозь светится. Я уже носил, носил, носил, ничего не выходит, надо чего-то сделать". Он говорит: "Ну, делайте что нужно". И я сделал. И он пришел, прочитал, подбросил гранку к потолку и говорит: "Все тут хорошо, кроме одного, - это не Тендряков. Поставьте свою подпись". Ну, в конце концов, абзац этот убрали, очерк напечатали... прекрасный материал... украсил.
А Можаева я нашел сам - когда еще работал в "Комсомольской правде". Это была середина 60-х годов. Мне попала в руки его книжка "Полюшко-поле", в которой он писал об отрядной организации труда. Небольшой коллектив брал землю в аренду у государства, и государство как бы отстранялось от него, не лезло, не командовало крестьянином, и мужики сами решали, как им растить и как убирать урожай. На круглый стол приезжал к нам Иван Никифорович Худенко, экспериментатор, я бы сказал, великий. Это был живой, тучный, насмешливый украинец. Обладая невероятной пробивной способностью, он сумел дойти и до секретаря ЦК партии по сельскому хозяйству, и даже до самого Алексея Николаевича Косыгина, и добился разрешения проводить эксперимент, условия которого были просто фантастическими. Государство давало ему деньги, и он сократил до минимума число трактористов и совершенно сократил управленческий аппарат в своем хозяйстве. С этим человеком я и познакомил Бориса Андреевича. Я сидел и просто слушал их споры. Борис Андреевич любовался Иваном Никифоровичем, физиономия которого была похожа на Ивана Никифоровича гоголевского - огромная, бритая, круглая голова и насмешливые и хитрые, конечно, глаза. Борис Андреевич прекрасно знал, что этот человек привирает, когда, например, говорит, что производительность труда у него увеличилась более, чем в тридцать раз. Его не эта занимала цифирь. Борис Андреевич потом говорил мне: у нас не существует градусника, которым можно с точностью измерить производительность труда. Производительность труда - это производная от того, работает мужик из желания или из-под палки.
Особо хотелось мне вспомнить о двух спектаклях на Таганке, которые я посмотрел по приглашению Бориса Андреевича. Это - "Живой", тот вариант, который незадолго смотрела Фурцева. Спектакль, конечно, запретили до следующего министра культуры, которым стал Демичев. Демичева привезли на просмотр через несколько лет, и он сказал, надо пригласить деятелей сельского хозяйства, пусть оценят. И этот спектакль мне довелось посмотреть. Было несколько знаменитых председателей колхозов, Героев Социалистического Труда. Все дружно аплодировали, но, когда началось обсуждение, эти люди начали лжесвидетельствовать, говоря, что спектакль очерняет действительность. Кто тогда не побоялся откровенно заступиться за спектакль, так Михаил Михайлович Яншин. Он говорил так: "Я человек старый, и я свидетельствую всей своей прожитой жизнью: все, что показано было сейчас на сцене, истинная правда".
А Твардовского я видел всего один раз. На XXIV съезде партии - через год после того, как у него отобрали "Новый мир". Он оставил впечатление человека замученного и страдающего. Он шел сквозь толпу. Толпа расступалась, и вокруг него образовывалась пустота.
* * *
"КУЗЬКИН" НА ТАГАНКЕ
Как "Кузькин" начался? Очень спокойно. Я пришел к своему другу Николаю Робертовичу Эрдману и говорю: "Вы "Козлотура" читали? Он говорит: "Н-н-ну "Козлотура", допустим, я прочел. И что?" - "Интересно". - "А вы прочли вот "Из жизни Федора Кузькина?" Я говорю: "Нет". - "Так вот вам журнал - прочтите". Когда я прочел, мне очень захотелось познакомиться с господином писателем.
...Почему тогда взорвались все против "Живого"? Мне казалось - потому что удивительная судьба мужика простого совпала с совершенно разными слоями этого странного социалистического сообщества. Петр Леонидович Капица, великий ученый... однажды я сказал ему: "Петр Леонидович, самое удивительное в этой стране то, что вам тоже надо быть Кузькиным, а иначе вы ничего не сделаете". И Анна Алексеевна, его жена, дочь Крылова, который строил корабли, академика, говорит: "Как вам не стыдно, Юрий Петрович! Ну какой же Петр Леонидович Кузькин!" Он поморгал детскими глазками и сказал: "Кузькин, Крысик, Кузькин".
Борис меня покорил, когда Фурцева кричала (пустой зал, никого не пустили, даже композитора, Эдисона Денисова; Вознесенский пробрался, но она сказала: "А вы, молодой человек, уж сядьте и помолчите"). И какой-то молодой чиновник вскочил и начал подсюсюкивать мадам: антисоветчики, глумятся над народом... - тут Можаев вскочил: "Сядьте, молодой человек!" И Кате (Фурцевой): "Неужели вам, министру, не стыдно, кого вы воспитываете, - жалких карьеристов!" Тот: "Как вы смеете!" - А Можаев: "Сядьте, я вам говорю!" И был у них шок, и минуты две они в растерянности слушали. Потом Катя закричала: "Вы думаете, с этим "Новым миром" вы далеко уйдете?" - там на сцене висел на березках "Новый мир" с повестью Можаева. А я говорю: "А вы думаете, вы со своим "Октябрем" далеко ушагаете?" А она поняла, что я говорю про Октябрьскую революцию, а не про журнал кочетовский, и закричала... "Я сейчас же иду докладывать Генеральному секретарю..." Побежала, манто упало... Она все-таки была дама. Потом она кричала уже внизу, - я не пошел ее провожать и пальто не подал, которое упало, рассердился очень. И она кричала: "Нахал какой! Он даже не проводил до машины, негодяй!" Так что она все-таки по сравнению с химиком Петром Нилычем... Химик, Ниловна - прозвища такие Демичеву были... Тот так милостиво сказал: "Пусть идет". Потом приехал в министерство - и запретил. Дали нам 90 поправок, потом 70, мы чего-то делали, потом мы попали к Зимянину - там был крик: "Этот закоренелый антисоветчик, матерый подрывник наших основ марксистско-ленинских, народник жалкий".
В другой раз сидим мы с Борисом, ждем судилища. Входят, глядят на нас, его как бы не заметили. Он им не подвластен. И обмениваются: "Это кто такие? - меня они знали по физиономии, а его нет. - Посторонние пусть уйдут". Тишина. Борис мне говорит: "Юра, а это кто ж такие хамы?" Я говорю: "Боря, это руководители наши. Эти двое искусством занимаются, а остальных не знаю". Тогда Борис сказал: "Как это я уйду?" - "Так и уйдете, вы тут не служите". И он тут шваркнул ножкой и сказал: "Честь имею". Потом подошел к двери, повернулся и опять: "Честь имею". И вышел. Но дверью брякнул. Это первый штрих.
Второй штрих. Демичев смотрит спектакль. Боря сидит рядом, и я вижу, как он в самый острый сценический момент заговаривает Ниловне зубы. Я сержусь: "Ты кончишь мешать?" Он меня ногой - бух, чтоб я заткнулся. Потому что ребята, дай им Бог здоровья, хорошо играли. А это всегда бывает так: пусть эти суки закроют, но раз они хорошо играют, то и ладно. Когда они первый раз закрыли, мы тут сидели потом и пели. И такое было веселье - потому что играли хорошо и на сцене было искусство. И это помогало пережить всю эту нечисть. И вот Ниловна бросила так, сквозь зубы: "Ну что же, как у вас полагается - выпускать это. Вот частушки нехорошие..." Боря говорит: "Заменим частушки, частушек много народ поет, выберем, которые получше. Нет проблем". Создается впечатление, что все разрешили так мило, спокойно, без шума.
Идем мы с Борей по тоннелю - кто шел, знает, в конце которого Чаплин напоминает артистам, чтоб они играли на его уровне. И Боря танцует: "Как мы их сделали! У меня от Милды заначка Сейчас банкет сделаем, ребят пригласим..." Я говорю: "Боря, милый, не горячись. Ниловна паскуда. Он нам еще покажет". - "Брось, ты всегда чего-то там". Он был как дите, у него глаз светился вдруг озорством, когда он хотел разыграть кого-то - я говорю о его многогранности. Фазиль вспоминал, как Борис хороших писателей забытых по полстраницы цитировал. Он поэзию знал фантастически. Он был энциклопедистом, что в нашей стране редкость. Губит нас безграмотность. Мы же все фанфароним. А он понимал суть дела, потому что слышал все. И вино варил, и растение мог посадить, и дом мог возвести - реальный человек... Замечательный человек... Он даже, когда подковали его, быстро на ноги мог встать. Он так замечательно написал этот характер, потому что у него черты были кузькинские. Это вообще национальный характер. Ему удалось создать на нашей русской почве такого Швейка своеобразного. У меня аналогии со Швейком - в смысле масштаба, а не в смысле образа. Русский вариант, по-своему.
curtain.ng.ru
02.03.2001
Док. 520415
Перв. публик.: 02.03.01
Последн. ред.: 14.11.08
Число обращений: 283
Можаев Борис Андреевич
|
