В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
Анатолий Смелянский : `Есть `презумпция` правоты таланта` Назад
Анатолий Смелянский : `Есть `презумпция` правоты таланта`
Историю отечественного театра второй половины ХХ века будут изучать по книгам и телепередачам Анатолия Смелянского. По прошествии нескольких десятилетий выяснилось, что он и сам - значимый персонаж этой истории. Летописец театральной эпохи и ее сотворец одновременно. Совмещать в себе наблюдателя и участника мало кому удается. Но едва ли Смелянский стремился к этому. Как-то так само вышло. Сейчас он почти не практикует в жанре рецензии, "мальчикам в забаву" этот жанр оставил; сторонится газетной поденщины, спешным откликом на премьеру не соблазняется. Да и все его прежние сочинения мало напоминают дистиллированный разбор того или иного спектакля. В них для этого много страсти. Теперь так не пишут. Современные критики смотрят спектакль из партера, сцена для них существует в пространстве чистой эстетики, в изоляции от нетеатрального мира. Смелянский же смотрел с площадки жизни, то подернутой ряской болотного безвременья, то стремительно обновлявшейся. Это не в похвалу ему и не в укор его нынешним молодым коллегам. Просто сегодня - вот так.

- Вы себя ощущаете "уходящей натурой"?

- Ну, в какой-то степени - конечно. Вообще по мере старения возникают всякие неприятные желания у людей. Гумилев однажды сказал Ахматовой: "Аня, если я начну пасти народы, убей меня". Старикам - я себя к ним пока не отношу - это свойственно. Им кажется, что раньше все было прекрасно, не то, что теперь. Надо жить долго, чтоб старческое ворчание сменилось восторгом перед чудом подаренной тебе жизни. Мы недавно отмечали 90-летие Киры Головко. И Табаков решил устроить обед в честь Киры Николаевны. В классическом стиле, который в Художественном театре уже не практикуется. Позвал всю труппу. И все пришли. И не потому, что халява, а потому, что Киру Николаевну в этом театре - редкий случай - любят. Меня поразило, что в этой уходящей, а на самом деле бессмертной "натуре" оказалось столько живого чувства, остроумия, самоиронии. Глядя на нее, подумал: при всех темнейших сторонах быта Художественного театра советского времени какая все же была в нем закваска!

- Вы в свои 65 лет еще не исполнились такого оптимизма, каким наделена Кира Николаевна Головко в свои 90?

- Дайте дожить до 90! Но в последние лет двадцать нам все-таки дарована другая жизнь. Можно ее любить, можно проклинать, но это уже другая жизнь. И степень свободы другая. То же самое -и театральная критика. Когда что-то замечательное тогда появлялось, мы боялись сказать об этом в полный голос, боялись проявить идеи, которые заключались в сценическом произведении. Потому что практически это значило

- написать донос?

- Да, да! Что-то в этом роде. А с другой стороны, мы должны были коллективно защищать даже не очень талантливого художника, если он каких-то нормальных воззрений придерживается и вообще приличный человек. Понятие "приличный человек" в советское время было важнее, чем "талантливый человек".

- Она ведь была "баррикадной", та театральная критика. По одну сторону - Рудницкий, Свободин, Крымова, Щербаков, по другую - Зубков, Патрикеева, кто там еще?

- Сурков Была даже такая басенная формула на Таганке: "Сурков, Зубков и Патрикеева". Вот недавно издали книгу "Олег Ефремов и его время". Собрали вроде бы все, что было написано об этом крупном актере и руководителе Художественного театра. Все, да не все. Взяли только статьи достойных авторов, а доносительские опусы не взяли. Инна Соловьева, выступая на презентации, посетовала: "А почему ни одной сволочи не вспомнили?" И она права. Потому что Ефремов и его театральное время - это не только Майя Туровская, Константин Рудницкий, Саша Свободин, журнал "Театр", но еще и Зубков, Абалкин, Патрикеева, софроновский "Огонек" Причем последних было больше. Их боялись. Они были сторожевыми псами режима.

- Современные критики хотя бы свободны в своих вкусах и пристрастиях. В этом смысле вы им завидуете?

- В этом смысле завидую. И есть несколько очень талантливых людей, которые видят мир, пишут свободно, ярко, точно. Но, как ни странно, эта новая, освобожденная критика, получившая возможность писать, как она хочет, унаследовала у охранителей советских идеологических и эстетических канонов неуемную жажду вонзить копье. Советские театральные погромщики писали по велению сердца, которое, как говорил Шолохов, принадлежит партии. Некоторые нынешние зоилы, когда не стесняются в выражениях, тоже в ладах со своим сердцем.

- Я как раз хотел спросить: почему вашей отточенной иронией (до сих пор помню фразу из вашей рецензии почти тридцатилетней давности: "хорошая девочка, милая, простая, как бы не помнящая аборта "в школьные годы чудесные") вы никогда не проходились по убогим театральным поделкам, сценической пошлятине или просто беспомощным постановкам, коих в те времена, как и нынче, хватало? Современные критики не оставляют такую продукцию без своего саркастического внимания, а вы ее будто не замечали.

- В кругу критиков, к которому я имел честь принадлежать, изничтожать даже откровенно слабые произведения было не принято. Их просто обходили молчанием. И не всегда лишь потому, что провалившийся спектакль был "датским" или обслуживал некую партийную установку. Как-то само собой разумелось, что всякий художник имеет право на неудачу, даже на провал, да и вообще - не бей лежачего.

- Но вы ведь не били и крепко стоящих на ногах. Ваша рецензия на спектакль Анатолия Эфроса "Дорога", помню, таки-и-ми "подушками" была обложена... Надо было продраться сквозь частокол реверансов и почтительных оговорок, чтобы понять, что новая работа большого мастера вам не очень понравилась.

- Вот именно - большого мастера! Пониманием этого и диктовался тон. Я ту рецензию раз двадцать перепечатывал на машинке двумя пальцами. Потому что выбирал выражения, каждое слово обдумывал. Это шло не от страха, а от огромной любви к режиссеру.

- Но сам же Эфрос, в целом удовлетворенный вашей рецензией на "Дорогу", пенял вам на то, что вы слишком деликатно обошлись со спектаклем Льва Дурова "Жестокие игры" по пьесе Арбузова. Мол, надо было прямо написать, что спектакль дрянной.

- Это смешная история. У Эфроса тогда был конфликт с Дуровым и другими артистами на Бронной. Эфрос сам-то критиком не был. Но, как все режиссеры, считал возможным пожурить критика, написавшего "правильно" про одно и "неправильно" про другое.

- Он считал, что про слабую постановку Дурова можно наотмашь, а про не самый лучший спектакль Эфроса - нельзя?

- Не знаю. Но если он и вправду так считал, то, думаю, был прав.

- Почему?

- Ну как вам сказать Есть "презумпция" правоты таланта, понимаете? Я иногда завидовал, как мои старшие коллеги выходили из таких положений. Кажется, Соловьева написала о спектакле Товстоногова "Пиквикский клуб": "Это рядовой спектакль выдающегося режиссера". В том же духе и я написал о не самой удачной, на мой взгляд, работе Эфроса. Я же понимал, что имею дело с крупнейшим явлением. С фигурой, гораздо более масштабной, чем я, пишущий о нем. Критик вообще вторичен. Это надо принять как факт. Хотя в российской истории бывали случаи, когда профессия критика выходила на первый план в духовной жизни страны. Например, когда Белинский написал о Мочалове в роли Гамлета. Это ведь не театральная рецензия. Это литературный критик, вождь направления, в общественном и политическом смысле очень важная фигура, вдруг осознает, что не только через литературу, но и через актера, вот этого гениального пьяницу, можно описать духовную жизнь страны. Белинский, собственно, это и сделал. После его статьи русская театральная критика обрела высоту, которой у западной критики не было, потому что та давно была свободной. А мы жили в условиях несвободы, когда императорским указом было запрещено критиковать императорские театры, чтоб не подумали, что можно завтра покритиковать и самого императора. То же самое было и в советские времена. Теперь - иное. Это поразительно, до какой степени высшая власть безразлична к тому, что пишут театральные критики. В.В. Путин, скажем, дважды приходит в один театр, сперва на "Грозу", потом на "Горе от ума". Оба спектакля были, как бы это помягче сказать, не обласканы театральной критикой (я этих спектаклей, к сожалению, не видел). Раньше, чтобы генсек пошел на какой-то спектакль О, вы не представляете! Прежде чем он усядется в правительственной ложе, ему в КГБ тысячу раз напишут: надо пойти, не надо пойти, есть такое-то мнение об этом спектакле, а есть и такое-то. Каждый шаг руководителя страны готовился. Как готовился звонок Сталина Булгакову и как отслеживали общественную реакцию на этот исторический звонок. А тут президент просто смотрит два спектакля, просто смотрит, без всяких исторических последствий, и тем самым перечеркивает практику нескольких театральных десятилетий!

- Он идет на эти спектакли, потому что хочет даже в такой малости продемонстрировать свою неподверженность чьим-то влияниям, показать независимость собственных вкусов?

- Не усложняйте. Он просто не знает или ему совершенно не важно, каким образом эти спектакли оценены критической братией. Потому что рецензия живет один день, назавтра она забывается и ни на что не влияет. Мыслящая часть общества газет не покупает и не выписывает. Посмотрите на тиражи - пять тысяч, десять тысяч Это не десять миллионов, это не газета "Правда". Когда размером в полполосы в "Правде" появилась статья "Сеанс черной магии на Таганке" о спектакле Любимова "Мастер и Маргарита", подписанная редактором по отделу искусства Николаем Потаповым, это стало событием. Главная газета страны в своей публикации, тщательно сбалансированной и, на беглый взгляд, вроде бы негативной, впервые назвала Любимова мастером. Все поняли, что и спектакль, и театр введены в некое официальное поле, что о Таганке можно теперь говорить, не прибегая к ругательным эпитетам. И вот еще что важно. Президент приходит на спектакль, он может ему нравиться или не нравиться, но никто уже не ждет, что на утро появится постановление правительства или статья в "Правде" "Об одной антипатриотической группе театральных критиков". И это уже прекрасно!

- Сегодня - наоборот: мягко скажем, недооценивать новые постановки Любимова в критическом цехе не принято. Хотя они, ну опять мягко скажем, иногда уступают в сравнении с его же былыми работами.

- Да кто бы и как ни оценивал новые постановки Любимова, эти оценки ни на что не влияют. Социокультурная ситуация поставила театральную критику в небывалое для нее положение. Она, кажется, не нужна ни власти, ни публике, ни самим творцам. "Мы живем, под собою не чуя страны". Есть несколько отрядов журналистов, ничуть не стесненных в свободе. Те, кто пишет о сексе, о звездах шоу-бизнеса, о житье-бытье обитателей Рублевки. Но как-то резко поубавилось тех, кому дозволено свободно писать о существенных явлениях политической и общественной жизни. Тут как-то все подморожено. Но, я думаю, в ближайшее время ситуация станет меняться. Не может богатеющая страна не обсуждать, куда она идет и как идет. Мы все-таки помним, что к этой стране обращались Л.Толстой и В.Ключевский, Чехов и В. Соловьев, Бердяев и Аверинцев, Лихачев и Лотман. Нельзя, чтобы только Богданов с Жириновским, хамя и поливая друг друга в телеэфире, обсуждали будущее страны и представляли эту страну. Современная театральная критика практически потеряла свой общественный адресат, она не знает, к кому обращается. Свободных авторитетных голосов - единицы (как всегда). Остальные разделены на группы поддержки и скандирования. Да и форма бытования критики изменилась. С газетно-журнальных полос критика переселилась в Интернет. Заходишь на сайт, открываешь - и все рецензии высыпаются разом. Проглядываешь. Видишь, как повторяются одни и те же абзацы, названия, выкрики Боже мой, эти тексты еще и уничтожают друг друга! Все рождается быстро и на погибель в Интернете. Утром прочитал, причем всех сразу, все понял и тут же забыл. Собственно, вся эстетическая оснастка современной критики идет от того, что тебе дают 60 строк, и при этом объеме ты должен что-то художественное выкрикнуть, выяснить свои отношения с режиссером, артистами, вечностью... "Это лучший спектакль сезона, это худший спектакль сезона" Зазывалы на ярмарке. При том, что у нас в отличие, скажем, от крупных западных газет, рецензия не имеет ни малейшего практического воздействия на кассу. Самая респектабельная мировая газета, "Нью-Йорк Таймс", тоже печатает рецензии вскоре после выхода спектакля. Быстрая оценка специалиста важна, потому что имеет серьезные коммерческие последствия. Теперь пойдите и спросите в кассе любого успешного московского театра: влияет ли на тех, кто пришел купить билет, театральная пресса?

- А российские современные критики, даже когда они выступают с рецензиями на антрепризные спектакли, на ваш взгляд, хоть мало-мальски учитывают коммерческие последствия своих публикаций?

- Честно говоря, не знаю. Критика, обслуживающая коммерческий антрепризный театр, - это уже другая критика и другая тема. Утро в лакейской. Их статьи уважаемые интернетовские сайты не вывешивают. Там свои нравы и свой стиль зазыва. По радио недавно услышал: "Сегодня в МХТ имени Чехова будет показан спектакль по пьесе Александра Галича "Ретро". Им все равно - Галина или Галича. Они не знают ни того, ни другого. Или вот вам еще. В другой респектабельной газете, которая очень любит писать: "Г-н такой-то сыграл в старом стиле", читаю о пьесе Заградника "Соло для часов с боем": "Эти страдания польских стариков" Какие польские старики?! Дело происходит в Словакии! Такова обретенная нами свобода от факта. Пишите что хотите, никого это не волнует. Начальство ушло. Можно писать что угодно и как угодно. Разрешено и плюнуть в кого угодно. Прошлым летом на Чеховском фестивале показали спектакль Питера Брука. Через день вышла рецензия замечательного, очень талантливого критика. Я прочитал заголовок и обомлел: "Дырка от Брука". Дескать, ну был такой великий режиссер, да состарился, осталась дырка от Брука. Я-то всегда считал Брука одним из величайших людей мирового театра ХХ века. Но, оказывается, и в театрального гения можно запросто плюнуть. Или вот Ефремов 90-х годов. Уже больной, с какого-то времени - смертельно больной человек. О нем тогда стало писать поколение "освобожденных критиков". Эти ребята не испытывали перед Ефремовым ни пиетета, ни восторга. Они не знали, кто он такой, чем занимался, что сделал для русской сцены. Им платили за скандал, на скандал были нацелены их перья. Один из этих ребят вызнал из мхатовских кулуаров, что Ефремов оступился и упал. Немедленно в газете появился отклик: "Прыг-скок и в больницу". Это за несколько месяцев перед смертью великого актера. Я подумал: боже мой, какой ужас! Был ужас советский, теперь постсоветский. Тогда ничего было нельзя, сегодня - все можно.

- Может, это оттого, что сегодняшний театр и те, кто о нем пишет, не связаны общей памятью? Такая память возникает лишь на крутых поворотах истории, во времена рождения новых театральных идей, когда театр и критик становятся соратниками; самый яркий тому пример - "Современник" и Александр Свободин. Теперь же времена иные. Или, вы думаете, ни при каких обстоятельствах критик не должен вступать в отношения с театром, сковывать себя дружбой с режиссерами, артистами?

- Я думаю, общего правила нет.

- А вы для себя как решали эту проблему?

- У меня не было выбора. Я никогда не был только рыбаком, который что-то вылавливает из театрального моря. Я в этом море существовал, то есть служил в театре - в Горьковском ТЮЗе, в ЦАТСА, во МХАТе...

- Завлит МХАТа пишет рецензию на спектакль БДТ

- Вот-вот

- Служба во МХАТе на вас как на критика накладывала ограничения?

- О, еще какие!

- Вы не идеализируете ваше театральное время?

- Нет, я не идеализирую. Чего уж там. Сдачи спектаклей, ломка пьес, тотальная цензура, вместо критики - установка, выданная обкомом-райкомом через две недели после премьеры или там через месяц. Никто же тогда не ставил задачи немедленно откликнуться. Сегодняшние критики живут совершенно в другой ситуации. Но и она менялась. Вот эйфория конца 80-х и первое освобождение, первые выкрики, первая радость: могу писать что хочу! А вот начало 90-х со всеми проявлениями дикой свободы. В советские времена казалось: вот придет свобода слова, которой у нас никогда в стране не было, придет эта желанная свобода - ох уж мы тогда наговоримся! Либеральное прекраснодушие заключалось в том, что мы не понимали: это будет свобода для всех. И для умных, и для дураков. И для нормальных людей, и для фашистов. "Да как они смеют?! Почему им дают слово?! Откуда такое количество антисемитских газет, чудовищных изданий?! Почему все ушло в порнографию?!" Ребята, а вы из чего вырастали? Вы из какого времени и из какой страны? Я тут недавно смотрел спектакль Сергея Женовача "Захудалый род" по роману Николая Лескова. И вот кончается первый акт, а с ним вместе кончается как бы один тип русской жизни. "Уходила в прошлое стародумная Россия, приходила другая. И эта новая Россия смотрела на ту стародумную с изумлением - как курица, которая вывела утят". Вот примерно с таким же изумлением смотрю на новое поколение критиков. И вижу: они не цыплята. Они утята. Иные из них уже и не утята, а повидавшие виды утки и утицы. Но, наверное, так и должно быть. Хотя, что значит - поколение? В нем ведь разные люди. Следует их различать, как мы различали пишущих о театральном искусстве в 60-70-е годы. Еще раз повторяю: курица вывела утят. Так всегда в истории бывало. И не надо стараться вывести себе подобных.

- Это и не получится. Тот тип театральной критики, который олицетворяли вы, Соловьева, Крымова и другие, на мой взгляд, возможен только в условиях несвободы. Как и тот тип театра, по которому вы, мне кажется, испытываете ностальгию. Ну да, в советскую эпоху театр был общественной кафедрой. А что в этом хорошего? Общественной кафедрой театр становится опять же только в условиях несвободы. Так чего ж горевать, что новые времена лишили отечественную сцену ее долголетнего вынужденного предназначения? Радоваться надо!

- Я очень часто обдумываю эту тезу. Да, конечно Чем у нас в стране измерялась величина таланта, чем определялась оценка художника? Тем, насколько власть тебя не любит. Нелюбовь власти автоматически поднимала твое значение. Если нет тюрьмы, каторги - ну тогда неполноценный ты писатель. Отсюда и песенка Галича: "До чего ж мы гордимся, сволочи, что он умер в своей постели". "В своей постели" - ну что это за смерть для поэта? Пастернак должен был умереть на каторге или расстрелян на Лубянке, как Мейерхольд. Как поднялось значение Мейерхольда, когда мы узнали, что его избивали, старика, что заставляли пить собственную мочу! Через гнет, унижения прошел весь советский театр. У Вс.Иванова есть самонекролог: "Писал переломанными руками, думал истоптанным мозгом". Вы говорите "общественная кафедра", а сколько их было на всю страну? Вспомните на секунду: в 91-м году в Советском Союзе насчитывалось примерно 700 государственных театрально-зрелищных предприятий. Сколько из них были "общественными кафедрами"? Пять. Ну, семь. Только - вот свойство человеческой памяти - 700 забыты, а пять-семь помнятся. Ну, глупо же доказывать очевидное: "Театр родился на площади, потом его перенесли в чертоги". И при любом режиме театр обращен к публике, к толпе, к стране, к городу и миру, в идеале. Можно эту толпу низменно развлекать, отвлекать, но даже в очень комфортных западных демократиях, где никто никому ничего не запрещает, - именно там развиваются новые формы общественных отношений театра со своей страной. Все равно зеркало. Мы к этому тоже вернемся, вот увидите. Если закрываются все иные клапаны, театр обязательно открывает свой для выхода общественных эмоций, это неизбежно. Но было бы ужасно, если бы вновь начал работать только один клапан - театральный, и мы бы в темноте зрительного зала опять начали выражать соседу свою гражданскую смелость и солидарность. Мне кажется, что в свободной стране рано или поздно появится другой театр, а за ним и другая критика, которая вместе с театром будет ощущать свою ответственность перед "городом и миром".


Беседу вел Валерий ВЫЖУТОВИЧ
"Театральные "НИ"

Док. 528174
Перв. публик.: 30.04.08
Последн. ред.: 30.11.08
Число обращений: 11

  • Смелянский Анатолий Миронович

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``