Лев Дуров: Однажды я был микояном, а потом меня лишили `оскара`Назад
Лев Дуров: Однажды я был микояном, а потом меня лишили `оскара`
1978 год. Эдинбургский фестиваль искусств. Московский Театр на Малой Бронной привез спектакль Анатолия Эфроса "Женитьба". На следующее утро газеты писали примерно следующее: "Пьесу Гоголя стоит смотреть хотя бы потому, что в ней занят трагический клоун Лев Дуров". Этим неофициальным званием артист дорожит больше, чем казенными "заслуженный" и "народный". Трагический клоун - точнее не скажешь. Когда-то давно Лев Дуров определил свою тему так: протест маленького человека против понятия "маленький человек"...
- Вы разрываетесь между Москвой и Питером. Съемки?
- Я снимаюсь сейчас у Виктора Сергеева в сериале "Бандитский Петербург". Играю киллера... Да-да, киллера. Хотя мой герой становится киллером случайно. Его отовсюду выкинули, он никому не был нужен. А потом он "влип". И чувствует себя очень неуверенно. Он понимает: его профессия - его трагедия.
- Оправдываете своего героя?
- Что вы! Никакое убийство нельзя оправдать. Но теперь про киллеров даже анекдоты сочиняют. Знаете? 31 декабря. Звонок в дверь. На пороге - Дед Мороз: "С Новым го..." Выстрел. Дед Мороз падает. Позади стоит человек с винтовкой: "Деда Мороза заказывали?"
- Мы перестали бояться...
- Мы привыкли, и это ужасно. Когда-то наемные убийцы наводили ужас. Вспомните ландскнех-тов или латышских стрелков. Вот со мной в Латвии случилась история. Русских в Прибалтике, как из-вестно, считают оккупантами. А мы снимали кино. И однажды на съемочную площадку заявились крепкие поддатые ребята. И как поперли на нашу бригаду. Я не мог не вмешаться. "Слушайте, - спрашиваю их, - у меня есть автомат? Нет? Что вы прете?! Я приехал снимать кино! Я приехал к вам в гости! А если вы имеете претензии к русским, скажите спасибо своим прадедушкам!" Здоровяки опешили: "При чем тут прадедушки?" А я свое: "Да-да, прадедушкам, тем самым латышским стрелкам, которые буквально спасли советскую власть от разгрома. Что вы ко мне цепляетесь, когда во всем виноваты латышские стрелки - ваши прадедушки". Ребята вначале жутко растерялись, потом расхохотались. И стали нашими друзьями. В жизни много гадости и мерзости, но это вовсе не значит, что мы должны равнодушно проходить мимо. А мы постепенно становимся пассивными. Вот в 1991 году я отстоял у Белого дома ночь. Я тогда не раздумывал. Я чувствовал: возвращается что-то, про-тив чего я был всю жизнь.
- А сейчас у вас такого ощущения нет?
- Нет. Наша свобода, возможно, иллюзорна, но она есть. Может ли все вернуться? Может. По-смотрите мой спектакль "Жиды города Питера" по пьесе Вайнеров. Я не ставлю точку - в конце снова мигалки. Но надеюсь, до реставрации советского строя дело не дойдет, люди поумнели. Я не понимаю, ради чего люди стремятся в политику. В фильме "Серые волки" я играл Микояна. На все время съемок стал "хозяином" его дома в Пицунде. И постоянно удивлялся: "Это они так жили?! Ради чего?!" Это же не дом - гостиница, полный джентльменский набор: люстры хрустальные чешские, мебель инкрустированная индийская. Кругом - охрана. Слышу однажды, один охранник по рации другому передает: "Объект N 1 пошел в туалет". Я вздрогнул: в сортир-то шел я. И я для них был объектом N 1! И, повинуясь условному рефлексу, они следили за мной, как следили бы за Микояном. Я вышел из уборной, подошел к охраннику и говорю: "Скажи своим - объект номер один пописал.
- В кино вашим "крестным" стал Михаил Ромм. Как состоялось знакомство?
- В кино и театр я пришел одновременно - в 1954 году. Я попал на орбиту полуцветных, полухудожественных, полумузыкальных фильмов. Был помощником экскаваторщика в картине "Доброе утро", потом помощником комбайнера в "Госте с Кубани". В кино на тебя сразу ставят штемпель: Ду-ров - амплуа такое-то. И ни один серьезный режиссер тебя не пригласит. И вдруг мне звонят с "Мосфильма": с вами хочет познакомиться Михаил Ильич Ромм. Приезжаю. За декорациями знакомые голоса. Выбегает Михаил Ильич, смотрит на меня, споты-кается и говорит: "Ой, мне нужно мурло, а Левочка такой симпатичный!" Тут из-за декораций вылета-ет мой учитель по Школе-студии МХАТ Сергей Капитонович Блинников: "Какое мурло, Миша? Смотри, какой красавец, я его за красоту на курсе и держал". "Вот и я говорю, красавец! - соглашается Ромм. - А мне нужно мурло". Блинников без паузы: "Красавец?! Ты что, не видишь, какой он страшный! За мурло я его на курсе и держал!" Я стою, краснею, собираюсь уходить. И тут раздается голос Леши Баталова: "Стоп, хватит. Левочка, ты утвержден". Ромм спорить не стал: "Ну что же, раз они говорят, что вы утверждены, куда же мне деваться?" Так я попал в картину "Девять дней одного года" и с тех пор стал сниматься в настоящем кино. Я мечтал работать с Тарковским, с Иоселиани. Но с Тарковским мы только на радио делали передачу. Иоселиани тоже как-то не вспомнил обо мне...
- Неужели единственный режиссер, с которым у вас оказалась "одна группа крови", - Анатолий Эфрос?
- Да, только Эфрос. Видите ли, когда работаешь с гением, потом трудно переключаться на иное. Я никогда не кичился тем, что играл у Анатолия Васильевича, нет, я всегда стараюсь работать спо-койно. Знаете, я только однажды нахамил режиссеру. Снимали картину на производственную тему. Репетировали сцену в цехе, где прокатывают железнодорожные колеса. Вообразите себе, первое отполированное колесо летит через цех. Развевается красный флаг. Массовка замерла на станках. Я - главный инженер завода - подхожу к этому колесу, и... "Дуров! - орет в рупор режиссер. - Об-ними колесо и поцелуй его во втулку!" Я на секунду представил себе эту идиотскую картину - как я лобызаю колесо. Взвился. И крикнул режиссеру в ответ: "Валера, подойди ко мне! Я спущу штаны, и ты меня поцелуешь! А потом я поцелую втулку!" Массовка - в обморок. Режиссер объявил перерыв. Конечно, я потом извинился, и мы помирились. Тем не менее после картины я редко оставался в дружбе с режиссерами. Мне всегда казалось, что я их этой дружбой обязываю. Что раз я им друг, они должны меня приглашать в свои фильмы. А у них может быть свой расклад. Мы же, актеры, роли не выбираем, нам их дают. А вот когда ты получаешь роль, ее надо постараться сделать интересной...
- Как вы этого достигаете?
- Даже в самой комической роли я ищу драму. Образ моего героя может быть трагичным и ко-мичным одновременно. Вспомните, в старых фильмах, которые мы так любим сейчас пересматри-вать, герой либо плохой, либо хороший. Я же старался находить разные грани. Думаю, что впервые мне это удалось в фильме "Семнадцать мгновений весны". Я играл отвратительного персонажа - провокатора Клауса. В сценарии Штирлиц спрашивает его: "Вы не пробовали писать?" И тот неуве-ренно, через паузу отвечает: "Нет". Я подумал: конечно же, Клаус мечтал стать писателем, но у него не хватило таланта. Его не признали. И теперь он мстит. Он становится творцом провокации, ее по-этом...
- Реальных людей вы тоже видите насквозь?
- В Израиле во время съемок "Мастера и Маргариты" случилась смешная история. Мы снимали сцену в пустыне, у самой иорданской границы. И вдруг появляется огромный военный вертолет и ну кружить над нами. А минут через двадцать съемочную площадку оцепляют джипы, выскакивают во-енные. Начинают выяснять, кто мы такие, переговариваются с нашими израильскими коллегами на иврите. А я своим и говорю: "Ребята, вон тот офицер - точно из советских. Плохой я артист, никакой не психолог, если не угадал". Подхожу тихонечко к офицеру со спины и спрашиваю: "Какой год служишь?" А он без запинки: "Третий". И только тут обернулся: "Ну, Дуров, как ты меня расколол! Мо-жет, и чин назовешь?" "Майор, - отвечаю. - И у нас служил майором". Глаза у офицера от удивле-ния стали квадратные. А все дело в том, что только наш офицер может стоять навытяжку перед расхлябанным израильским солдатом.
- Ваша творческая судьба складывалась счастливо? Или все равно были несыгранные роли, сокращенные при монтаже, но дорогие сердцу эпизоды?
- Как их много, этих моментов! Даже смешно. Недавно в фильме Мельникова "Луной был полон сад..." я играл роль Григория Петровича, мужа Веры (Зинаида Шарко). Сюжет - любовный треуголь-ник, но история эта случается с пожилыми уже людьми. В сценарии был эпизод: я стою в коридоре, под вешалкой. И рассказываю сыну по телефону: "У мамы появился другой человек, я видел его, я знаю, это правда!" И кажется, что я безудержно хохочу, но по лицу у меня текут слезы. Вся группа аплодировала. А Сергей Жигунов (продюсер. - А. Г.) встретил и говорит: "Лев Константинович, ваша сцена под вешалкой достойна "Оскара". И вот приезжаю на озвучание. Эпизода нет! И я говорю Мельникову полушутя: "Ну и что, где мой "Оскар"? Где моя сцена под вешалкой?" А он в ответ: "В картине столько сантиментов, что я ее выбросил". Честное слово, у меня сердце екнуло. А потом посмотрел фильм - смирился. Зачем нужен эпизод, который не укладывается в картину? Только чтобы показать, как Дуров может сыграть? Его и сократили. Правильно? Правильно. Обидно? Обидно. "Оскара" лишили...
- Фильм тем не менее потрясающий.
- Когда-то мы играли спектакль "Брат Алеша" по Достоевскому. В один из вечеров в театр при-шел Бондарчук. Когда по окончании спектакля он поднялся в гримуборную, он был весь сбитый. Сел на стул. Долго молчал. А потом произнес: "Спектакль потрясающий, но, братцы, нельзя же так: воткнуть нож и держать. Дайте зрителям выдохнуть". И ушел. А я понял: когда человек постоянно живет в напряжении, ему нужна разрядка, но "выдохнуть" он должен на чем-то высоком, красивом, истинном. Мне показалось, что "Луной был полон сад..." выгодно отличается от многих нынешних фильмов, полных жестокости, крови и насилия. Мельников - тонкий режиссер. Он всегда снимает про людей, про их чувства. Вот в одной газете я прочел рецензию: за что, мол, выдвинули "Луной был полон сад..." на ММКФ? Что в нем особенного? Ну переживания, терзания, треугольник любовный... Критиков интересуют режиссерские ходы, кино-построения... А меня всю жизнь интересовало только одно - вот эта вязь между людьми, любовь, верность...
- В кино и театре вы создали замечательные образы: Трубача в "Егоре Булычове", Гели Гея в пьесе Брехта "Что тот солдат, что этот", Вилли Кларка в "Весельчаках" Саймона, капи-тана Снегирева в "Брате Алеше". Но вы ведь еще и режиссер. Что вас заставило заняться режиссурой?
- Я много лет ходил в подмастерьях у Анатолия Васильевича Эфроса. Потом было два спектак-ля, когда на афишах значилось: "Постановка Эфроса - Дурова". Щедрый жест мастера в мой адрес. Моим режиссерским дебютом стал спектакль "Занавески" - первая правдивая пьеса о деревне. Все там было: пьянство, насилие, самоубийство. Конечно же, спектакль пытались закрыть. Но я мальчик тоже не простой, я стоял на своем: дайте мне приказ - тогда я закрою спектакль. А что такое приказ? Это документ. Директору было велено спустить все на тормозах. И мы, пользуясь этим, продолжали "Занавески" тихонько играть. А некоторое время спустя в театр пришел человек - небольшого роста, очень симпатичный. Посмотрел наш спектакль и говорит: "Конечно, вы сыплете соль на раны. Но мне пьеса очень понравилась. Я взволнован. От моего мнения мало что зависит, но я доложу". И ушел. Оказалось, это был Александров - помощник Брежнева. Судьба спектакля была решена по-ложительно.
- Что воспитало в вас такой несгибаемый характер?
- Несгибаемый? Хотя правда. Думаю, это оттого, что я ни на кого никогда не надеялся. Только на себя. И ни у кого ничего никогда не просил. Я понимаю: "Никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни царь и ни герой". Это очень хорошие слова.
