После этого свидания, в тяжелой депрессии от разлуки с дочерью и мучительного понимания, что ее невозможно вернуть, я постепенно начинаю прозревать и догадываться о существовании чудовищной административно-судебной системы, похищающей детей у родителей.
За это время я видела еще только один раз свою дочь, после чего ее перевели в неизвестную мне приемную семью, даже не спросив моего согласия, как это положено по закону. Девятнадцатое июня 1999 года, месяц спустя. День рождения моей дочери. Ей четыре года. Судья Симонен и социальная служба отказывают нам с Машей провести этот день вдвоем у нас дома. Вместо этого психолог назначает мне встречу, чтобы продолжить работу над моим "образом матери". Я снова сижу в той же комнате свиданий социальной службы N 5 перед пожилой, невзрачной женщиной-психологом:
- Сегодня Маше исполнилось четыре года, - с улыбкой начинает она. - Я хочу поговорить о ваших отношениях с дочерью и воспитателями социальной службы.
- Подождите, - перебиваю я ее. - Я получила накануне заключение психолога приюта Мартин Прискер обо мне и Маше. Вы читали его? Оно просто шокирует...
- Да? Почему? - невозмутимо удивляется психолог.
- Для меня это заключение - абсолютная клевета, из-за которой судья запретила Маше провести дома день рождения... Кстати, я не видела на нем вашей подписи.
- Естественно, это же не мой отчет. - Мадам Прискер является психиатром социальной службы. Вот она и составила его.
- Но мадам Прискер меня даже ни разу не видела! - изумленно восклицаю я. - Как она могла что-то обо мне писать? Это вы общаетесь со мной. Для чего тогда вообще эти встречи, изматывающие меня беседы, если заключения пишут другие: я "ненормальная", "агрессивная", "патологичная" и так далее.
- О чем вы говорите? - лицемерно-удивленно спрашивает психолог. - Я не встречала ничего подобного в отчете.
- Неужели? Может быть, вы его невнимательно прочли?
- Нет, это невозможно, вы ошибаетесь.
- Мадам, я была с вами откровенна и доверилась вам... Скажу честно, это было непросто... У нас, в России, людей, не считающихся ненормальными, не заставляют ходить к психиатрам... После возвращения Маши от Патрика с этими ужасными синяками мне необходима была помощь, я искала ее у психологов, но наткнулась на глухую стену безразличия... Никому до нас не было дела! Когда я познакомилась с вами, я была искренна. А теперь я больше не доверяю вам! Я согласилась общаться с вами без переводчика, хотя французский не мой родной язык. Очень часто мне не хватало слов, чтобы выразить все то, что я чувствую: свою боль, свою любовь к Маше... Я не понимаю и половины из того, о чем вы со мной говорите! А после отчета Мартин Прискер я никому больше не верю... из-за нее даже свой день рождения Маша не отметит дома со мной и со своими подружками.
- Для меня вопрос доверия не является доминирующим, - невозмутимо отвечает психолог. - Речь не о вас. Наша главная забота - это Маша.
- Вот как! Но в отчете содержится клевета и в ее, и в мой адрес! Я - русская, возможно, мы более страстно и нежно любим наших детей. Надо понять, прежде чем обвинять...
- Так, подождите, - перебивает психолог, - я сейчас принесу этот отчет, и мы вместе его прочтем.
Оставшись одна, в отчаянии сжав голову руками, я не могу понять, почему уже полгода живу без Маши! Никто не может мне ясно объяснить, за что во Франции отнимают детей у родителей! В чем мы виноваты?
Я с болью думаю о Маше, о подарках для нее, которые так и останутся лежать возле кроватки в ее комнате. Она их даже не увидит!
Она отметит свой день рождения в приюте, среди детей таких же несчастных, как она, и взрослых, которым она так же безразлична, как я этому психологу. Неужели судье доставляют удовольствие страдания ребенка?
Психолог возвращается с отчетом Прискер.
- Лично я не составляю их, - уточняет она. - Это не в моей компетенции. Я здесь для того, чтобы высказать коллегам свое мнение о вас.
- Читайте его, - киваю я сухо психологу.
Она начинает:
"В качестве психиатра, работающего в течение 20 лет в системе социальной помощи детям, находящимся в трудном положении, я хочу ознакомить вас, мадам судья, с заключением, касающимся Маши. Этот ребенок четырех лет является жертвой патологической, удушающей и захватнической любви матери, которая обращается с Машей как с вещью".
- Как это понимать? - спрашиваю я.
- Вы о чем?
- Я говорю об "удушающей и захватнической любви".
- Мадам, вы до сих пор одержимы манией преследования, - убежденно парирует она.
- Если я правильно понимаю, вы разделяете мнение Прискер? - иронично спрашиваю я.
- Да, я согласна со своей коллегой. Она профессионал, которой я доверяю, и которая помогает мне вскрыть важные детали, касающиеся отношений между матерью и дочерью.
- Подождите! Но Прискер ни разу не видела ни меня, ни мою дочь! - взываю я к разуму психолога.
- Я понимаю, мадам, но ваши свидания с Машей проходят в неестественных условиях в присутствии воспитателей, которые тут же делятся своим мнением с Прискер. Конечно, - заученным тоном соглашается она, - эти встречи не отражают реальную жизнь, правда в поведении Маши есть нечто такое, что нас беспокоит. Вы догадываетесь, о чем я?
- Нет, не догадываюсь.
- Вот, послушайте дальше:
"Маша была разлучена с матерью 11 декабря 1998 года. Если это расставание и защищает Машу от ежедневного контакта со своей матерью, то все же оно мало помогает оградить девочку от захватнического поведения матери, которая терроризирует ее телефонными звонками, письмами и удушает любовью своей".
Психолог отрывается от чтения и устремляет вопрошающий взгляд на меня, говорящий: "Ну, что вы на это скажете?"
- Вы прекрасно знаете, что судья Симонен практически запретила мне видеться с Машей в течение шести месяцев. Каким образом я могу "удушать" мою дочь? - безнадежно спрашиваю я.
Психолог молчит, не зная, что ответить.
- Через четыре месяца после нашей разлуки, - продолжаю я, сдерживая боль, - когда судья все же соблаговолила назначить мне первую встречу, я спросила у нее, почему она отобрала у меня дочь? Она сказала на это: "Я здесь не для того, чтобы отвечать на ваши вопросы..."
- Возможно, - замечает психолог, - она просто ответила не так, как вы того ожидали. Давайте продолжим:
"Маша отказывается подходить к телефону, поэтому необходимо постепенно сокращать количество телефонных разговоров. Письма, разумеется, просматриваются и отбираются воспитателями, так как некоторые из них опасны для Маши!"
- Наверное, - иронично усмехаюсь я, - речь идет о моем рисунке, где я играю с ней в постели, подбрасываю ее в воздух и говорю: "Держись крепче, Маша!" Что же тут такого? Однако воспитатели социальной службы нашли опасным, агрессивным, полным жестокости этот рисунок, на котором я якобы "избиваю свою дочку"... И поэтому не передали его Маше...
- Мадам, но... надо доверять профессионалам, - замечает невозмутимо психолог, продолжая чтение.
"Во время свиданий, которые всегда происходили в присутствии воспитателей в центре встреч, мать обращалась с дочерью как с тряпичной куклой: быстро одевая, раздевая, умывая. Маша при этом оставалась пассивной, безразличной, ни на что не реагируя.
Так как налицо существенное улучшение Машиного поведения после помещения в приемную семью, меня беспокоит физическое состояние этой маленькой девочки, если в будущем она вновь увидится со своей матерью".
- Вы знаете, - говорю я психологу, - адвокат отправлял в приют видеокассету с записью празднования дня рождения Маши. Ей тогда исполнилось три годика. Достаточно посмотреть кассету, чтобы понять, как сильно Маша меня любит. Один мой друг, хорошо знакомый с нами, увидев эту запись и прочитав отчет Мартин Прискер, спросил у меня, а в своем ли уме сама эта "психиаторша"...
- Я понимаю вашу боль, - говорит лицемерно-задушевно психолог. - Но пока еще рано утверждать, что ваши отношения с дочерью удовлетворяют нас.
Я с трудом выношу ее "профессиональные выводы", я понимаю, что эта встреча, как и другие, бессмысленна и ничего не изменит для нас с Машей.
Она вновь продолжает читать.
"Мать делает все для того, чтобы Маша утратила свою индивидуальность, свою личность..."
- Это невыносимо, я больше не могу это слушать! - с отчаянием восклицаю я. - Это какой-то бред! Ведь очевидно, что Маша потеряет свою индивидуальность не с мамой, а находясь в приюте! У вас есть дети, мадам? - спрашиваю я.
- Это не относится к делу, - глядя в сторону отвечает она.
- Представьте, что полицейские вашу дочку вытащили из кровати посреди ночи с температурой сорок и поместили в приют, а она не понимает ни слова по-французски! Представьте, что ей запрещают видеть свою маму несколько месяцев, что ее лишают телефонных звонков и не передают маминых писем... Неужели она сможет сохранить свою личность в таких условиях? - я взываю к разуму психолога. - Оказывается, после помещения Маши в приют к ней вызывали врача два дня подряд и "Скорую помощь"! Ведь Маша писалась там от страха, хотя ей уже три года! А воспитатели и доктор приюта, принявший меня спустя четыре месяца, уверяли что моя дочка здорова и счастлива! Как понимать все это?
- Вас послушать, так Маше причиняют боль все вокруг, но только не вы, - зло замечает психолог.
- Ответьте мне, как же Прискер могла написать этот отчет, если она со мной даже не знакома?
- Но другие специалисты вас видели, - нервно говорит она.
- Кто, например?
- Воспитатель нашей социальной службы мадам Урго.
- Послушайте, - улыбаюсь я, - она видела меня четыре раза по сорок пять минут в неестественных условиях, а со своей дочерью я прожила счастливых три года. Раньше я наивно полагала, что социальная помощь - это на самом деле помощь, но теперь я вижу, что это скорее обратное - ненависть к детям, к их родителям.
- Вы все валите в одну кучу! - сокрушается психолог. - Я не сомневаюсь, что вы любите Машу и что она вас любит...
- И вы думаете при этом, что я плохо обращалась с ней?
- Я не знаю. Вы же сами подали сигнал тревоги, вы же сами обратились к нам...
- Это была последняя надежда, чтобы защитить Машу от Патрика. И за это судья отобрала у меня дочь? За то, что я защищала ее?
- Это потому, - объясняет психолог, - что... еще не установлено, где правда, а где ложь. Однако я согласна с вами: мы поздно спохватились. Может быть, слишком поздно. Мы потеряли время в поисках ответа... Мы отреагировали с большой задержкой... И из-за этого вы, конечно, страдаете. Социальная поддержка детей - это огромная машина. Сначала надо предупредить ответственных воспитателей, которые могли бы действовать, затем уже могут вмешаться психологи... Это слишком долго. Но сейчас мы начинаем понимать, и теперь...
- Что теперь? - я не в силах больше слушать ее разглагольствования.
- Теперь вот мы с вами... Чем мы можем вам помочь? - фальшиво-проникновенно спрашивает она.
- Написать всю правду судье Симонен! Заключение Мартин Прискер - это паранойя!
- Хорошо, я поговорю с профессионалами нашей службы, - поднимаясь, говорит психолог. - Положитесь на меня. Мы здесь, чтобы помочь вам! До свидания, мадам.
Она провожает меня до двери комнаты, где недавно после свидания у меня отняли дочь. Я спешу по коридору, где Машенька кричала, вырываясь из рук "специализированных воспитателей". Я сажусь в лифт, и мне слышится ее крик: "Мама, не отдавай меня им, я хочу к тебе". Я толкаю дверь этой "тюрьмы" и выбегаю на улицу. На тротуаре все та же куча мусора и тот же бомж.
Несколько дней спустя мой адвокат передал мне выводы адвоката социальной службы Буру, основанные на заключении психолога после наших встреч.
"С первых дней появления Маши в приюте можно было заметить, что она - девочка, перенесшая большое потрясение.
Заключение Мартин Прискер после ее встречи с Машей позволило выявить, что девочка являлась жертвой опасного, патологического отношения к ней матери.
Мать Маши говорит: "Я родила дочь для себя!"
Она относится к дочери с превосходством тирана. В данных отношениях жертва, то есть Маша, находится в состоянии полного подчинения, манипулирования ею, покорности и зависимости.
Об этом свидетельствуют тяжелые наруше
ния в поведении Маши в приюте.
Мадам использовала все средства общения (письма, рисунки, аудиокассеты, звонки), чтобы поддерживать отношения со своей дочерью. Однако никакого прогресса в отношениях матери с дочерью не наблюдалось. Мадам по-прежнему вела себя захватнически и требовательно, не считаясь с мнением ребенка, и относилась к Маше как к тряпичной кукле.
Во время встреч Маша ведет себя пассивно, однако расставание с матерью для нее происходит болезненно...
Принимая во внимание поведение Маши, социальная служба в срочном порядке добилась назначения встречи с судьей по делам несовершеннолетних с целью пересмотреть вопрос отношений ребенка и матери, отношений, которые становятся с каждым разом все более проблематичными...
Все началось с отказа Маши сесть в машину, когда она, в сопровождении сотрудников социальной службы N 5, должна была отправиться на встречу с мамой. В пути она попыталась отстегнуть ремень безопасности, стала кричать и биться головой о стекло. Неожиданно девочка, с опухшим лицом и бледными губами, начала задыхаться и краснеть. Она еле держалась на ногах.
Пришлось ее успокоить, пообещав, что встреча с мамой отменяется.
В этот день Маша пережила настоящий приступ страха и потеряла ощущение реальности.
Таким образом, было принято решение пересмотреть права матери, что судья и сделала, отменив вообще все ее свидания с дочерью.
Наши взаимоотношения с мадам по-прежнему очень трудны. С ней еще необходимо проводить большую работу.
По мнению психиатра, надо быть непреклонным в запрещении любых контактов матери с дочерью, несмотря на то, что Маша хочет быть с мамой. Существует угроза, что девочка впадет в состояние психической неуравновешенности, в котором она уже находилась по возвращении от бывшего мужа мадам.
Маша находится в такой опасной ситуации, что прекращение отношений с матерью является единственным разумным решением. Поэтому нынешнее окружение Маши должно сделать все, чтобы оставить для ребенка образ матери символичным".
Верните мне дочь! / Наталья Захарова. - М.:Вагриус, 2007. - 304 с.
Док. 524827
Перв. публик.: 24.11.07
Последн. ред.: 20.11.09
Число обращений: 77
Книга `Верните мне дочь!`
|
