- Это судья с двадцативосьмилетним стажем, -говорит мне мадам Кейбот, заместитель Генерального прокурора суда Нантерра. - Не беспокойтесь, у нее нет абсолютно никаких предубеждений против вас. Вы можете ей доверять как профессионалу.
- Тогда почему она до сих пор не отпускает мою несчастную девочку домой?
- Как вам сказать, - отвечает после раздумья Кейбот, - мадам Ольц не знает, что делать, у нее нет никакого решения...
- Но ведь дело находится у нее уже несколько месяцев, а Маша страдает третий год от разлуки со мной! Почему она не думает о ребенке?
- Ну, наверное, она хочет как следует разобраться в деле, понять, откуда появились синяки на теле ребенка?
- Но она же не следователь по уголовным делам, - изумляюсь я. - Это не ее компетенция. К тому же следователь давным-давно закрыл дело и вынес заключение: "Мать не виновата в насильственных действиях над ребенком". Почему же мадам Ольц не возвращает мне Машу? И почему позволяет моему бывшему мужу брать ее на выходные дни и на каникулы? А мне нет. Как это понимать?
- Успокойтесь, мадам, - спокойн
о говорит Кейбот. - Я понимаю вашу боль. Ни прокурор Бот, ни я не сомневаемся, что вы - прекрасная мать, и я уверена, что Маша очень скоро вернется к вам. Позвоните мадам Ольц и попросите с ней свидания.
- Я могу сказать ей, что это ваш совет?
- Конечно.
- Вы не могли бы дать мне ее номер телефона? - спрашиваю я.
- Пожалуйста: 01-40-97-10-36.
- Большое спасибо! - признательно говорю я. - До свидания.
- До свидания, мадам. Я уверена, что Маша скоро вернется к вам.
Молодой голос секретарши Ольтц отвечает мне, что спросит сейчас у судьи, может ли та со мной поговорить. Я открываю ежедневник, беру ручку, я готова записать день и час встречи с новой судьей...
- Алло, - снова голос секретарши.
- Да, да, - отвечаю я.
- Мадам Ольц не может сейчас разговаривать с вами. Она занята. Она просила передать, что вы звоните слишком рано, она еще не ознакомилась с досье.
- Как! - удивляюсь я. - Но ведь уже прошло несколько месяцев. Мы с дочерью невыносимо страдаем от разлуки. Маша постоянно болеет в приемной семье.
- Я могу вам повторить, что мадам Ольц считает ваш звонок преждевременным. До свидания.
Отрывистые гудки в телефонной трубке звучат для меня, как убитая надежда: "Ваш звонок преждевременен".
ПАСХА
Прошло два месяца...
Приближался праздник Святой Пасхи, наш самый любимый праздник с Машей.
Тринадцатое апреля, Париж, улица Дарю, храм Александра Невского. Великая пятница, последняя вечерняя служба перед Пасхой. Я иду в церковь одна, без Маши... Слышны колокола. Я вхожу в церковь, она погружена во тьму, множество свечей мерцает повсюду.
Служители храма и прихожане облачены в черное. Массивные канделябры, задрапированные черным, подхвачены белой тесьмой. Посреди церкви плащаница, окруженная белыми розами, лилиями и хризантемами. Вокруг все только черное и белое... Сердце сжимается от боли и сострадания. Рядом с плащаницей, источающей аромат роз, читают Евангелие. Я опускаюсь на колени, целую изображение Спасителя и направляюсь вглубь храма, где вновь огромная тоска охватывает меня.
- Спаситель скоро примет смерть. Ради нас...
На глаза наворачиваются слезы. Я подхожу к месту, где обычно мы стояли с Машей, возле иконы Спасителя...
Эта служба Великой пятницы - самая печальная для всех верующих. Я мысленно обращаюсь к Господу с одной-единственной просьбой: "Господь, помоги мне вернуть Машу!"
Перед алтарем появляется архидьякон Кедров, поющий "для всех и для вся", протягивая к нам руку. Его прищуренные глазки блестят на толстощеком красноватом лице. Он делает жест рукой в мою сторону и, закончив петь, уходит в алтарь.
После окончания молитвы служители храма поднимают плащаницу на плечи и направляются к выходу. Прихожане вместе с хором продолжают петь. Плащаница покидает церковь - я знаю, что Спаситель должен сейчас умереть... При этой мысли моя разлука с Машей пронзает меня еще сильнее и глубже. Я чувствую страшное одиночество...
- За что моя девочка страдает?
Даже на празднование Пасхи судья Ольц не позволила ей побыть со мной, присутствовать на службе, приготовить праздничный кулич, пасху, покрасить со мной яйца.
Вот уже 840 дней я без тебя, моя дорогая девочка... Но судье до этого нет никакого дела, она-то проведёт каникулы со своими детьми. Храм опустел, процессия продолжается на улице. Я не хочу, чтобы Спаситель оставил нас даже на такой короткий срок - до завтра. Я знаю, что завтра Христос воскреснет, наступит праздник, но сегодня я совсем одна...
В глубине церкви остались лишь несколько прихожан и группа любопытных туристов.
Я чувствую страшную тоску и иду к выходу. Со двора при церкви доносится пение хора, слышен звонкий голос дьякона Кедрова. Вдруг вспоминаются слова, сказанные мне сегодня утром моим адвокатом. Случайно в деле она обнаружила показания этого дьякона. Оказывается, он сотрудничает с судом и доносит на прихожан нашего храма.
"В качестве дьякона собора Александра Невского и принимая во внимание тот факт, что мама Маши постоянно посещает наши службы, я прошу, чтобы это свидетельство было конфиденциальным и ни в коем случае не стало бы ей известно. Свидетельствую, что 9 августа 1998 г. я был у них в доме в момент возвращения Маши к ее матери и не обнаружил никаких следов от ударов или ран на теле ребенка. Маша рассказала мне о приятных моментах во время каникул".
"Зачем он написал эту ложь? Ведь он никогда не был у нас в доме! Почему он так поступил, дав показания против меня, тем более спустя два года?.." - ошеломленно думаю я.
Вдруг кто-то осторожно дотрагивается до моего плеча, прерывая мои неприятные мысли. Оборачиваюсь. Это один из наших прихожан Виктор.
- Здравствуй, Наташа, - шепчет он, наклоняясь ко мне. - У меня есть кое-что для тебя интересное.
- Для меня? Что? - удивленно спрашиваю я.
- Вчера я наткнулся на сайт в Интернете, там много информации о твоей истории. Ты в курсе, что тебе отовсюду пишет большое количество народа?
- Нет.
- Я принес тебе интервью журналиста с твоей судьей и несколько писем. Я прочитал это интервью и до сих пор не могу в это поверить.
Виктор достает пачку листов из портфеля и протягивает мне.
- Спасибо...
Я тихонько выхожу из храма в садик, присаживаюсь на скамью и просматриваю страницы.
"Судьи независимы" - читаю я заглавие интервью судьи Симонен, датированное 12 декабря 2000 годом.
"Мадам судья, я журналист агенства ИТАР-ТАСС Михаил Калмыков. Мне хотелось бы поговорить с вами о деле Маши, потому что, как вы знаете, в России, оно получило очень большой негативный резонанс. Могли бы вы прояснить мне эту ситуацию?
- Хорошо, - отвечает судья. - Но я вас предупреждаю, что обязана сохранять профессиональную тайну.
- Я был удивлен, что вы запретили говорить матери и ребенку между собой по-русски. Я проконсультировался у экспертов по европейскому праву на эту тему. По их мнению, ваш запрет противоречит статье закона о правах человека.
- Я не запретила матери употреблять по-русски слова, выражающие ее чувства. Я просто не желаю, чтобы все встречи полностью проходили на русском языке.
- Но ведь всегда возможно пригласить переводчика. Когда мать со своим ребенком постоянно общается на русском, то есть на родном языке, необходимость разговаривать на иностранном языке нарушает их привычное общение.
- В любом случае они и так много говорят на русском. Большая часть встречи проходит именно на русском языке.
- Мне с трудом в это верится. С тех пор как Маша была разлучена со своей мамой, вот уже два года она совсем не говорит по-русски.
- Да, но это другая проблема. В конце концов, существуют курсы русского языка или какие-то другие способы. Но совсем не обязательно, чтобы именно со своей матерью она говорила на родном языке.
- Однако, когда речь идет о помещении ребенка в приемную семью, не лучше ли, чтобы ребенок оставался по возможности в той обстановке, к которой он привык? То есть, если ребенок православный, неужели он не может и дальше быть православным и говорить по-русски? Это мнение экспертов по правам человека. Данная ситуация возмущает Россию.
- Послушайте, я не могу ответить вам на этот вопрос, речь идет о сути дела.
- Вы встречались с Машей, прежде чем принимать решение об ее помещении в приют?
- Нет, но я виделась с ней по истечении двух лет. Если бы я встретилась с ней раньше, это могло бы потрясти ее. Я не считаю, что десятиминутное свидание в моем кабинете могло бы что-то добавить.
- Помещение ребенка в приют - это крайняя мера, и судья не может опираться только на то, что написано. Например я ознакомился с отчетом психиатра Мартин Прискер, которая никогда не видела ни Машу, ни ее мать...
- Послушайте, вы не адвокат матери. Это стиль работы доктора Прискер. Спросите ее, почему она не встречалась с ними. В любом случае другие врачи знакомы с Машей и ее матерью. Они тоже составили свои отчеты.
- Да, я их читал. Они все положительны. Но выводы адвоката социальной службы строятся лишь на отчете доктора Прискер.
- Послушайте, такое впечатление, что вы знаете дело лучше, чем я.
- Да, я изучал его несколько месяцев. И хотел найти ответ на один вопрос. Россияне тоже пытаются это понять. До сегодняшнего дня они так и не получили ясных объяснений, почему так долго длится разлука матери с дочерью. Что сейчас мешает вам вернуться к пересмотру своего решения?
- Я не могу ответить на этот вопрос.
- В Министерстве юстиции мне объяснили, что вы можете в любой момент пересмотреть свое решение.
- Да, я могу.
- Я разговаривал со многими людьми, например с прихожанами храма на улице Дарю. Все в один голос утверждают, что отношения Маши с мамой всегда были не просто очень теплыми и нежными, а превосходными.
- Это их мнение, они могут говорить все что угодно...
- Кстати, вы в курсе, что мама Маши объявила голодовку, чтобы вернуть дочь?
- А, вы об этом... (она смеется...)
- И какова ваша реакция?
- Это недопустимо, во Франции не решают проблемы таким образом. Я думаю, что в суде этот факт будет не в ее пользу. Я выступаю не за интересы матери, а за интересы ребенка.
- Но тогда то, что в течение двух лет вы не видели Машу и не разговаривали с ней, кажется мне странным. Как же выйти из этого тупика?
- У меня нет готового ответа, но необходимо, чтобы мать общалась с сотрудниками социальных служб иначе и четко с психологами и психиатрами.
- Но разве можно судить об отношениях матери с дочерью только лишь исходя из административных отчетов сотрудников социальных служб? Не является ли это опасной ошибкой?
- Мать должна понять, что ей следует изменить свое поведение.
- Мать Маши в течение двух лет делает все возможное, чтобы вернуть дочь. Она отправила сотни писем, чтобы быть услышанной и понятой. Ее силы на исходе. Надо задуматься о ситуации с более гуманной точки зрения, без всякого предубеждения. Почему ребенка разлучили с матерью? Что такого секретного в отчетах психиатров, которые никто не видел? И наконец, готовы ли вы, мадам, обсуждать будущее ребенка и матери?
- Я не хочу общаться с тем, кто устраивает голодовки, кто просто-напросто шантажирует меня. Мадам обязана пересмотреть свое поведение!"
Переворачиваю страницу. Интервью с судьей закончено. У меня в руках еще несколько страниц. Это письма, о которых говорил Виктор. Я читаю.
Россия, Москва,
Юрий Юрьевич Черный.
Моя супруга и я были просто шокированы цинизмом французских властей. Ведь речь идет о европейской стране, которая когда-то провозгласила гражданские права человека.
Конечно же, французские власти не имеют права действовать таким образом, лишать вас права жить со своей дочерью.
Остается лишь надеяться на нашего президента Путина. Что касается меня лично, если я чем-то могу вам помочь, не колеблясь, обращайтесь ко мне.
С глубоким уважением.
Я листаю следующие страницы. Вот письмо из Канады... Так, а это откуда? Израиль... Германия... США... Франция... Финляндия... Армения... снова Канада... Италия...
Я тронута до глубины души, что судьба Маши не оставила равнодушными такое количество народу из разных стран. Честно говоря, я не ожидала этого. С волнением продолжаю читать.
Я поддерживаю Наташу во всем. Я считаю неприемлемыми и просто преступными меры, к которым прибегли французские судьи и главной жертвой которых является ребенок, чьи права они защищают.
Я с сожалением открыла для себя в этой истории настоящую дискриминацию, основанную на русофобии.
Уверены ли мы, что все произошло бы точно таким же образом, если бы мать была француженкой, а отец русским?
Мужайтесь!
Антонелла-Мария Ганоляти,
Совет Европы.
Марсель. Марина Жорез
Здравствуйте, Наташа!
То, что с Вами происходит, просто бесчеловечно. Вследствие этой ситуации многие русские женщины, вышедшие замуж за французов, будут опасаться завести ребенка. Как, например, я. Как же Франция могла позволить судье Симонен, психически больному человеку, доверить такой ответственный пост! Это преступник, садист...
"Марина даже не может себе представить, что Симонен не мужчина, а женщина", - думаю я. Действительно, в это трудно поверить...
Француз, женатый на русской. Я нахожу эту историю невыносимой. Я надеюсь, что Франция, моя Родина, в ближайшее время опомнится и положит конец этому ужасному спектаклю, который изображает правосудие. Мужества Вам и Вашей дочери, надеюсь, что слова вашего Президента заставят задуматься нашего Президента. За франко-русскую дружбу.
Дружески. Патрик.
Здравствуйте,
настоящим письмом хочу оказать поддержку всем действиям, направленным на воссоединение матери с дочерью.
Я канадец. Можно сказать, что это дело касается только Франции и России. Но нет! Я не согласен! Эта история переходит все границы. Это, прежде всего, общечеловеческое дело. Нельзя одному судье давать столько власти.
Конечно, следует как можно быстрее вернуть Машу своей маме, тем самым дать возможность ребенку нормально развиваться. Ясно, что необходимо воссоединить маму с дочкой как можно быстрее.
Брюно, Квебек, Канада.
Дорогая Наташа!
Я восхищаюсь Вашим мужеством и Вашей выдержкой. Всем родителям Вы показываете пример того, как нужно бороться за своих детей. Я уверен, что, в конце концов, вы получите право воспитывать свою дочь. Я также надеюсь, что Россия в лице нашего президента поможет Вам. Я тоже хочу помочь Вам. Я молю Бога, чтобы он вернул Вам Машеньку и чтобы антихристы сгорели со стыда. Мужества и терпения! Да поможет Вам Бог!
Вадим.
Судебное заседание
Только через пять месяцев и четыре дня в 16.30 мы наконец вызваны к судье Ольц. Девятого июня 2001 года заканчивается трехлетняя разлука с Машей. Судья должна отменить прежние меры.
Сколько статей о Маше было написано во многих странах за эти пять месяцев и четыре дня! Сколько сочувственных писем я получила за это время. Даже один африканец просил передать Маше, что у нее есть теперь в Африке дядя Шарль.
Мой новый блестящий адвокат, русская по происхождению, даже в выходные дни работает над моим делом. Она больна, простудилась. Но, несмотря на это, звонит мне в воскресенье. Мы обсуждаем последние детали перед встречей с судьей. Помимо высокого профессионализма, она человечна и добра. Может быть, потому, что у нее русская мама?
- Ваша Маша все время стоит у меня перед глазами. Я не могу забыть эту белокурую девочку с голубыми глазами. Я буду биться за нее до конца!
Это мой шестой адвокат. Никто из них никогда не говорил мне таких слов. Они оставляли меня, потому что работники социальной службы писали в своих отчетах судье: "Адвокат хочет занять место матери в душе Маши" (?!)
- Вы слишком защищаете вашу клиентку, - вспоминаю я слова директора департамента защиты детства и юношества Эсс-Жермен, адресованные моему бывшему адвокату.
- Но это моя профессия, мадам! - возражал адвокат.
- Поверьте, у вас будут неприятности в коллегии адвокатов. Я вам обещаю...
Как относиться к этой ненависти и презрению административных чиновников к русским? Франция - демократическая страна, родина прав человека, где всем национальностям позволена самобытность. Я не знаю, как совместить восторг и благодарность французской публики от моих русских спектаклей и запрещение судьи говорить по-русски с Машей. Глянец французской демократии трещит от такой русофобии. Моя дочь больше не говорит по-русски. Это запрещено во Франции.
Среда, 16.30, 6 июня 2001 года. В маленьком коридорчике суда, сразу у входа, сидят несколько арабских и чернокожих семей. Мы с адвокатом входим в небольшую невзрачную комнатку без окон. Представители социальной службы и их адвокат Буру уже на месте. Не отвечая на мое приветствие, они продолжают разговор, делая вид, что не замечают нас.
- Я вспомнила любопытную деталь, - обращается негромко ко мне мой адвокат, приветливо поздоровавшись с Буру. - Перед судебным заседанием я не нашла у себя ее заключения, в котором она утверждала, что психиатр социальной службы Мартин Прискер видела вас и Машу. Я попросила ее прислать мне это заключение. Она отказалась!
- Это допустимо? - интересуюсь я.
- Это прежде всего невежливо, - отвечает адвокат. - На следующий день перед заседанием она дала мне свое заключение и добавила: "Я, правда, его немного изменила". - "Я даже знаю конкретно что!" - ответила я ей. - "Что?" - удивилась Буру. "Я думаю, вы убрали фразу о том, что Мартин Прискер видела мою клиентку и ее дочь!" Позеленев от злости, Буру отошла от меня. Открыв ее отчет, я увидела, что этой фразы там действительно нет!
- А на предыдущем заседании у судьи, - говорю я, - Буру принесла стишок Маши, посвященный мне. В нем были такие строчки: "Мамочка, будь уверена в моей любви. Ты - мое сердечко. Ах как много я тебе посылаю моих поцелуев". Так вот, размахивая им, она истерично стала призывать судью оградить Машу от моей "удушающей любви", говоря, что об этом молит и сама Маша в этом стишке. А затем Буру лицемерно заявила, как ей страшно за мою дочь! "Я не могу вам передать, сколько мы размышляли о ее судьбе! - вопила она. - Но мать так и не изменилась за эти годы, что ужасно огорчает меня. Надо постараться максимально сократить их свидания. Девочке так хорошо и спокойно в приемной семье! А после встречи с матерью она даже плачет по ночам!"
- Буру, конечно, не пришло в голову, - усмехаясь говорит мой адвокат, - что она плачет из-за разлуки с мамой.
Мы смеемся. Я хочу узнать новости о Маше у Кислик. Она разговаривает с директором социальной службы мадам Бернар, толстухой с огромной грудью и такими же ногами в шлепанцах на босу ногу.
- Извините, - обращаюсь я к Кислик через стол, - я хотела бы узнать, как здоровье Маши? На последнем свидании она была очень грустной, подавленной и измученной. Как будто она не спала ночь! Почему она всё время в таком состоянии?
- Послушайте... мадам, - парирует Бернар, поджав тонкие губы с ухмылкой, - Маша чувствует себя прекрасно!
- А вы когда ее видели в последний раз? - уточняю я.
Бернар пренебрежительно отворачивается от меня. Мой адвокат говорит ей вежливо: "По-моему, это нормально, что мать интересуется здоровьем своего ребенка. Не так ли?" Бернар что-то невнятно мычит в ответ. "Сколько агрессии в этих женщинах, - с удивлением думаю я. - Зачем они идут работать с детьми? Ведь с ними невозможно разговаривать". Я вспоминаю Машины слова: "Я им не верю, мама. Я не хочу с ними говорить". Я взглядываю на Машин последний рисунок, который она мне надписала. "Это, мамочка, ты, и крестик у тебя на шее!" - "Но ведь его же не видно, Машенька!" - "Неважно! Он у тебя, а мой у меня!" - она прижимала ладошку к своей груди. "Любимая моя девочка, - думаю я, - сегодня наш кошмар закончится. Все будет хорошо, и мы наконец будем вместе!"
Входит судья Ольц. Она приветливо всем улыбается. На ней черный мягкий жакет, длинная широкая юбка, белая блузка с мягким воротничком и розовый шарфик. Она слегка прихрамывает. Ее седые волосы коротко острижены. С виду у нее добрая улыбка и детский голос. "Она, наверное, мать, и она поймет другую мать: как невыносимо жить без ребенка. Я верю, что у нее доброе сердце. Я верю, что она сообщит нам сейчас о возвращении домой моей дочери".
Скрестив пальцы рук и опираясь на них подбородком, судья говорит, с улыбкой глядя на меня:
- Я приняла решение: продлить проживание Маши в приемной семье сроком еще на пять месяцев. Моя экспертиза еще не закончена.
Мне вдруг становится страшно... не за себя, нет, не за Машу, нет, нет. Мне вдруг страшно за Ольц... как будто ей грозит какая-то опасность... Я даже не понимаю себя... Какая-то смутная тревога овладевает мной! "Подождите, не продолжайте, - хочу я крикнуть, но слова застревают у меня в горле. - Как же мать может произнести такое другой матери и убить ее надежду! Она чего-то не понимает... А закон бумеранга, неужели она не знает о нем? "Если ты несешь страдание другому, оно вернется к тебе сторицей", - предостерегают мудрые люди. Нельзя уничтожать жизнь ребенка, прячась за бумагами! Судья Ольц, ведь вы тоже - МАТЬ..."
Верните мне дочь! / Наталья Захарова. - М.:Вагриус, 2007. - 304 с.
Верните мне дочь! / Наталья Захарова. - М.:Вагриус, 2007. - 304 с.
