- Наташа, здравствуйте, - слышу я в телефонной трубке энергичный голос моего адвоката. - Как вчера прошло свидание с Машей? Я получил ваш SMS о том, что комната свиданий была полна полицейскими. Это, конечно, распоряжение Ольц. Узнаю ее стиль. - Вы помните, что у нас сегодня "КОПЕС"*?
- Да, - отвечаю я, глядя на часы.
- Послушайте, - продолжает она, - мы должны встретиться и хорошо подготовиться к "КОПЕСу". Вы согласны?
- Да. Бульвар Сен-Жермен и угол бульвара Распай вас устраивает?
- Хорошо! - соглашается адвокат.
Я подхожу к шкафу, открываю дверц
у, думая, что надеть? Несмотря на восьмую психиатрическую экспертизу, проделываемую надо мной с методичным постоянством французской юстицией и отнимающей мои силы и время, я хочу хорошо выглядеть... Это для Маши. Я надеваю светлые шерстяные брюки, синий пиджак и шелковую блузку с любимой бабушкиной камеей. Я беру с собой плюшевую киску, похожую на нашего кота Мурзика. Его подарила Маше гостившая у меня актриса Елена Сафонова. Кладу также вчерашние фотографии нашего свидания в Центре встреч. На одной Маша сидит у меня на коленях, обнимая за шею. На этой - крепко прижалась ко мне. Здесь - мы играем в мяч. Здесь - я ей читаю книжку. Мы вместе и счастливы, несмотря на полицейское окружение. Я думаю о том, что через час увижу ее и забываю о восьмой психиатрической экспертизе.
В машине я включаю радиостанцию "France Inter". Идет разговор о приютах и приемных семьях. Министр по делам семьи Сиголен Руаяль рассказывает, что во Франции более 300000 детей разлучены с родителями! Министр намеревается сократить в два раза количество детей, помещенных в приюты и приемные семьи. В разговоре участвует также представитель Ассоциации по защите прав родителей и детей:
- Это очень серьезная проблема, являющаяся, к сожалению, табу, - говорит он. - В двухтысячном году Генеральный инспектор по социальным делам Пьер Навес и Генеральный инспектор юридического отдела Брюно Катала представили Министерству юстиции обширный и шокирующий доклад о насильственном разлучении детей со своими семьями. Авторы этого доклада дают колоссальную цифру детей, помещенных в различные приюты и приемные семьи. Ассоциация по защите прав детей в предлагаемом проекте закона для Национальной ассамблеи и Сената информирует, что во Франции на самом деле два миллиона детей больше не видят или почти не видят свои семьи, а братья и сестры ничего не знают друг о друге. Авторы доклада указывают на большие проблемы нашей юридической и административной системы, - продолжает представитель Ассоциации. - Несмотря на то что, по замечанию министра юстиции Элизабет Гигу, за последние три года количество новых судей по делам несовершеннолетних увеличилось в два раза (!), известно: помещение ребенка в приют или приемную семью должно осуществляться только в случае реальной психической и психологической опасности для него. В докладе подчеркивается, что судьи постоянно нарушают закон и, что между законом и практикой огромная разница. Например, в одном и том же суде практика одного судьи отличается от практики другого. Их решения не совпадают с установленными государством декретами. В одном и том же суде может существовать различная юридическая политика. В докладе указывается, что во Франции практически отсутствует качественный контроль системы защиты детей и семьи. Не существует опросов общественного мнения (например, родителей, у которых насильно отобрали детей), когда решение судьи бывает беззаконным и родители даже не выслушаны, - получается замкнутый круг. Когда же родители пытаются высказать свое несогласие с решением судей и сотрудниками социальных служб, то последние пишут на родителей и детей клеветнические рапорты. Как подчеркивают эти юристы, продолжает он, сотрудники социальных служб, зачастую не будучи специалистами, дают свою точку зрения о ребенке и родителях, не основываясь на конкретных фактах. Невозможно определить, написаны их рапорты на основе коллективного анализа или составлены на основании мнения одного-единственного человека. Часто сотрудники социальных служб пишут рапорты по телефонным доносам, не имея никакой информации ни о детях, ни о родителях, не выслушивают их, не посещают семьи, в чем сами и признаются. Родители боятся директоров приютов, они глубоко травмированы, теряют всякую надежду найти поддержку. В докладе указывается, что долг сотрудников социальных служб - сохранять, укреплять временно разлученные семьи, на самом же деле все происходит наоборот, и семьям наносится непоправимый удар. Выбор воспитательных мер нашей системы невелик: либо приют, либо приемная семья. Государственный бюджет на их содержание составляет на сегодня около 4,6 миллиарда евро в год. Несмотря на огромное количество сотрудников социальных служб и судей по делам несовершеннолетних, сорок процентов помещения в приюты детей во Франции происходит в срочном порядке, пятнадцать - без встречи с семьей. Часто семья встречается с судьей без адвоката и не понимает юридической процедуры, чувствуя свою беспомощность, а также не в состоянии сопротивляться предложенным мерам. Прокуратура не может вести наблюдение за всеми делами, так как их слишком много; отсутствует качественный контроль над работой судей и сотрудников социальных служб, которые в своих рапортах представляют родителей всегда в негативном свете. Авторы доклада пишут, что все эти воспитатели имеют полную и безграничную власть над судьбой ребенка. А родители, у которых отобрали детей, не получают ни школьных, ни медицинских отчетов о своих детях, никакой информации об их жизни в приемной семье, что противоречит закону.
- С самого начала мы думали, - вступает в разговор министр Руаяль, - что для блага детей, когда есть проблемы в семье, лучше их удалить от родителей, но теперь мы поняли, что это было ошибочное решение! Никто не заменит ребенку родителей!
- Наконец-то до них дошло! - восклицаю я с негодованием. - Дети не могут жить без родителей! Какая новость!
Передо мной возникают агрессивные, наглые лица сотрудников социальной службы, холодные бездушные лица судей, прокуроров.
"Я - судья! У меня нет сердца!" - провозглашал председатель апелляционного суда по делам несовершеннолетних Деброй.
"У мадам нет материнских чувств! Она устраивает это шоу, чтобы сделать себе карьеру!" - это визгливый вопль адвоката Патрика, Туанель-Турнуа.
"Сейчас для судей важна бумажка, а не ребенок!" - это педиатр Беланш.
"Какое счастье, что вы - русская, - сказала, познакомившись со мной, одна француженка, встречаясь, как и я, со своей дочкой в Центре встреч. - За вас может постоять Россия! А мы здесь никому не нужны".
Я помню, как она плакала...
- Наташа, здравствуйте, - адвокат садится ко мне в машину. У нее в руках папка - мое дело. Похоже, она никогда с ним не расстается. - Экспертиза "КОПЕС" очень нам важна, - подчеркивает она. - Послушайте, что спрашивает у "КОПЕС" судья Ольц? Первое: "Кто лучше из родителей слушает Машу и ближе к ней? Вы или ваш бывший муж?"
- Как же я могу слушать Машу и быть близко к ней, - изумляюсь я, - если мы уже три года разлучены?
- Ну, Наташа, вы же понимаете, что она умышленно манипулирует "КОПЕС", которому к тому же суд платит за экспертизу, она хочет, чтобы "КОПЕС" ей ответил, что ваш бывший муж ближе к Маше.
- Как говорят в Одессе, "кто платит, тот и заказывает музыку", - иронизирую я.
- Второе: "Хотите ли вы, чтобы Маша была похожа на вас?"
- Конечно, - радостно киваю я, - очень хочу, чтобы Маша была похожа на меня!
- Ну, Наташа, - останавливает меня адвокат, - я серьезно вам говорю! Это их выводит больше всего из себя! Вы не хотите, чтобы Маша была на вас похожа! Вы должны сказать в "КОПЕС", что хотите, чтобы Маша была индивидуальностью, что вы на нее не влияете, что она не такая, как вы! Вы же все прекрасно понимаете! Надо говорить то, что они хотят услышать! Хорошо?
- Ну да, зачем я купила Маше кофточку точно такую же, как себе? "Зачем, - спрашивает меня Ольц, - вы все время рисуете Машу похожей на вас?" А на кого же она должна быть похожа, на нее, что ли?
- Так, вы все поняли? Обещаете мне быть с ними милой и очаровательной, какой вы можете быть! Как в вашем спектакле, который я недавно видела. Ну что вам стоит? Я хочу, чтобы они вас полюбили! Обещаете? Прошу вас! - она складывает свои маленькие, изящные ручки и вопросительно смотрит на меня, как школьница, которая обязательно хочет сдать свой экзамен на высший балл.
- Ради Маши и вас я обещаю забыть, что это моя восьмая психиатрическая экспертиза, и быть с ними милой! Обещаю!
Я с трудом нахожу белое пятиэтажное здание на маленькой улице, с решетчатым забором и вывеской "КОПЕС". "Как они любят решетки", - с неприязнью думаю я. Вхожу внутрь. Маши еще нет. Секретарь слегка кивает мне: - Здравствуйте. Вам придется подождать. Доктор Гольц и Леви-Суссан заняты. Машу еще не привезли.
Я оглядываюсь... Маленький, чистенький холл, желтые двери кабинетов с красным проемом, маленький журнальный стол, четыре черных стула. Слева в углу на полу - "детский уголок". Несколько игрушек на столике, потрепанные книжки. "Монстры в доме", - читаю я. На обложке - страшное чудовище, нависающее над маленьким, дрожащим от испуга мальчиком. "Хорошенький подбор литературы для детей, помещенных в приюты!" - мелькает у меня в голове. В холле ни души, я одна... тишина. Маши нет. Я тереблю Машину плюшевую киску. "Какая она придет сегодня, моя несчастная, любимая девочка? - думаю я. - Какие еще над нами будут делать психиатрические опыты? Когда же закончатся наконец эти пытки?"
Я вдруг вспоминаю себя беременной... Мои вечерние прогулки перед сном с моим большим животом, в котором спокойно и уютно спала моя дочь Маша. Я представляла ее точно такой, какая она сейчас... Но я не могла себе представить даже в самом страшном сне, что нас ожидает. Я оглядываюсь по сторонам. Я одна, ни души... "КОПЕС"... Что я делаю здесь? Когда закончится этот кошмар, длящийся четвертый год?
Слева от меня резко открывается дверь, на которой написано: "Психолог". Из нее появляется женщина неопределенного возраста, в сером костюме, коротко подстриженная, без макияжа, без бижутерии. Если бы не юбка, можно было бы подумать, что это мужчина. За ней, покорно опустив голову, шаркая ногами, в брюках клеш, с множеством металлических браслетов на запястьях и с рюкзачком за спиной, выходит девчонка лет тринадцати.
- До скорого, - говорит ей психолог в сером, пожимая руку и улыбаясь вставными зубами.
- До свидания, мадам, - уныло бормочет девчонка и поспешно идет к выходу.
Она открывает дверь и пропускает... Машу. Я гляжу с нежностью на мою девочку. У нее сиротский вид, она чем-то неуловимо похожа на эту девчонку... Взгляд... у нее такой же обреченный взгляд... Я подбегаю к дочке.
- Здравствуй, Машенька, - я хочу погладить ее по головке, но она резко отталкивает мою руку, с испугом взглянув на зеленобровую Мишель, женщину-шофера социальной службы города Парма. Та одобрительно кивает.
- Здравствуйте, мадам, - говорит она мне с большим достоинством и удобно располагается у столика, ставя на стул свою сумку. - Маша, - повелительно и бесстрастно обращается она к моей дочери, - пойди сюда, я сниму с тебя куртку!
Маша, как зомби, направляется к ней, оставив пустыми мои раскрытые объятья.
- Посмотри, Машенька, - продолжаю я, не сдаваясь, - какую я принесла тебе сегодня киску: как наш Мурзик!
- Нет! - Маша отрицательно качает головой, отказываясь даже взглянуть на игрушку.
Мишель одобрительно кивает Маше. Кошка остается в моих протянутых руках. Маша направляется в "детский уголок" к книжкам, видно, что она здесь уже не в первый раз... Взяв "Монстров в доме", она одиноко устраивается в углу на стульчике, не реагируя на меня.
- Тебе нравится эта книжка? - тихо спрашиваю я, подходя к ней и загораживая ее от Мишель.
Она кивает.
- Почему?
- Один мальчик спал в своей кроватке, - отвечает она мне своим нежным голоском, - и вдруг дверь открылась, и пришел монстр! Смотри, мама, - она ласково улыбается мне, - вот видишь, монстр...
Я бросаю взгляд в книжку и вижу отвратительное, мерзкое чудовище, пугающее мальчика.
- Какой он противный, Маша, - говорю я, гладя ее по ручке.
- Смотри, смотри, - настаивает Маша, - он залез к мальчику в кровать! А вот, видишь, - она перелистывает страницу, - в это время к ним пришел еще один монстр!
Я гляжу на страницу и вижу еще более омерзительное чудовище. "Зачем этот "КОПЕС" держит для детей такие страшные книжки?" - проносится у меня в голове.
- Здравствуйте, мадам, - слышу я резкий голос за спиной. От неожиданности вздрагиваю.
- Психиатр Гольц, - представляется мне мужчина неопределенного возраста. - А это доктор Леви-Суссан, вы с ним уже встречались.
Не знаю почему, я чувствую себя мальчиком из книжки.
- Сейчас мы побеседуем с Машей, - продолжает бесстрастно Гольц, - а потом с вами. Пойдем с нами, Маша, - говорит он повелительно-холодно. Маша, положив "Монстров" на место, безвольно, как та девчонка, идет за психиатрами... Полчаса ожидания. Зеленобровая Мишель увлеченно читает свою книжку. Я не выдерживаю, мне не хватает воздуха, выхожу во двор, на улицу, за решетчатый забор. Вдруг в окне я вижу Машу, сидящую на стуле. Напротив - Гольц и Суссан, в упор глядящие на нее и задающие какие-то вопросы. Я не слышу их голосов, вижу только беззвучно открывающиеся, как у рыб, рты. Моя Маша, откинув голову на спинку стула, демонстративно разглядывает потолок и ничего не отвечает. По ее позе я понимаю, что она очень напряжена и боится их. "Зачем они мучают ее? - стучит у меня в висках... - Что они хотят знать? Что они хотят услышать от бедного ребенка? Она их боится! Она никому больше не верит. Мне хочется влететь в кабинет, схватить на руки мою драгоценную девочку и бежать, бежать, бежать без оглядки от этих монстров... Где я? Где я? Где я? Париж, 15-й округ.
Я с отвращением возвращаюсь в чистенькое здание "КОПЕС". Все то же: секретарь, шофер, "детский уголок", картинки на стенах... И вдруг меня осеняет: все эти психиатры, психологи, "КОПЕСы", социальные службы, судьи живут за счет моей Маши! Я вспоминаю сегодняшнюю передачу по радио. Страшные цифры: сотни тысяч детей во Франции разлучены с родителями! Система "питается детьми"! Наглое и бесконтрольное поведение сотрудников социальных служб, унижающих и оскорбляющих достоинство родителей и детей!..
Вот в чем дело! Теперь мне понятно! Им всем наплевать на страдание и тоску моей Маши - жить без матери. Благодаря ей они живут! Покупают одежду, ходят в рестораны, ездят в отпуск...
Лицо Маши с пустым и измученным взглядом возвращает меня к реальности. Она вышла из кабинета и идет ко мне. Я хочу обнять ее, но психологи опережают меня.
- Нет... нет... мадам, оставьте Машу в покое, заходите теперь вы!
Я вхожу в кабинет, сажусь на стул, на котором только что сидела моя дочь. Оба психолога устраиваются напротив и спокойно в упор рассматривают меня.
- Бля-для-кру-дрон, - произносит Гольц.
- Извините? - переспрашиваю я с удивлением.
- Вы меня прекрасно поняли, - вдруг четко произносит Гольц.
- Нет... Я не совсем поняла, что вы сказали.
- Для-кля-кля, не делайте вид, что вы не поняли.
- Простите, доктор, это вопрос?
- Да, - резко отвечает он.
- Вы не могли бы его повторить? Я не очень понимаю терминологию психиатров без переводчика.
- Слушайте, - опять четко и презрительно отвечает он, - отвечайте на мои вопросы!
- Какие?
- Что вы думаете о Маше?
- Но... я ведь уже рассказывала семь раз всем докторам и вот доктору Леви-Суссану тоже. Невозможно же мне все время повторять о насилии Патрика над Машей! Ведь я же живой человек, это невыносимо! Что вы от меня хотите услышать?
- Я вам повторяю еще раз, - полупрезрительным тоном повторяет Гольц, - что вы думаете об этой ситуации?
- ...Если вы о Маше... то вам нетрудно себе представить чт`о...
- У меня нет никакого представления, - грубо обрывает Гольц, - я хочу знать, что вы думаете по этому поводу?
"Он специально меня провоцирует, - мелькает у меня мысль, - он хочет оскорбить меня, чтобы я сорвалась. Напрасно, у него ничего не выйдет..."
- Вы знаете, - говорю я подчеркнуто вежливо, - я хотела бы вам напомнить, что я по образованию воспитатель детского сада. Я кое-что понимаю в психологии. Если вы хотите, чтобы я ответила на ваши вопросы, говорите яснее и смените, пожалуйста, тон!
Гольц резко вскидывает голову. Его зачесанные слева направо волосы, прикрывающие лысину, неожиданно встают дыбом. Он снова напоминает мне монстра из книжки.
- Хорошо, повторяю еще раз мой вопрос, - с расстановкой говорит он, - как вы видите развитие ситуации с Машей?
Я ищу французские слова:
- Я считаю, что Маша должна вернуться домой и жить в семье, как все нормальные дети.
- Вернуться лично к вам? - провоцирует меня он.
(Я вспоминаю наставления моего адвоката.)
- Вернуться в семью, - отвечаю я.
Гольц откидывается на спинку стула и молчит... Этот бессмысленный допрос действует мне на нервы. Я представляю, как он мучил Машу...
- У меня такое ощущение, - раздельно говорю я, прямо глядя ему в глаза, - что мы играем с вами в пинг-понг.
Лицо Гольца обвисает от удивления. Он бросает быстрый взгляд на Леви-Суссана, означающий: "Смотри, какая умная нашлась..."
- А вы прекрасно говорите по-французски, - с подчеркнутой иронией констатирует Гольц.
- А вы говорите еще на каком-нибудь языке? - спрашиваю я его.
- Нет, - неохотно отвечает он.
- Тогда вам будет понятно, что трехлетняя Маша не могла мгновенно заговорить по-французски, как того требовали от нее работники социальной службы, когда ее поместили в приют.
- А почему она должна была говорить по-французски? - искренне удивляется Гольц.
- А вы не читали решение судьи Симонен?
Вот о чем там говорится, - я достаю его из сумки и читаю:
"Мадам, отвечая на ваше письмо от 23 июня, подтверждаю, что общение с вашей дочерью, как по телефону, так и во время визитов должно проходить только на французском языке. На вашем языке можно произносить только несколько нежных слов.
Примите, мадам, мои наилучшие пожелания.
Судья по делам несовершеннолетних (Мари-Жанн Симонен)".
И это не все. Работники социальной службы Парма, например мадам Кислик, приучали Машу к мысли, что у нее больше нет матери и "стирали мой образ из сердца Маши".
Я с отчаяньем гляжу на бесстрастное лицо Гольца, но оно ничего не выражает.
- Маша ходит к вам на субботу и воскресенье? - вдруг спрашивает он.
"Он совсем не читал дела и ничего не знает", - проносится у меня в голове.
- Я уже три года разлучена со своей дочерью и не вижу ее совсем. Только один час, раз в месяц в Центре встреч, - отвечаю я.
- Что самое приятное в этих ваших встречах?
"Он, наверное, садист", - устало думаю я.
- Что может быть приятного между матерью и ребенком? - спрашиваю я. - Любовь!
Гольц и Суссан напряженно смотрят на меня.
- Вот фото наших свиданий, - я предлагаю им взглянуть.
- Когда они были сделаны? - тоном следователя спрашивает Гольц.
- Пятого мая две тысячи первого года.
Гольц бросает взгляд на фотографии.
- Вот Машины письма, посланные мне в течение полутора лет нашей разлуки.
Гольц небрежно листает толстый серый альбом и пробегает взглядом письма.
- Каким ребенком была Маша? Как вы? - неожиданно спрашивает он меня.
(Я снова вспоминаю совет адвоката.)
- Нет, я была более активной, выступала на утренниках, пела, танцевала...
"Хотя, - мелькает у меня в голове, - Маша, может быть, еще лучше, чем я, пела бы и танцевала, если бы не жила в приемной семье..."
- Вы разрешили бы ей видеть приемную семью, если бы она вернулась к вам? - продолжает Гольц.
- Я с удовольствием бы узнала, кто эти люди, но судьи почему-то тщательно это скрывают. Никто не объяснит, почему с Маши четырежды срывали ее нательный крестик, какого вероисповедания, культуры, обычаев, национальности эти люди? Вы считаете это нормальным?
Гольц молчит, не зная, что ответить.
- А где вы работаете? Вы актриса? Где вы играете? - продолжает он свой вопрос.
Я показываю ему журнал со статьей обо мне и о моем недавнем спектакле.
- Как вы воспитывали Машу? - спрашивает Гольц.
- Я кормила ее до восьми месяцев грудью. Она была очень спокойной и веселой девочкой.
- Ей нравилось, что вы ее кормили грудью?
"Что? Есть ли у него вообще-то дети? - думаю я. - Он понимает свои вопросы?"
- Чего вы ждете сейчас по отношению к Маше и к вам? - опять настаивает Гольц.
- Я хочу, - четко и ясно произношу я, измученная этим допросом, - Чтобы Маша вернулась домой и этот кошмар кончился! Маша должна и хочет вернуться ко мне!
- Вы знаете, - ледяным тоном произносит Гольц, - Маша должна понять: то, что хочет она, - это одно! Ее судьбу решают взрослые. Им видней, что лучше для нее.
"Вот как! Конечно, зачем же Гольцу выпускать Машу из своих рук. Благодаря ей он хорошо зарабатывает", - проносится у меня в голове.
Суссан вводит в кабинет мою несчастную дочь.
- Маша всегда такая... кислая? - спрашивает меня Гольц.
- Вы хотите сказать печальная? - поправляю я его.
- Ну да... печальная.
- Нет, что вы! - говорю я, с нежностью и болью глядя на Машу. - Она очень веселая и хорошая девочка, - я глажу ее по головке, - она самая лучшая девочка на свете! Хочешь взять эту киску? - я снова протягиваю ей игрушку.
- Нет, - говорит Маша, вызывающе глядя на психиатров, - отнеси ее, мама, к нам домой!
Гольц и Суссан быстро переглядываются.
- Хорошо, - говорит Гольц, вставая, - до свидания, Маша, до скорого! - он протягивает ей руку.
Маша медленно, не глядя на него, проходит мимо в коридор. Его протянутая рука застывает в воздухе.
- До свидания, мадам, - сухо говорит он мне.
Чтобы не ставить его в неловкое положение, я пожимаю ему руку.
- До свидания, - я тороплюсь в коридор поцеловать Машу.
Зеленобровая Мишель уже тащит ее к выходу, даже не дав нам попрощаться.
- До свидания, Машенька, - кричу я вдогонку. - Я очень тебя люблю! Я горжусь тобой, мы скоро будем вместе!
Я выбегаю из здания "КОПЕС", вырываюсь за решетчатый забор и гляжу вслед уходящей Маше. Ее худенькая фигурка с длинными ногами колышется, как пламя свечки, за спиной шофера социальной службы.
"Как она похожа на меня! - сдерживая слезы, думаю я. - Им не удастся ее сломить. Она - моя дочь!"
Через семь месяцев "КОПЕС" предоставил судье рапорт, получив который мой адвокат сказал, что совершенно не понимает, о чем здесь написано: "Это полный абсурд. Я прочту вам выдержки из него":
Мать Маши не хочет считаться с нынешними обстоятельствами жизни дочери. Она агрессивно защищает девочку от чужих людей, окружающих ее, так как думает, что только сама может понять свою дочь.
Такой подход можно охарактеризовать как извращенный нарциссизм.
Мы сомневаемся, что мадам хорошая мать. На наш взгляд, она не любит дочь, а имитирует свою любовь к ней.
Возвращение девочки к матери опасно, так как у последней извращенное самолюбование. Она сосредоточена только на себе и не желает слушать психологов, воспитателей, врачей социальных служб и судей, когда они пытаются вмешаться в их очень близкие с дочерью отношения. Поэтому время свиданий Маши с матерью мы не советуем увеличивать.
На наш взгляд, мадам необходимо наблюдение психиатра, чтобы она поняла, наконец, - ее страдание выглядит патологично.
Позже, вняв рекомендации Гольца и пытаясь вернуть Машу домой, я стала консультироваться у психиатра, хорошо его знавшего. Психиатр сообщила мне, что доктор Гольц ненавидит женщин и предпочитает мужчин... А между коллегами у него была кличка "садист".
Пожар
Конец июня. На улице тепло. Прилетевшие на балкон птицы весело и с удовольствием клюют высыпанные для них крошки, которыми я подкармливаю их.
По совету нашей ассоциации "Защитите Машу" я начала писать книгу "Верните мне дочь!", рассказывая о предательстве Патрика и похищении Маши, о судейском беззаконии. Теперь я целыми днями сижу в своей комнате и пишу, тем более что с конца апреля у меня поубавилось повседневных проблем, так как в моей жизни появилась Рузена, чешка, которая однажды в воскресенье после церковной службы подошла ко мне и предложила свои услуги.
По ее словам, она узнала меня, так как видела по телевизору. Рузена отрекомендовалась профессиональной массажисткой и, приходя ко мне по утрам, разминала мои зажатые от стресса и долгих часов работы над книгой мышцы. Иногда она ходила за покупками и даже охотно помогала в уборке квартиры. Я немного платила ей за это.
Из Москвы пришли хорошие новости. Администрация президента интересуется делом Маши. Он сам собирается затронуть эту тему во время визита президента Ширака в Москву в начале июля. Я напеваю себе с надеждой: "Маша скоро вернется, Маша скоро вернется". Эта фраза не сходит с моих уст, и с еще большим рвением я сажусь за работу над книгой.
К тому же я возлагаю надежду на экспертизу доктора Финельтена, к которому адвокат обратилась с просьбой определить точную дату насильственных действий Патрика над Машей после развода.
Наконец 4 июля вынесен окончательный вердикт: Маша подвергалась им во время пребывания у Патрика, о чем я всегда говорила судьям. У нас есть важнейший документ, подтверждающий мою правоту, который должен кардинально изменить мнение судьи Ольц (знающей и без того по решению прокурора, что мать не причастна к насилию над ребенком).
Так как Ширак в Москве, агентство ИТАР-ТАСС делает обзор беседы Президента России со своим коллегой относительно дела Маши. Тот обещает, что проблема будет разрешена в ближайшее время. У меня вновь появляется надежда! К тому же мы получили подтверждение из Европейского суда по правам человека о принятии жалобы моего адвоката против Франции, "правильно оформленной по форме и по содержанию".
Однако новые чудовищные события, о которых я даже не подозреваю, готовятся Патриком за моей спиной.
Тридцатое июля. Неожиданно я получаю письмо от его соседей, в котором говорится о пожаре на лестничной площадке его дома. Так я узнаю его адрес, который он постоянно скрывал, давая лишь адрес своего кабинета ортодонта.
На следующий день мне звонят из полиции и тоже расспрашивают о пожаре. Со страхом я уточняю, все ли в порядке с Машей, была ли она с ним в это время? Полиция успокаивает меня: Маша в полной безопасности. По их просьбе я тут же посылаю им по факсу полученное от соседей письмо.
В августе я отправляюсь на Средиземное море, чтобы немного отдохнуть. Оставляю ключи от квартиры Рузене, чтобы она присматривала за Мурзиком, поливала цветы и вынимала почту из ящика. После моего возвращения Рузена отдала мне ключи и неожиданно так же, как и появилась, навсегда исчезла из моей жизни...
Пятого сентября меня вызывают в уголовную полицию на набережной Орфевр. Инспектор задает вопросы по поводу телефонных звонков, которые я якобы делала мужчине по имени Базиль и женщине по имени Валентина, живущим в Эссонне.
Допрос проходит в присутствии переводчика полиции.
И тут дело приобретает неожиданный фантастический поворот. Переводчик полиции заявляет, что Валентина и Базиль снимают квартиру у его матери и это ее номер телефона, который мне и предъявляет полиция. Меня обвиняют в том, что я знаю переводчика, его мать, Базиля, его жену Валентину... Инспектор злится, так как я ничего не понимаю и отрицаю его обвинение. Судя по моим телефонным переговорам, я якобы часто общалась с этой парочкой.
Пятого октября в шесть часов утра уголовная полиция врывается ко мне в квартиру. Замок взломан, дверь сорвана с петель, все соседи разбужены. Полицейские ведут себя нагло и агрессивно.
В квартире начинается обыск. В моем столе неожиданно обнаружен документ банковского счета моего бывшего мужа за 2000 год. Я точно помню, что до моего отъезда в отпуск его никогда не было. Первое, что мелькает в мозгу, - Рузена! Но я тут же отгоняю эту мысль. Я не могу поверить в то, что Рузена, чешка, может быть знакома с Патриком.
В наручниках меня везут на набережную Орфевр под вой сирен. Мне запрещено звонить адвокату в российское посольство, мои права опять беззаконно нарушаются.
Полицейские зло выкрикивают ругательства, называют меня "лгуньей", стучат по столу кулаком перед моим лицом. Я ничего не понимаю! Опять какой-то кошмар... Мне предъявляют обвинение в том, что я устроила пожар в коридоре квартиры моего бывшего мужа, что я "руковожу русской мафией, которая угрожала убить его", и это в то время, когда два президента вновь обсуждают вопрос о моей дочке. Я не могу поверить в этот бред, утверждая, что "я не знакома с мафией, никогда не устраивала пожара, так как не знаю адреса Патрика, тем более что моя дочь регулярно проводит у него все выходные".
- Тогда вы, может быть, агент кагэбэ или любовница президента Путина, - саркастически усмехается следователь, ведущая допрос. - Как жаль, что ваша дочь не сгорела!
Я не могу поверить своим ушам... Следователь визжит, что посадит меня за решетку на десять лет, распоряжается отвести меня в камеру, где я неловко падаю на грудь, теряя сознание. С утра у меня не было ни крошки во рту, ни глотка воды. После обморока меня отвозят в госпиталь, и, несмотря на рекомендации врача о необходимом покое и медицинском уходе, меня вновь забирают в уголовную полицию. И опять все заново, те же вопросы, та же бессмыслица: "русская мафия, агент КГБ, любовница президента, воровка, поджигательница". Крики, оскорбления, жестокость. Чего они хотят от меня? Я ничего не понимаю...
Допрос длится до девяти вечера. Затем, измученную, меня отводят в камеру, где я знакомлюсь с молодой девушкой, обвиненной в продаже наркотиков. Я сразу даю ей координаты своего адвоката на случай, если ее выпустят первой.
Через несколько часов, голодную, меня до утра сажают в тюрьму, заставив предварительно снять с себя, как обычно, украшения, туфли, крестик... Дверь камеры захлопывается за мной, в ней узкая кровать, стол, под потолком крошечное окно с решеткой. Невыносимо болит левая грудь. Я вижу на блузке кровавое пятно, чувствую, как из груди черной струйкой сочится кровь. Я ополаскиваю лицо и вытираю кровь.
Смертельно хочется спать. Но и это невозможно, так как вся камера залита ярким светом. С остервенением я стучу в дверь и требую позвать начальника. Приходит спокойный человек, единственный, кто за весь этот кошмарный день протянет мне руку помощи, и поймет меня. Несмотря на правила тюрьмы, он погасит свет в моей камере, чтобы дать мне заснуть. Боль в груди и во всем теле пронизывает меня, мои силы тают, я проваливаюсь в тяжелый сон...
Утром приходят трое полицейских и в наручниках ведут меня на допрос к тому же следователю. Мой адвокат уже здесь. За сутки я почти потеряла человеческий облик. Моя одежда, кровью пропитанная, всклокоченные волосы, опухшее от слез лицо приводят ее в состояние шока.
Но это еще не все. Следователь продолжает обвинять меня в ложных показаниях. Седьмого июля, в день пожара, у меня была назначена встреча с переводчиком, дипломатом, который помогал мне по-французски в написании книги.
Но позже, по распечаткам звонков его мобильного телефона, выяснилось, что он был в другом месте в это время. Возможно, отменил эту встречу.
- Вы - лгунья! Я вас засажу в тюрьму, - опять истерически кричит следователь.
Адвокат успокаивает ее, призывая подумать логически: если бы ее клиентка на самом деле совершила это преступление, то гораздо умнее и тщательнее приготовила бы свое алиби. Вынужденная подчиниться ее логике, следователь нехотя отпускает меня, назначая еженедельно отмечаться о невыезде из страны в моем комиссариате.
Адвокат отвозит меня домой. Я поднимаюсь к себе. Входная дверь настежь, в квартире все перевернуто вверх дном, исчезли документы, доказывающие насилие Патрика над Машей, и рукопись книги. Странно... Осторожный стук в дверь возвращает меня к реальности. Я напрягаюсь, но это моя соседка. Потрясенная моим видом и обыском в квартире, она говорит с негодованием: - Я видела по телевидению репортажи о беспределе и бесчеловечности нашей уголовной полиции, но не могла в это поверить. Теперь верю, что это правда! А в чем вы виноваты?
- Патрик обвинил меня в поджоге его коридора.
Из-под дивана осторожно вылезает Мурзик и запрыгивает мне на колени.
- Мурзик, бедняжка, ты ночь провел один, - говорю я, прижимая его к себе. Какое счастье, что Маша не видела всего этого.
- Сначала они лишили свободы мою дочь, теперь взялись за мать, - с горечью говорю я соседке.
- Это ваш муж все устроил.
Прошло пять лет...
Президент Ширак назначил новых премьер-министра Вильпена, министра юстиции Клема, правозащитницу Версини.
За время подач моих апелляционных жалоб в судах сменились прокуроры, судьи, секретари. Но в нашем с Машей деле не изменилось ничего.
Стандартные отписки из министерств были все те же: "интерес ребенка" и "независимость судей". В последнем апелляционном решении было постановлено находится Маше в приемной семье до 2008 года. В социальной службе вместо прежнего директора пришла Матильда Липс, которая также не пересылала мне Машиных писем, не давала никакой информации о ее жизни и никакой возможности поговорить с ней даже по телефону, несмотря на судебное решение.
Липс лицемерно убеждала, что "Маша не желает вам писать, что она всем довольна, и счастлива, так как переезжает в новую приемную семью".
За эти годы с моими французскими друзьями я создала ассоциацию "Защитите Машу", которая боролась не только за ее возвращение домой, но и за других русских детишек, попавших в "жернова" французской Фемиды. Сколько страшного горя других родителей пришлось мне повидать! Кому-то мы помогли советом, кого-то поддержали морально, с кем-то подружились, но были и такие, кто ушел из жизни, не выдержав разлуки с детьми. Наверное, я никогда не забуду эти их страшные судьбы...
На Новый год, Пасху, дни рождения мы собирались в моей просторной парижской квартире, где фотографии наших детей всегда стояли с нами на столе: Маши, Александра, Софьи, Анаис, Полины, Шарлот, Себастьяна, Дабьи и других.
Российская пресса все эти годы активно освещала дело Маши в газетах, журналах, по радио, телевидению, Интернету, прихожане нашей церкви и представители русской диаспоры в Париже также поддерживали меня. Сколько статей написано о судьбе Маши за эти годы! А сколько писем-обращений к французским властям: президента Путина, экс-президента Горбачева, премьер-министра, депутатов Думы, дипломатов МИДа, А.К. Орлова, посла А.А. Авдеева, консула М.А. Шуваева, министра юстиции Ю.Я. Чайки и других. Как-то я подсчитала их: около шестисот.
Несмотря на изматывающую морально и физически работу в ассоциации, я продолжала играть мои спектакли по произведениям русских классиков: Булгакова, Бунина, Пушкина, Чехова, Тургенева, Пастернака.
Все пять лет я была невыездная, но уголовный следователь отказывалась встречаться со мной, блокируя "делом о пожаре" возвращение мне дочери.
ПЯть стран Совета Европы
против Франции
Парламентская ассамблея
Документ 10902
13 апреля 2006 г.
По поводу давления, оказываемо
го некоторыми странами на заявителей в Европейский суд по правам человека
Письменный запрос N490 Комитету министров
от госпожи Оськиной
С 1998 года российская гражданка, проживающая во Франции, Наталья З. разлучена со своей дочерью Машей 1995 г. р., родившейся в браке с гражданином Франции Патриком Уари. После развода вопреки воле матери судебные органы Франции поместили Машу в приемную семью, где девочка находится до сих пор. Мать может видеться с ребенком лишь один раз в три недели в помещении социальной службы в присутствии надзирателя.
Считая происходящее грубым нарушением прав человека, Наталья З., отчаявшись найти правосудия во Франции, обратилась в Европейский суд по правам человека. Обращение в ЕСПЧ повлекло за собой незамедлительные санкции со стороны французских властей: против Натальи З. было сфальсифицировано уголовное дело, по которому она обвинялась в попытке поджога квартиры своего бывшего супруга, на основании чего с нее взяли подписку о невыезде, запрещающую ей покидать место жительства и обязывающую еженедельно отмечаться в полиции.
В ноябре 2005 г., когда ее досье находилось на рассмотрении ЕСПЧ, это уголовное дело было направлено в суд. Причем в вину вменили то, что ее история стала достоянием СМИ и это нанесло ущерб имиджу Франции.
Совершенно очевидно, что мы имеем дело с грубыми попытками запугивания и оказывания давления на заявителя в ЕСПЧ, защищающего свои права.
Считая право на индивидуальное обращение в ЕСПЧ и справедливое разбирательство одним из главных достижений полувековой истории Совета Европы, г-жа Оськина спрашивает Комитет министров:
- какие механизмы имеются в распоряжении Комитета министров для прекращения давления со стороны государств на заявителей в ЕСПЧ;
- какие конкретно шаги Комитет министров намерен предпринять, чтобы оградить Наталью З. от травли со стороны французских властей по причине ее обращения в ЕСПЧ;
- намерен ли, в частности, Комитет министров или его председатель официально обратиться к французским властям и выразить им озабоченность Совета Европы данной ситуацией;
- намерен ли Комитет министров просить комиссара СЕ по правам человека оказать необходимую помощь, включая процедурные вопросы в суде.
Подписан:
Оськина Вера, Россия
Бильгехан Гюльсюн, Турция
Гросс Андреас, Швейцария
Губерт Ренцо, Италия
Ханкок Майкл, Соединенное Королевство
Великобритании и Северной Ирландии
Жалоба пяти стран Совета Европы была подхвачена средствами массовой информации России: ИТАР-ТАСС, Агентством печати РИА "Новости", Агентством "Альжазира", которое сделало документальный сюжет о моей истории и других матерей, насильно лишенных своих детей во Франции.
И в это время неожиданно вновь объявился давний друг Патрика, Пьер Воронин, француз русского происхождения, подкупленный им и преследующий меня все эти годы телефонными звонками, факсами с угрозами, распространением в нашем храме страниц моего дневника, подделанных Патриком.
Идя с воскресной службы из храма, я столкнулась с ним у ворот, где он специально поджидал меня. Пьер включил мне плеер, и с магнитофонной пленки до меня донеслись фразы их с Патриком телефонного разговора. В нем последний хвастливо заявлял дружку, что теперь, после сфабрикованного им против меня дела о пожаре, мне "конец". Выключив плеер, Воронин показал мне разные судебные постановления, касающиеся меня, намекая, что он прекрасно осведомлен о моем деле.
- Вы слишком много болтаете по телефону с вашей ассоциацией, - нагловато ухмылялся он, - ваш телефон находится на прослушивании, это точно я вам говорю. Приезжайте одна ко мне в загородный дом, я вам покажу все ваши досье, - уговаривал меня этот подозрительный тип. - Вы - наивная, бороться с нашей юстицией бесполезно. Надо хорошо платить, как Патрик, тогда дело будет в шляпе! Слушайте Петю, он плохого не посоветует. А то у вас снова будут неприятности...
Через несколько дней я работаю с ассоциацией над нашими досье. Вдруг раздается звонок консьержа моего дома месье Пилярского. Он говорит, что во дворе, за кустами, возле моего подъезда, найден мертвым кот Мурзик. Это сообщение для меня - как гром среди ясного неба. Любимец всего двора, Мурзик был убит ударом железного прута так, что лопнули все его органы. На его коготках не было даже крошки земли: вероятно, его убили в гараже нашего дома и специально подбросили к моему подъезду. Я мгновенно вспомнила разговор с Ворониным о Патрике...
"Этот человек не остановится ни перед чем..." - проносится в моей голове.
Мурзика я похоронила на ближайшем кладбище в старой заброшенной могиле старушки по имени Марсель. Как мне сказать Маше о смерти ее любимого друга? Я никогда не забуду моего дурашливого Мурзика, и мне очень жаль, что Маша больше никогда не увидит его.
Разговор с Жераром Капером
Президент известной французской ассоциации "Права семьи" Жерар Капер, прочитав в Интернете запрос пяти стран Совета Европы и зная о существовании нашей ассоциации "Защитите Машу", предложил мне встретиться, послав свою книгу о трагической истории его семьи, в которой тоже замешаны судьи и сотрудники социальных служб.
Я иду по улице Дагерр, живописной улочке 14-го округа Парижа. И вот улица Лаланд, второй поворот налево, я на месте. Нахожу дом N 19. Подхожу к зданию 50-х годов. На первом этаже два больших окна по обе стороны от железной двери. Ассоциация "Права семьи". Я стучу...
Открывается дверь, передо мной немного полноватый мужчина лет пятидесяти, моложавого вида, с умным взглядом из-под слегка припухших век на добром лице. На нем джинсы и кожаная куртка.
- Здравствуйте, Жерар Капер, - пожимает он мне дружелюбно руку. - Проходите.
Я вхожу в комнату со множеством этажерок с книгами, стеллажами с досье. На стене прикреплен детский рисунок с подписью внизу "Маша Капер. 6 лет".
- Это рисунок моей дочери, - кивает он с улыбкой. - Ее тоже зовут Маша.
- А сколько у вас детей?
- Четверо.
Я присаживаюсь на стул и достаю свое дело, Жерар включает кофеварку. Он садится напротив и начинает разговор.
- Ну вот, кофе будет готов через пять минут. Я рад видеть вас.
- Я хочу вас поблагодарить за вашу книгу, я была потрясена, когда прочла ее. Все, что вы пишете о социальных службах помощи детям, - это страшная правда! Теперь я еще больше понимаю, сколько родителей находятся в такой же трагичной ситуации, как я.
- Знаете, - говорит Жерар, - суд южного округа Франции хотел запретить мне выпуск книги, но это не удалось. Они признали, что факты, описанные в ней, правдивы.
- Вы расцениваете систему защиты детей как бесчеловечную организацию, имеющую большую финансовую выгоду?
- Я показываю, что ответственность за смерть моей жены полностью лежит на ней. Сотрудники социальной службы пришли к нам и сообщили, что моя жена не увидит наших детей, помещенных в приемную семью до их восемнадцатилетия. Жена не могла себе представить жизни без них и, не дождавшись меня с работы, покончила с собой. Осталось только ее посмертное письмо, - Жерар замолкает и отходит к окну. - Но поговорим о вас, - меняет он тему разговора. - Я внимательно прочитал Парламентское обращение Совета Европы против Франции. Вы знаете, с тех пор как я основал мою ассоциацию, я думал, что все уже повидал. Но оказалось, что нет. Ваше дело - это предел беззакония, это новое дело Дрейфуса.
Жерар наливает нам кофе, приносит на подносе две чашки, ставит их на письменный стол и продолжает:
- Ваше чудовищное дело - это, к сожалению, звенья одной цепи. Мы отодвигаем в сторону макиавеллиевское поведение вашего бывшего мужа. Главную роль в этом деле играет дьявольский союз социальных служб с судьями по делам несовершеннолетних. В свою бытность министром по делам семьи мадам Руаяль разработала и распространила указ, в котором говорилось, что если какой-то педагог, сотрудник социальной службы или люди, отвечающие за детей, обнаруживают признаки плохого обращения с последними, они должны донести и предупредить соответствующие органы, даже если это всего лишь подозрения. Более того, в этом указе сообщается, что если эти сотрудники не проявят должной бдительности и не будут реагировать, то вся ответственность полностью будет лежать на них и к ним будут применены серьезные санкции.
- Фактически получается, - уточняю я, - что вследствие указа эти люди имеют полную власть над семьей. Это напоминает мне 30-е годы у нас, во времена сталинского режима.
- Абсолютно точно. Смысл этого указа: лучше наказать сотню невиновных, чем упустить одного виноватого. Лес рубят - щепки летят... Как только вы это поймете, все в вашем деле станет ясным.
- Это мадам Руаяль, которая сейчас в предвыборной президентской кампании хочет узаконить однополые браки и разрешить этим семьям усыновлять наших детей?
- Да, именно она, - кивает Жерар.
- Но как нормальная семья может тогда защитить свои интересы законным путем?
- Никак, статья тысяча сто восемьдесят седьмая запрещает вам ознакомиться с вашим делом и тем более иметь копию, поэтому вы не можете защитить свои права. Европейский суд по правам человека неоднократно осуждал эту статью французского закона. Каждый раз Франция отвечает одной и той же шаблонной фразой: "интерес ребенка".
- Но интерес ребенка - это жить со своими родителями, не так ли? - говорю я.
- Не для этих чудовищ, - гневно говорит Жерар. - Интерес ребенка - это прежде всего увеличение новых рабочих мест для сотрудников социальных служб. Вы знаете, во Франции, если семейная пара захочет усыновить ребенка нормальным путем, придется собрать бесконечное множество бумаг, и это займет примерно лет семь. Но они могут стать приемной семьей буквально за одну неделю. Достаточно попросить этого. Более того, они могут выбирать ребенка, они не несут никакой уголовной ответственности за него, им выплачивают субсидии на воспитание, они имеют право на оплачиваемый отпуск. Таким образом, чем больше будет приемных семей, тем суды должны больше "поставлять" детей. Вам понятно? - спрашивает Жерар.
- Да, я в ужасе! Слава богу, в России нет такой извращенной системы. У нас ребенок в приюте - это огромная проблема для государства. Его надо одеть, накормить, обучить, сделать полноправным гражданином общества, а во Франции отбирают детей у нормальных состоятельных родителей, чтобы превратить их в несчастных сирот. Где же логика и какой в этом интерес государства?
- Логики никакой, - отвечает Жерар, - но зато это позволяет снизить статистику по безработице. Например, закон министра по делам семьи Филиппа Баса усугубляет меры по отнятию детей у родителей и вводит понятие "подозрение" в плохом отношении с ребенком. Цель этого нового закона - создание четырехсот тысяч новых рабочих мест.
- Но ваша страна, Франция, считается колыбелью прав человека! - восклицаю я.
- На самом деле это то, о чем она кричит на весь мир, преподнося всем урок гуманизма. Во Франции "правозащитные" организации участвуют в этом обмане и заставляют забыть свои собственные нарушения закона, обвиняя в этом другие страны.
- Но как же пресса, телевидение, никто не разоблачает эту ситуацию? - настаиваю я.
- Вам ещё повезло. А вообще средства массовой информации тоже являются частью этой системы. Ни одним делом, которое находится в нашей ассоциации "Права семьи", не заинтересовался ни один журналист, потому что мы ставим под сомнение идеологические догмы о безупречности Франции. Однако более миллиона детей страдают в разлуке со своими семьями, родители сидят в семейных тюрьмах, где они находятся вместе с рецидивистами. Такова наша страна сейчас, и надо рассказать об этом всему миру.
Наш кофе остыл. Я тепло прощаюсь с Жераром, за эти несколько часов он мне стал очень близок, как брат, и мы решаем с ним теперь бороться вместе. Идя по улице, я смотрю на семейные пары с детьми, мне страшно за них. Так хочется закричать им: "Осторожно! Ваши дети в опасности!" Но кто поверит мне, они примут меня за сумасшедшую. Я понимаю, что нас, кто борется с этой системой, единицы. Но другого выхода у меня нет, наши дети ждут нас.
"Я буду до конца бороться за тебя, моя дочь, пока мы не будем вместе!" - мысленно обещаю я Маше.
Верните мне дочь! / Наталья Захарова. - М.:Вагриус, 2007. - 304 с.
Док. 524842
Перв. публик.: 24.11.07
Последн. ред.: 20.11.09
Число обращений: 101
Книга `Верните мне дочь!`
|
