Рано утром, когда ещ? все спали, Олег тихо поднялся, застелил кровать
как требовалось -- с четырьмя заворотами пододеяльника, и на цыпочках ступая
тяж?лыми сапогами, вышел из палаты.
За столом дежурной сестры, положив густоволосую ч?рную голову на
переплетенные руки поверх раскрытого учебника, спал сидя Тургун.
Старушка-няня нижнего этажа отперла Олегу ванную, и там он переоделся в
сво?, за два месяца уже какое-то и отчужд?нное: старенькие армейские брюки с
напуском "галифе", полушерстяную гимнаст?рку, шинель. Вс? это в лагерях
вылежалось у него в капт?рках -- и так сохранилось, ещ? не изношенное до
конца. А зимняя шапка его была гражданская, уже купленная в Уш-Тереке и мала
ему очень, сдавливала. День ожидался т?плый, Олег решил шапку совсем не
надевать, уж очень обращала его в чучело. И ремн?м опоясал он не шинель, а
гимнаст?рку под {328} шинелью, так что для улицы вид у него стал какого-то
вольноотпущенника или солдата, сбежавшего с гауптвахты. Шапка же пошла в
вещмешок -- старый, с сальными пятнами, с прожогом от костра, с залатанной
дырой от осколка, этот фронтовой вещмешок т?тка принесла Олегу в передаче в
тюрьму -- он так попросил, чтобы в лагерь ничего хорошего не брать.
Но даже и такая одежда после больничной придавала осанку, бодрость и
будто здоровье.
Костоглотов спешил скорее выйти, чтобы что-нибудь не задержало. Нянечка
отложила брусок, задвинутый в ручку наружной двери, и выпустила его.
Он выступил на крылечко,-- и остановился. Он вдохнул -- это был молодой
воздух, ещ? ничем не всколыхнутый, не замутн?нный! Он взглянул -- это был
молодой зеленеющий мир! Он поднял голову выше -- небо разв?ртывалось розовым
от вставшего где-то солнца. Он поднял голову ещ? выше -- верет?на перистых
облаков кропотливой, многовековой выделки были вытянуты черезо вс? небо --
лишь на несколько минут, пока расплывутся, лишь для немногих, запрокинувших
головы, может быть -- для одного Олега Костоглотова во вс?м городе.
А через вырезку, кружева, перышки, пену этих облаков -- плыла ещ?
хорошо видная, сверкающая, фигурная ладья ущербл?нного месяца.
Это было утро творения! Мир сотворялся снова для одного того, чтобы
вернуться Олегу: иди! живи!
И только зеркальная чистая луна была -- не молодая, не та, что светит
влюбл?нным.
И лицом разойдясь от счастья, улыбаясь никому -- небу и деревьям, в той
ранневесенней, раннеутренней радости, которая вливается и в стариков и в
больных, Олег пош?л по знакомым аллеям, никого не встречая, кроме старого
подметальщика.
Он обернулся на раковый корпус. Полузакрытый длинными метлами
пирамидальных тополей, корпус высился в светло-сером кирпиче, штучка к
штучке, нисколько не постарев за свои семьдесят лет.
Олег ш?л -- и прощался с деревьями медицинского городка. На кл?нах уже
висели кисти-сер?жки. И первый уже цвет был -- у алычи, цвет белый, но из-за
листов алыча казалась бело-зел?ной.
А вот урюка здесь не было ни одного. А он уже, сказали, цвет?т. Его
хорошо смотреть в Старом городе.
В первое утро творения -- кто ж способен поступать благо-рассудно? Все
планы ломая, придумал Олег непут?вое: сейчас же, по раннему утру, ехать в
Старый город смотреть цветущий урюк.
Он прош?л запретные ворота и увидел полупустую площадь с трамвайным
кругом, откуда, промоченный январским дожд?м, понурый и безнад?жный, он
входил в эти ворота умирать.
Этот выход из больничных ворот -- чем он был не выход из тюремных?
В январе, когда Олег добивался больницы, визжащие, подскакивающие {329}
и перенабитые людьми трамваи замотали его. А сейчас, у свободного окна, даже
дребезжание трамвая было ему приятно. Ехать в трамвае -- был вид жизни, вид
свободы.
Трамвай тянул по мосту через речку. Там, внизу, наклонились слабоногие
ивы, и плети их, свисшие к ж?лто-коричневой быстрой воде, уже были доверчиво
зелены.
Озеленились и деревья вдоль тротуаров, но лишь настолько, чтобы не
скрыть собою домов -- одноэтажных, прочно каменных, неспешливо построенных
неспешливыми людьми. Олег посматривал с завистью: и живут же какие-то
счастливчики в этих домах! Шли удивительные кварталы: широченные тротуары,
широченные бульвары. Ну да какой город не понравится, если смотреть его
розовым ранним утром!
Постепенно кварталы сменялись: не стало бульваров, обе стороны улицы
сблизились, замелькали дома торопливые, не гонкие за красотой и прочностью,
эти уж строились, наверно, перед войной. И здесь Олег проч?л название улицы,
которое показалось ему знакомым.
Вот откуда знакомым: на этой улице жила Зоя!
Он достал блокнотик шершавой бумаги, наш?л номер дома. Стал опять
смотреть в окно и на замедлении трамвая увидел сам дом: разнооконный,
двухэтажный, с постоянно распахнутыми или навсегда выломанными воротами, а
во дворе ещ? флигельки.
Вот, где-то здесь. Можно сойти.
Он совсем не бездомен в этом городе. Он зван сюда, зван девушкой!
И продолжал сидеть, почти с удовольствием принимая на себя толчки и
громыхание. Трамвай был вс? так же неполон. Против Олега сел старый узбек в
очках, не простой, древне-уч?ного вида. А получив от кондукторши билет,
свернул его в трубочку и заткнул в ухо. Так и ехал, а из уха торчал скруток
розовой бумаги. И от этой незамысловатости при въезде в Старый город Олегу
стало ещ? веселей и проще.
Улицы ещ? сузились, затеснились маленькие домишки, сбитые плечо к
плечу, потом и окна у них исчезли, потянулись высокие глинобитные глухие
дувалы, а если выше их выставлялись дома, то только спинами глухими,
гладкими, обмазанными глиной. В дувалах мелькали калитки или туннелики --
низкие, согнувшись войти. С подножки трамвая до тротуара остался один
прыжок, а тротуары стали узкие в шаг один. И улица падала под трамваем.
Вот, наверно, и был тот Старый город, куда ехал Олег. Только никаких
деревьев не росло на голых улицах, не то что цветущего урюка.
Упускать дальше было нельзя. Олег сош?л.
Вс? то же мог он теперь видеть, только со своего медленного хода. И без
трамвайного дребезжания стало слышно -- слышно железное какое-то
постукивание. И скоро Олег увидел узбека в черно-белой тюбетейке, в ч?рном
ст?ганом ватном халате и {330} с розовым шарфом по поясу. Присев на корточки
среди улицы, узбек на трамвайном рельсе одноколейного пути отбивал молотком
окружность своего кетменя.
Олег остановился с умилением: вот и атомный век! Ещ? и сейчас тут, как
и в Уш-Тереке, так редок металл в хозяйстве, что не нашлось лучше места, чем
на рельсе. Следил Олег, успеет ли узбек до следующего трамвая. Но узбек
нисколько не торопился, он тщательно отбивал, а когда загудел снизу
встречный трамвай, посторонился на полшага, переждал и снова присел.
Олег смотрел на терпеливую спину узбека, на его поясной розовый шарф
(забравший в себя всю розовость уже поголубевшего неба). С этим узбеком он
не мог переброситься и двумя словами, но ощутил его как брата-работягу.
Отбивать кетмень весенним утром -- это разве не была возвращ?нная
жизнь?
Хорошо!..
Он медленно ш?л, удивляясь, где же окна. Хотелось ему заглянуть за
дувалы, внутрь. Но двери-калитки были прикрыты, и неудобно входить. Вдруг
один проходик просветил ему насквозь. Олег нагнулся и по сыроватому
коридорчику прош?л во двор.
Двор ещ? не проснулся, но можно было понять, что тут-то и ид?т вся
жизнь. Под деревом стояла врытая скамья, стол, разбросаны были детские
игрушки, вполне современные. И водопроводная колонка здесь же давала влагу
жизни. И стояло корыто стиральное. И все окна вкруговую -- их много
оказалось в доме, все смотрели сюда, во двор. А на улицу -- ни одно.
Пройдя по улице, ещ? в другой двор заш?л он через такой же туннелик. И
там вс? было так же, ещ? и молодая узбечка под лиловой накидкой с долгими
тонкими ч?рными косами до самых б?дер возилась с ребятишками. Олега она
видела -- и не заметила. Он уш?л.
Это было совсем не по-русски. В русских деревнях и городках все окна
красных комнат выходят именно на улицу, и через оконные цветы и занавески
как из лесной засады высматривают хозяйки, кто новый ид?т по улице, кто к
кому заш?л и зачем. Но сразу понял Олег и принял восточный замысел: как ты
жив?шь -- знать не хочу, и ты ко мне не заглядывай!
После лагерных лет, всегда на виду, всегда ощупанный, просмотренный и
подгляженный,-- какой лучший образ жизни мог выбрать для себя бывший
арестант?
Вс? больше ему нравилось в Старом городе.
Уже раньше он видел в проломе между домами безлюдную чайхану с
просыпающимся чайханщиком. Теперь попалась ещ? одна на балконе, над улицей.
Олег поднялся туда. Здесь уже сидело несколько мужчин в тюбетейках ковровой,
бордовой и синей, и старик в белой чалме с цветной вышивкой. А женщины -- ни
одной. И вспомнил Олег, что и прежде ни в какой чайхане он не видел женщины.
Не было таблички, что женщинам воспрещено, но они не приглашались. {331}
Олег задумался. Вс? было ново для него в этом первом дне новой жизни,
вс? надо было понять. Собираясь отдельно, хотят ли мужчины этим выразить,
что их главная жизнь ид?т и без женщин?
Он сел у перил. Отсюда хорошо было наблюдать улицу. Она оживлялась, но
не было ни у кого торопливой городской побежки. Размеренно двигались
прохожие. Бесконечно-спокойно сидели в чайхане.
Можно было так считать, что сержант Костоглотов, арестант Костоглотов,
отслуживши и отбыв, что хотели от него люди, отмучившись, что хотела от него
болезнь,-- умер в январе. А теперь, пошатываясь на неуверенных ногах, вышел
из клиники некий новый Костоглотов, "тонкий, звонкий и прозрачный", как
говорили в лагере, вышел уже не на целую полную жизнь, но на жизнь-довесок
-- как хлебный довесок, приколотый к основной пайке сосновою палочкой: будто
и входит в ту же пайку, а нет -- кусочек отдельный.
Вот эту маленькую добавочную другоданную жизнь сегодня начиная, хотел
Олег, чтоб не была она похожа на прожитую основную. Он хотел бы теперь
перестать ошибаться.
Но уже чайник выбирая -- ошибся: надо было не мудрить и брать простой
ч?рный, проверенный. А он для экзотики взял кок-чай, зел?ный. В н?м не
оказалось ни крепости, ни бодрости, вкус какой-то не чайный, и набиравшиеся
в пиалу чаинки никак не хотелось глотать, а сплескивать.
А между тем день разгорался, солнце поднималось, Олег уже не прочь был
и поесть -- но в этой чайхане ничего не было кроме двух горячих ча?в, да и
то без сахара.
Однако, перенимая бесконечно-неторопливую здешнюю манеру, он не встал,
не пош?л искать еды, а остался посидеть, ещ? по-новому переставив стул. И
тогда с балкона чайханы он увидел над соседним закрытым двором прозрачный
розовый как бы одуванчик, только метров шесть в диаметре -- невесомый
воздушный розовый шар. Такого большого и розового он никогда не видел в
росте!
Урюк??..
Усваивал Олег: вот и награда за неторопливость. Значит: никогда не
рвись дальше, не посмотрев рядом.
Он к самым перилам подош?л и отсюда, сверху, смотрел, смотрел на
сквозистое розовое чудо.
Он дарил его себе -- на день творения.
Как в комнате северного дома стоит украшенная ?лка со свечами, так в
этом замкнутом глиняными стенами и только небу открытом дворике, где жили
как в комнате, стоял единственным деревом цветущий урюк, и под ним ползали
ребятишки, и рыхлила землю женщина в ч?рном платке с зел?ными цветами.
Олег разглядывал. Розовость -- это было общее впечатление. Были на
урюке бордовые бутоны как свечи, цветки при раскрытии имели поверхность
розовую, а раскрывшись -- просто были белы, {332} как на яблоне или вишне. В
среднем же получалась немыслимая розовая нежность -- и Олег старался в глаза
е? всю вобрать, чтобы потом вспоминать долго, чтобы Кадминым рассказать.
Чудо было задумано -- и чудо нашлось.
Ещ? много разных радостей ждало его сегодня в только что народившемся
мире!..
А ладьи-луны совсем уже не было видно.
Олег сош?л по ступенькам на улицу. Непокрытую голову начинало напекать.
Надо было грамм четыреста хлеба ч?рного купить, улопать его всухомятку и
ехать в центр. Вольная ли одежда его так подбадривала, но его не тошнило, и
ходил он совсем свободно.
Тут Олег увидел лар?к, вставленный в уступ дувала так, что не нарушал
черты улицы. Навесное полотнище ларька было поднято как козыр?к и
поддерживалось двумя откосинами. Из-под козырька тянуло сизым дымком. Олегу
пришлось сильно нагнуть голову, чтобы подойти под козыр?к, а там стать не
распрямляя шеи.
Длинная железная жаровня шла по всему прилавку. В одном месте е?
калился огонь, вся остальная была полна белым пеплом. Попер?к жаровни над
огн?м лежало полтора десятка длинных заостр?нных алюминиевых палочек с
нанизанными кусочками мяса.
Олег догадался: это и был шашлык! -- ещ? одно открытие сотвор?нного
мира, тот шашлык, о котором столько рассказывали в тюремных гастрономических
разговорах. Но самому Олегу за тридцать четыре года жизни никогда не
приходилось видеть его собственными глазами: ни на Кавказе, ни в ресторанах
он никогда не бывал, а в нарпитовских довоенных столовых давали голубцы и
перловую кашу.
Шашлык!
Затягивающий был запах -- этот смешанный запах дыма и мяса! Мясо на
палочках не только не было обуглено, но даже не было смугло-коричневым, а в
том нежном розово-сером цвете, в котором оно доспевает. Неторопливый
лар?чник с кругло-жирным лицом одни палочки поворачивал, другие передвигал с
огня в сторону пепла.
-- Поч?м? -- спросил Костоглотов.
-- Три,-- сонно ответил лар?чник.
Не понял Олег: что три? Три копейки было слишком мало, три рубля
слишком много. Может быть, три палочки на рубль? Эта неловкость всюду
настигала его с тех пор, как он вышел из лагеря: он никак не мог уразуметь
масштаба цен.
-- Сколько на три рубля? -- догадался вывернуться Олег. Лар?чнику лень
было говорить, он одну палочку приподнял . за конец, помахал ею Олегу как
реб?нку и опять положил жариться.
Одна палочка! -- три рубля?.. Олег покрутил головой. Это было из круга
других величин. На пять рублей он должен был {333} проживать день. Но как
хотелось отпробовать! Глазами он осматривал каждый кусочек и выбирал
палочку. Да на каждой палочке было чем заманиться.
Близко ждали трое шоферов, их грузовики стояли тут же на улице. Подошла
и ещ? женщина, но ей лар?чник сказал по-узбекски, и она недевольная отошла.
А лар?чник вдруг стал все палочки класть на одну тарелку и насыпал поверх,
прямо пальцами, нарезанного лука и ещ? из бутылочки брызгал. И Олег понял,
что шофера забирают весь этот шашлык, каждый по пять стержней!
Это опять были те неуяснимые двухэтажные цены и двухэтажные заработки,
которые царствовали всюду, но Олег ни вообразить не мог второго этажа, ни
тем более забраться туда. Эти шофера запросто перекусывали за пятнадцать
рублей каждый -- и ещ?, может быть, это был не главный их завтрак. Зарплаты
на такую жизнь хватить не могло, да и не тем продавался шашлык, кто получает
зарплату.
-- Больше нету,-- сказал лар?чник Олегу.
-- Как нету? Вообще нету?? -- очень огорчился Олег. Как он ещ? мог
раздумывать! Может быть это был первый и последний случай в жизни!
-- Сегодня не привозили.-- Лар?чник убирал остатки своей работы и,
кажется, собирался опускать козыр?к. И тогда Олег взмолился к шоферам:
-- Братцы! Уступите мне одну палочку! Братцы -- палочку! Один из
шоферов, сильно загоревший, но льноволосый парен?к, кивнул:
-- Ну бери.
Они ещ? не платили, и зел?ную бумажку, которую Олег достал из кармана,
заколотого английской булавкой, лар?чник даже не в руку принял, а смахнул с
прилавка в ящик, как смахивал крошки и мусор.
Но палочка-то была Олегова! Покинув солдатский вещмешок на пыльной
земле, он двумя руками взял алюминиевый стержень и, посчитав кусочки -- их
было пять, а шестой половинка,-- стал зубами отъедать их с палочки, да не
сразу целыми, а помалу. Он вдумчиво ел, как п?с свою долю, отнесенную в
безопасный угол, и размышлял над тем, как легко раздразнить человеческое
желание и как трудно насытить раздразн?нное. Сколько лет был ему из высших
даров земли ломоть ч?рного хлеба! Только сейчас он собирался пойти купить
его себе на завтрак -- но вот потянуло сизым дымком жаркого, и дали Олегу
обглодать палочку -- и уже его надмевало презрение к хлебу.
Шофера кончили по пять палочек, завели машины, уехали -- а Олег вс? ещ?
досасывал свою долю. Он испытывал губами и языком каждый кусочек -- как
сочится нежное мясо, как пахнет, как оно в меру дошло и ничуть не
пережарено, сколько первородного притяжения ещ? таится, ещ? не убито в
каждом таком кусочке. И чем больше он вникал в этот шашлык и чем глубже
{334} наслаждался, тем холодней перед ним захлопывалось, что -- к Зое нет
ему пути. Сейчас трамвай повез?т его мимо -- а он не сойд?т. Это именно над
палочкой шашлыка ему стало ясно до предела.
И прежней дорогой в центр города поволок его трамвай, теперь только
сильно набитый. Олег узнал Зоину остановку и миновал ещ? две. Он не знал,
какая ему остановка лучше, какая хуже. Вдруг в окно их вагона снаружи снизу
женщина стала продавать газеты, и Олегу захотелось посмотреть -- как это, он
газетчиков уличный не видел с детства (вот когда последний раз: когда
застрелился Маяковский, и мальчишки бегали с экстренным выпуском). Но тут
была пожилая русская женщина, совсем не расторопная, не сразу находившая
сдачу, а вс?-таки придумка помогала, и каждый новый трамвай успевал у не?
сколько-нибудь купить. Олег постоял, убедился, как это у не? ид?т.
-- А милиция не гоняет? -- спросил он.
-- Не спохватились,-- ут?рлась газетчица.
Он себя самого не видел, забыл каков. Присмотрись к ним, милиционер бы
документы потребовал с него первого, а не с газетчицы.
Уличные электрические часы показывали только девять, но день уже был
настолько жарок, что Олег стал расст?гивать верхние крючки шинели. Не спеша,
давая себя обгонять и толкать, Олег ш?л по солнечной стороне около площади,
щурился и улыбался солнцу.
Ещ? много радостей ожидало его сегодня!..
Это было солнце той весны, до которой он не рассчитывал дожить. И хотя
вокруг никто не радовался возврату Олега в жизнь, никто даже не знал -- но
солнце-то знало, и Олег ему улыбался. Хотя б следующей весны и не наступило
никогда, хотя б эта была последняя -- но ведь и то лишняя весна! и за то
спасибо!
Никто из прохожих не радовался Олегу, а он -- всем им был рад! Он рад
был вернуться к ним! И ко всему, что было на улицах! Ничто не могло
показаться ему неинтересным, дурным или безобразным в его новосотвор?нном
мире! Целые месяцы, целые годы жизни не могли сравняться с одним сегодняшним
вершинным дн?м.
Продавали мороженое в бумажных стаканчиках. Уж не помнил Олег, когда
такие стаканчики и видел. Ещ? полтора рубля, порхайте! Мешок, прожж?нный и
прострелянный -- за спиной, обе руки свободны, и, отделяя холодящие слои
палочкой, Олег пош?л ещ? медленней.
Тут попалась ему фотография с витриной, и в тени. Олег облокотился о
железные перила и застрял надолго, рассматривая ту очищенную жизнь и
улучшенные лица, которые были выставлены в витрине, а особенно, конечно,
девушек, их там больше всего и было. Сперва каждая из них оделась в сво?
лучшее, потом фотограф крутил ей голову и десять раз переставлял свет, потом
{335} сделал несколько снимков и отобрал из них лучший, и ретушировал его,
потом из десяти таких девушек ещ? отбирали по одной -- и так составилась эта
витрина, и Олег знал -- и все приятно было ему смотреть и верить, что из
таких вот девушек и состоит жизнь. За все упущенные годы, и за все, которых
он не дожив?т, и за вс?, чего он был теперь лиш?н -- он насматривался и
насматривался бесстыдно.
Кончилось мороженое и надо было выбросить стаканчик, но такой он был
чистенький, гладенький, что сообразил Олег: в пути из него пить хорошо. И
сунул в вещмешок. Спрятал и палочку -- тоже может пригодиться.
А дальше попалась аптека. Аптека -- тоже очень интересное учреждение!
Костоглотов завернул в не? тотчас же. Прямоугольники е? чистых прилавков,
один за другим, можно было рассматривать целый день. Предметы, выставленные
здесь, были все диковинны для лагерного глаза, они десятилетиями не
встречались в том мире, а какие из них Олег и видел когда-то в вольной
жизни, то сейчас затруднялся назвать или вспомнить, для чего они. С
дикарским почтением рассматривал он никелированные, стеклянные и
пластмассовые формы. А потом шли травы в пакетиках с объяснением их
действия. В травы Олег очень верил,-- но где была та трава, где?.. А потом
тянулись витрины таблеток, и сколько тут было названий новых, никогда в
жизни не слыханных. В общем одна эта аптека открывала Олегу целую вселенную
наблюдений и размышлений. Но он вздохнул от витрины к витрине и только
спросил, по заказу Кадминых, термометр для воды, соду и марганцовку.
Термометра не было, соды не было, а за марганцовку послали платить три
копейки в кассу.
Потом Костоглотов стал в очередь в рецептурный отдел и постоял минут
двадцать, уже сняв мешочек со спины и тяготясь духотой. Вс?-таки было у него
колебание -- может лекарство-то взять? Он положил в окошечко один из тр?х
одинаковых рецептов, переданных ему вчера Вегой. Он надеялся, что лекарства
не будет, и отпад?т вся проблема. Но оно нашлось. Подсчитали в окошечке и
написали ему пятьдесят восемь рублей с копейками.
Олег даже рассмеялся облегч?нно и отош?л. Что на каждом шагу в жизни
его преследует цифра "пятьдесят восемь" -- этому он ничуть не удивился. Но
что ему надо сто семьдесят пять рубликов положить за три рецепта -- это уж
было сверх. На такие деньги он мог месяц питаться. Хотел он тут же порвать
рецепты в плевательницу, но подумал, что Вега может о них спросить -- и
спрятал.
Жалко было уходить от аптечных зеркальных поверхностей. Но день
разгорался и звал его, день его радостей.
Ещ? много радостей ждало его сегодня.
Он не спешил отшагивать. Он переходил от витрины к витрине, цепляясь
как репейник за каждый выступ. Он знал, что неожиданности ждут его на каждом
шагу.
И правда, попалась почта, а в окне реклама: "Пользуйтесь {336}
фототелеграфом!" Поразительно! О ч?м десять лет назад писали в
фантастических романах -- вот уже предлагалось прохожим. Олег заш?л. Тут
висел список -- десятка три городов, куда можно посылать фототелеграммы.
Стал Олег перебирать -- кому и куда бы? Но во всех этих больших городах,
раскинутых по шестой части суши, не мог он вспомнить ни одного такого
человека, кому доставил бы радость своим почерком.
Вс? же, чтоб отведать ближе, он подош?л к окошечку и попросил показать
ему бланк и какой размер букв должен быть.
-- Сейчас испортился,-- ответила ему женщина.-- Не работает.
Ах, не работает! Ну, леший с ним. Так и привычней. Спокойней как-то.
Ш?л он дальше, читал афиши. Был цирк и было несколько кино. В каждом
что-то шло на дневных сеансах, но вот на это не мог он тратить дня,
подаренного ему, чтоб рассмотреть вселенную. Вот если б, действительно,
остаться пожить немного в городе, так даже и в цирк пойти не грешно: ведь он
как реб?нок, ведь он родился только что.
Время было такое, что, пожалуй, уже удобно идти к Веге.
Если вообще идти...
А как можно не пойти? Она -- друг. Она приглашала искренно. И смущ?нно.
Она -- единственная родная душа во вс?м городе -- и как же не пойти?
Ему-то самому, зата?нно, только этого одного и хотелось -- идти к ней.
Даже не осмотрев городской вселенной -- к ней.
Но что-то удерживало, и подбрасывало доводы: может ещ? рано? Она могла
ещ? не вернуться или там не прибраться.
Ну, позже...
На каждом перекр?стке он останавливался, размышляя: как бы не
прогадать, куда лучше идти? Он никого не спрашивал и улицы выбирал по
прихоти.
И так набр?л на винную лавку -- не магазин с бутылками, а именно лавку
с бочками: полут?мную, полусырую, с особенным кисловатым воздухом. Какая-то
старая таверна! Вино наливали из бочек -- в стаканы. И стакан деш?вого стоил
два рубля. После шашлыка это была действительно деш?вка! И Костоглотов из
глубинного кармана потащил на размен очередной червонец.
Вкуса никакого особенного не оказалось, но ослабевшую его голову стало
вскруживать уже на допитии. А когда он пош?л из лавки, и дальше -- то ещ?
полегчала жизнь, хотя и с утра была к нему благосклонна. Так стало легко и
приятно, что, кажется, уже ничто не могло б его расстроить. Потому что вс?
плохое в жизни, что только есть, он уже испытал, отбыл,-- а остальное было
лучше.
Сегодня много радостей он себе ещ? ожидал.
Пожалуй, если б ещ? одна винная лавка встретилась -- можно бы ещ?
стакан выпить.
Но лавка не попадалась. {337}
Вместо этого густая толпа запрудила весь тротуар, так что е? обходили
по проезжей части. Олег решил: что-нибудь случилось на улице. Нет, все
стояли лицом к широким ступеням и большим дверям и ждали. Костоглотов задрал
голову и проч?л: "Центральный универмаг". Это было как раз вполне понятно:
что-то важное должны были давать. Но -- что именно? Он спросил у одного у
другой, у третьей, но все жались, никто толком не отвечал. Лишь узнал Олег,
что как раз подходит время открытия. Ну что ж, судьба. Втеснился и Олег в ту
толпу.
Через несколько минут двое мужчин раскрыли широкие двери и
испуганно-удерживающим движением пытались умерить первый ряд,-- но отскочили
в стороны как от конницы. Ожидающие мужчины и женщины, в первых рядах
молодые, с такой прытью затопали в двери и дальше по прямой лестнице на
второй этаж, как могли б они только покидать это здание, если б оно горело.
Втиснулась и прочая толпа, и каждый, в меру своего возраста и сил, бежал по
ступенькам. Оттекала какая-то струйка и по первому этажу, но главная била на
второй. В этом атакующем порыве невозможно было подниматься спокойно, и
черно-взлохмаченный Олег с вещмешком за спиной, тоже побежал (в толчее его
бранили "солдатом").
Наверху же поток сразу разделялся: бежали в три разных стороны,
осторожно заворачивая по скользкому паркетному полу. Мгновение было у Олега,
чтобы выбрать. Но как он мог рассудить? Он побежал наудачу за самыми
уверенными бегунами.
И оказался в растущем хвосте около трикотажного отдела. Продавщицы в
голубых халатиках так спокойно, однако, ходили и зевали, будто никакой этой
давки не видели и предстоял им скучный пустой день.
Отдышавшись, узнал Олег, что ожидаются не то дамские кофточки, не то
свитеры. Он матюгнулся ш?потом и отош?л.
Куда ж побежали те другие два потока -- сейчас он не мог найти. Уже во
все стороны было движение, у всех прилавков люди. У одного погуще толпились,
и он решил -- может быть здесь. Тут ожидались деш?вые глубокие тарелки. Вот
и ящики с ними распаковывались. Это дело. В Уш-Тереке не было глубоких
тарелок, Кадмины ели из надбитых. Привезти в Уш-Терек дюжину таких тарелок
было дело! Да ничего б не дов?з он, кроме черепков.
Дальше стал Олег гулять по двум этажам универмага произвольно.
Посмотрел фотоотдел. Аппараты, которых до войны достать было невозможно, и
все принадлежности к ним теперь забивали прилавки, дразня и требуя денег.
Это была ещ? одна детская несбывшаяся мечта Олега -- заниматься фотографией.
Очень ему понравились мужские плащи. После войны он мечтал купить
гражданский плащ, ему казалось это самым красивым на мужчине. Но сейчас надо
было положить триста пятьдесят рубликов, месячную зарплату. Пош?л Олег
дальше.
Нигде он ничего не покупал, а настроение у него было как {338} будто с
тугим карманом, да только без всяких нужд. Ещ? и вино в н?м весело
испарялось.
Продавались рубашки штапельные. Слово "штапель" Олег знал: все
уштерекские женщины, услышав это слово, бежали в раймаг. Посмотрел Олег
рубашки, пощупал, ему понравились. И одну -- зел?ную в белую полоску, в
мыслях своих взял. (А стоила она шестьдесят рублей, он взять е? не мог.)
Пока он размышлял над рубашками, подош?л мужчина в хорошем пальто, но
не к этим рубашкам, а к ш?лковым, и вежливо спросил продавщицу:
-- Скажите, а вот этот пятидесятый номер у вас есть с тридцать девятым
воротничком?
И как перед?рнуло Олега! Нет, как будто его напильниками теранули сразу
по двум бокам! Он дико обернулся и посмотрел на этого чисто-выбритого, нигде
не поцарапанного мужчину в хорошей фетровой шляпе, в галстуке на белой
сорочке, так посмотрел, как если б тот его в ухо ударил и сейчас не миновать
было кому-то лететь с лестницы.
Как?? Люди кисли в траншеях, людей сваливали в братские могилы, в
мелкие ямки в полярной мерзлоте, людей брали по первому, по второму, по
третьему разу в лагерь, люди коченели в этапах-краснушках, люди с киркой
надрывались, зарабатывая на латаную телогрейку, а этот чистоплюй не только
помнит номер своей рубашки, но и номер своего воротничка?!
Вот этот номер воротничка добил Олега! Никак не мог бы он подумать, что
у воротничка ещ? есть отдельный номер! Скрывая свой раненый стон, он уш?л от
рубашек прочь. Ещ? и номер воротничка! Зачем такая изощр?нная жизнь? Зачем в
не? возвращаться? Если помнить номер воротничка -- то ведь что-то надо
забыть! Поважнее что-то!
Он просто ослабел от этого номера воротничка...
В хозяйственном отделе Олег вспомнил, что Елена Александровна, хотя и
не просила его привозить, но мечтала иметь облегч?нный паровой утюг. Олег
надеялся, что такого не окажется, как всего, что нужно, и совесть его, и
плечи его будут разом освобождены от тяжести. Но продавщица покачала ему на
прилавке такой утюг.
-- А это -- точно облегч?нный, девушка? -- Костоглотов недоверчиво
вывешивал утюг в руке.
-- А зачем я вас буду обманывать? -- перекривила губы продавщица. Она
вообще смотрела как-то метафизически, углубл?нная во что-то дальнее, будто
здесь перед ней не реальные покупатели слонялись, а скользили их
безразличные тени.
-- Ну, не то, что обманывать, но может быть вы ошибаетесь? --
предположил Олег.
Против воли возвращаясь к бренной этой жизни и совершая невыносимое для
себя усилие переноса материального предмета, продавщица поставила перед ним
другой утюг. И уже не осталось у не? сил что-нибудь объяснить словами. Она
опять взлетела в область метафизическую. {339}
Что ж, сравнением постигается истина. Облегч?нный был действительно, на
килограмм полегче. Долг требовал его купить.
Как ни обессилела девушка от переноса утюга, но ещ? утомл?нными
пальцами она должна была выписать ему чек, и ещ? произнести слабеющими
губами: "на контроле" (какой ещ? контроль? кого проверять? Олег совсем
забыл. О, как трудно было возвращаться в этот мир!) -- да ещ? и не ей ли,
касаясь пола ногами, надо было теперь перетянуть этот облегч?нный утюг в
контроль? Олег чувствовал себя просто виноватым, что отвл?к продавщицу от е?
дремлющего размышления.
Когда утюг л?г в мешок, плечи сразу почувствовали. Уже становилось
душно ему в шинели, и надо было скорей выходить из универмага.
Но тут он увидел себя в огромном зеркале от пола до потолка. Хотя
неудобно мужчине останавливаться себя рассматривать, но такого большого
зеркала не было во вс?м Уш-Тереке. Да в таком зеркале он себя десять лет не
видел. И пренебрегая, что там подумают, он осмотрел себя сперва издали,
потом ближе, потом ещ? ближе.
Ничего уже военного, как он себя числил, в н?м не осталось. Только
отдал?нно была похожа эта шинель на шинель и эти сапоги на сапоги. К тому ж
и плечи давно ссутуленные, и фигура, не способная держаться ровно. А без
шапки и без пояса он был не солдат, а скорее арестант беглый или деревенский
парень, приехавший в город купить и продать. Но для того нужна хоть лихость,
а Костоглотов выглядел замученным, зачуханным, запущенным.
Лучше б он себя не видел. Пока он себя не видел, он казался себе лихим,
боевым, на прохожих смотрел снисходительно, и на женщин как равный. А
теперь, ещ? с этим мешком ужасным за спиной, не солдатским давно, а скорее
сумою нищенской, ему если стать на улице и руку протянуть -- будут бросать
копейки.
А ведь ему надо было к Веге идти... Как же идти к ней таким?
Он переступил ещ? -- и попал в отдел галантерейный или подарочный, а в
общем -- женских украшений.
И тогда между женщинами, щебетавшими, примерявшими, перебиравшими и
отвергавшими, этот полусолдат-полунищий со шрамом по низу щеки, остановился
и тупо застыл, рассматривая.
Продавщица усмехнулась -- что он там хотел купить своей деревенской
возлюбленной? -- и поглядывала, чтоб чего не сп?р.
Но он ничего не просил показать, ничего не брал в руки. Он стоял и тупо
рассматривал.
Этот отдел, блистающий ст?клами, камнями, металлами и пластмассой, стал
перед его опущенным быковатым лбом как шлагбаум, намазанный фосфором.
Шлагбаума этого лоб Костоглотова не мог перешибить.
Он -- понял. Он понял, как это прекрасно: купить женщине украшение и
приколоть к груди, набросить на шею. Пока не знал, не помнил -- он был не
виноват. Но сейчас он так пронзительно {340} это понял, что с этой минуты,
кажется, уже не мог прийти к Веге, ничего ей не подаря.
А и подарить ей он не мог бы и не смел бы -- ничего. На дорогие вещи
нечего было и смотреть. А о деш?вых -- что он знал? Вот эти брошки-не
брошки, вот эти узорные навесики на булавках, и особенно вот эта
шестиугольная со многими искрящимися стекляшками -- ведь хороша же?
А может быть -- совсем пошла, базарна?.. Может, женщина со вкусом
постыдится даже в руки такую принять?.. Может таких давно уже не носят, из
моды вышли?.. Откуда знать ему, что носят, что не носят?
И потом как это -- прийти ночевать и протянуть, коснея, краснея,
какую-то брошку?
Недоумения одно за другим сшибали его как городошные палки.
И сгустилась перед ним вся сложность этого мира, где надо знать женские
моды, и уметь выбирать женские украшения, и прилично выглядеть перед
зеркалом, и помнить номер своего воротничка... А Вега жила именно в этом
мире, и вс? знала, и хорошо себя чувствовала.
И он испытал смущение и упадок. Если уж идти к ней -- то самое время
идти сейчас, сейчас!
А он -- не мог. Он -- потерял порыв. Он -- боялся.
Их разделил -- Универмаг...
И из этого проклятого капища, куда недавно вбегал он с такой глупой
жадностью, повинуясь идолам рынка,-- Олег выбрел совсем угнет?нный, такой
измученный, как будто на тысячи рублей здесь купил, будто в каждом отделе
что-то примерял, и ему заворачивали, и вот он н?с теперь на согбенной спине
гору этих чемоданов и св?ртков.
А всего только -- утюг.
Он так устал, словно уже многие часы покупал и покупал суетные вещи,--
и куда ж делось то чистое розовое утро, обещавшее ему совсем новую
прекрасную жизнь? Те перистые облака вечной выделки? И ныряющая ладья
луны?..
Где ж разменял он сегодня свою цельную утреннюю душу? В Универмаге...
Ещ? раньше -- пропил с вином. Ещ? раньше проел с шашлыком.
А ему надо было посмотреть цветущий урюк -- и сразу же мчаться к
Веге...
Стало тошно Олегу не только глазеть на витрины и вывески, но даже и по
улицам толкаться среди густеющего роя озабоченных и вес?лых людей. Ему
хотелось лечь где-нибудь в тени у речки и лежать-очищаться. А в городе куда
он мог ещ? пойти -- это в зоопарк, как Д?мка просил.
Мир зверей ощущал Олег как-то более понятным, что ли. Более на сво?м
уровне.
Ещ? оттого угнетался Олег, что в шинели ему стало жарко, но и тащить е?
отдельно не хотелось. Он стал расспрашивать, {341} как идти в зоопарк. И
повели его туда добротные улицы -- широкие, тихие, с тротуарными каменными
плитами, с раскидистыми деревьями. Ни магазинов, ни фотографий, ни театров,
ни винных лавок -- ничего тут этого не было. И трамваи гремели где-то в
стороне. Здесь был добрый тихий солнечный день, насквозь греющий через
деревья. Прыгали "в классы" девочки на тротуарах. В палисадниках хозяйки
что-то сажали или вставляли палочки для вьющихся.
Близ ворот зоопарка было царство детворы -- ведь каникулы и день какой!
Войдя в зоопарк, кого Олег увидел первым -- был винторогий коз?л. В его
вольере высилась скала с крутым подъ?мом и потом обрывом. И вот именно там,
передними ногами на самом обрыве, неподвижно, гордо стоял коз?л на тонких
сильных ногах, а с рогами удивительными: долгими, изогнутыми и как бы
намотанными виток за витком из костяной ленты. У него не борода была, но
пышная грива, свисающая низко по обе стороны до колен, как волосы русалки.
Однако достоинство было в козле такое, что эти волосы не делали его ни
женственным, ни смешным.
Кто ждал у клетки винторогого, уже отчаялся увидеть какое-нибудь
передвижение его уверенных копытец по этой гладкой скале. Он давно стоял
совершенно как изваяние, как продолжение этой скалы; и без ветерка, когда и
космы его не колыхались, нельзя было доказать, что он -- жив, что это -- не
надувательство.
Олег простоял пять минут и с восхищением отош?л: так коз?л и не
пошевелился! Вот с таким характером можно переносить жизнь!
А перейдя к началу другой аллеи, Олег увидел оживление у клетки,
особенно ребятишек. Что-то металось там бешено внутри, металось, но на одном
месте. Оказалось, вот это кто: белка в колесе. Та самая белка в колесе, из
поговорки. Но в поговорке вс? ст?рлось, и нельзя было вообразить -- зачем
белка? зачем в колесе? А здесь представлено это было в натуре. В клетке был
для белки и ствол дерева, и разбегающиеся сучья наверху -- но ещ? при дереве
было коварно повешено и колесо: барабан, круг которого открыт зрителю, а по
ободу внутри шли перекладинки, отчего весь обод получался как замкнутая
бесконечная лестница. И вот, пренебрегая своим деревом, гонкими сучьями в
высоту, белка зачем-то была в колесе, хотя никто е? туда не нудил и пищей не
зазывал -- привлекла е? лишь ложная идея мнимого действия и мнимого
движения. Она начала, вероятно, с л?гкого перебора ступенек, с любопытства,
она ещ? не знала, какая это жестокая затягивающая штука (в первый раз не
знала, а потом тысячи раз уже и знала, и вс? равно!). Но вот вс? раскручено
было до бешенства! Вс? рыженькое верет?нное тело белки и иссиза-рыжий
хвостик развевались по дуге в сумасшедшем беге, перекладинки кол?сной
лестницы рябили до полного слития, все силы были вложены до разрыва сердца!
-- но ни на ступеньку не могла подняться белка передними лапами. {342}
И кто стояли тут до Олега -- вс? так же видели е? бегущей, и Олег
простоял несколько минут -- и вс? было то же. Не было в клетке внешней силы,
которая могла бы остановить колесо и спасти оттуда белку, и не было разума,
который внушил бы ей: "Покинь! Это -- тщета!" Нет! Только один был
неизбежный ясный выход -- смерть белки. Не хотелось до не? достоять. И Олег
пош?л дальше.
Так двумя многосмысленными примерами -- справа и слева от входа, двумя
равновозможными линиями бытия, встречал здешний зоопарк своих маленьких и
больших посетителей.
Ш?л Олег мимо фазана серебряного, фазана золотого, фазана с красными и
синими перьями. Полюбовался невыразимой бирюзой павлиньей шеи и метровым
разведенным хвостом его с розовой и золотой бахромою. После одноцветной
ссылки, одноцветной больницы глаз пировал в красках.
Здесь не было жарко: зоопарк располагался привольно, и уже первую тень
давали деревья. Вс? более отдыхая, Олег миновал целую птичью ферму -- кур
андалузских, гусей тулузских, холмогорских, и поднялся в гору, где держали
журавлей, ястребов, грифов, и наконец, на скале, осен?нной клеткою как
шатром, высоко над всем зоопарком жили сипы белоголовые, а без надписи
принять бы их за орлов. Их поместили сколько могли высоко, но крыша клетки
уже была низка над скалой, и мучились эти большие угрюмые птицы, расширяли
крылья, били ими, а лететь было некуда.
Глядя, как мучается сип, Олег сам лопатками пов?л, расправляя. (А может
это утюг уже надавливал на спину?)
Вс? у него вызывало истолкование. При клетке надпись: "Неволю белые
совы переносят плохо". Знают же! -- и вс?-таки сажают!
А кой е? выродок переносит хорошо, неволю?
Другая надпись: "Дикообраз вед?т ночной образ жизни." Знаем: в
полдесятого вечера вызывают, в четыре утра отпускают.
А "барсук жив?т в глубоких и сложных норах". Вот это по-нашему!
Молодец, барсук, а что оста?тся? И морда у него матрасно-полосатая, чистый
каторжник.
Так извращ?нно Олег вс? здесь воспринимал, и, наверно, не надо было ему
сюда, как и в Универмаг.
Уже много прошло дня -- а радостей обещанных что-то не было.
Вышел Олег к медведям. Ч?рный с белым галстуком стоял и тыкался носом в
клетку, через прутья. Потом вдруг подпрыгнул и повис на реш?тке верхними
лапами. Не галстук белый у него был, а как бы цепь священника с нагрудным
крестом. Подпрыгнул -- и повис! А как ещ? он мог передать сво? отчаяние?
В соседней камере сидела его медведица с медвежонком.
А в следующей мучился бурый медведь. Он вс? время беспокойно топтался,
хотел ходить по камере, но только помещался поворачиваться, потому что от
стенки до стенки не было полных тр?х его корпусов. {343}
Так что по медвежьей мерке это была не камера, а бокс.
Увлеч?нные зрелищем дети говорили между собой: "Слушай, давай ему
камней бросим, он будет думать, что конфеты!"
Олег не замечал, как дети на него самого оглядывались. Он сам здесь был
лишний бесплатный зверь, да не видел себя.
Спускалась аллея к реке -- и тут держали белых медведей, но хоть вместе
двоих. К ним в вольеру сливались арыки, образуя ледяной водо?м, и туда они
спрыгивали освежиться каждые несколько минут, а потом вылезали на цементную
террасу, отжимали лапами воду с морды и ходили, ходили, ходили по краю
террасы над водой. Полярным медведям, каково приходилось им здесь летом, в
сорок градусов? Ну, как нам в Заполярьи.
Самое запутанное в заключении зверей было то, что приняв их сторону и,
допустим, силу бы имея, Олег не мог бы приступить взламывать клетки и
освобождать их. Потому что потеряна была ими вместе с родиной и идея
разумной свободы. И от внезапного их освобождения могло стать только
страшней.
Так нелепо размышлял Костоглотов. Так были выворочены его мозги, что
уже ничего он не мог воспринимать наивно и непричастно. Что б ни видел он
теперь в жизни -- на вс? возникал в н?м серый призрак и подземный гул.
Мимо печального оленя, больше всех здесь лиш?нного пространства для
бега, мимо священного индийского зебу, золотого зайца агути, Олег снова
поднялся -- теперь к обезьянам.
У клеток резвились дети и взрослые, кормили обезьян. Костоглотов без
улыбки ш?л мимо. Без прич?сок, как бы все остриженные под машинку,
печальные, занятые на своих нарах первичными радостями и горестями, они так
напоминали ему многих прежних знакомых, просто даже он узнавал отдельных --
и ещ? сидевших где-то сегодня.
А в одном одиноком задумчивом шимпанзе с от?чными глазами, державшем
руки повисшие между колен, Олег, кажется, узнал и Шулубина -- была у него
такая поза.
В этот светлый жаркий день на койке своей между смертью и жизнью бился
Шулубин.
Не предполагая найти интересное в обезьяньем ряде, Костоглотов быстро
его проходил и даже начал скашивать,-- как увидел на дальней клетке какое-то
объявление и нескольких человек, читавших его.
Он пош?л туда. Клетка была пуста, в обычной табличке значилось:
"макака-резус". А в объявлении, наспех написанном и приколотом к фанере,
говорилось: "Жившая здесь обезьянка ослепла от бессмысленной жестокости
одного из посетителей. Злой человек сыпнул табака в глаза макаке-резус."
И -- хлопнуло Олега! Он до сих пор прогуливался с улыбкой
снисходительного всезнайки, а тут захотелось завопить, зареветь на весь
зоопарк,-- как будто это ему в глаза насыпали!
Зачем же?!.. Просто так -- зачем же?.. Бессмысленно -- зачем же? {344}
Больше всего простотою реб?нка хватало написанное за сердце. Об этом
неизвестном, благополучно ушедшем человеке не сказано было, что он --
антигуманен. О н?м не было сказано, что он -- агент американского
империализма. О н?м сказано было только, что он -- злой. И вот это поражало:
зачем же он просто так -- злой? Дети! Не растите злыми! Дети! Не губите
беззащитных!
Уж было объявление прочтено, и прочтено, а взрослые и маленькие стояли
и смотрели на пустую клетку.
И потащил Олег свой засаленный, прожж?нный и простреленный мешок с
утюгом -- в царство пресмыкающихся, гадов и хищников.
Лежали ящеры на песке как чешуйчатые камни, привалясь друг ко другу.
Какое движение потеряли они на воле?
Лежал огромный чугунно-т?мный китайский аллигатор с плоской пастью, с
лапами, вывернутыми как будто не в ту сторону. Написано было, что в жаркое
время не ежедневно глотает он мясо.
Этот разумный мир зоопарка с готовой едою может быть вполне его и
устраивал?
Добавился к дереву, как толстый м?ртвый сук, мощный питон. Совсем он
был неподвижен, и только острый маленький язычок его метался.
Вилась ядовитая эфа под стеклянным колпаком.
А уж простых гадюк -- по несколько.
Никакого не было желания всех этих рассматривать. Хотелось представить
лицо ослепшей макаки.
А уже шла аллея хищников. Великолепные, друг от друга отменяясь богатой
шерстью, сидели тут и рысь, и барс, и пепельно-коричневая пума, и рыжий в
ч?рных пятнах ягуар. Они были -- узники, они страдали без свободы, но
относился к ним Олег как к блатным. Вс?-таки можно разобрать в мире, кто
явно виноват. Вот написано, что ягуар за месяц съедает сто сорок килограммов
мяса. Нет, этого представить себе нельзя! чистого красного мяса! А в лагерь
такого не привозят, в лагерь -- жилы да требуху, на бригаду килограмм.
Олег вспомнил тех расконвоированных ездовых, которые обворовывали своих
лошадей: ели их ов?с и так выжили сами.
Дальше увидел он -- господина тигра. В усах, в усах было сосредоточено
его выражение хищности! А глаза -- ж?лтые... Запуталось у Олега в голове, и
он стоял и смотрел на тигра с ненавистью.
Один старый политкаторжанин, который был когда-то в туруханской ссылке,
а в новое время встретился в лагере с Олегом, рассказывал ему, что не
бархатно-ч?рные, а именно ж?лтые были глаза!
Прикованный ненавистью, Олег стоял против клетки тигра.
Вс?-таки просто так, просто так -- зачем??
Его мутило. Ему не хотелось больше этого зоопарка. Ему {345} хотелось
бежать отсюда. Он не пош?л уже ни к каким львам. Он стал выбираться к выходу
наугад.
Мелькнула зебра, Олег покосился и ш?л.
И вдруг! -- остановился перед...
Перед чудом духовности после тяж?лого кровожадия: антилопа нильгау --
светло-коричневая, на стройных л?гких ногах, с настороженной головкой, но
ничуть не пугаясь, стояла близко за сеткой и смотрела на Олега крупными,
доверчивыми и -- милыми! да, милыми глазами!
Нет, это было так похоже, что вынести невозможно! Она не сводила с него
милоукоряющего взгляда. Она спрашивала: "Ты почему ж не ид?шь? Ведь полдня
уже прошло, а ты почему не ид?шь?"
Это -- наваждение было, это -- переселение душ, потому что явно же она
стояла тут и ждала Олега. И едва он подош?л, сразу стала спрашивать
укорными, но и прощающими глазами: "Не прид?шь? Неужели не прид?шь? А я
ждала..."
Да почему ж он не ш?л?! Да почему ж он не ш?л!..
Олег тряхнулся -- и наддал к выходу.
Ещ? он мог е? застать!
www.lib.ru
viperson.ru
Док. 534411
Перв. публик.: 20.12.00
Последн. ред.: 05.06.12
Число обращений: 297
Раковый корпус
|
