Федор Павлов-Андреевич - сын замечательного драматурга и прозаика Людмилы Петрушевской, сделавший карьеру в модельном бизнесе и журналистике (он одновременно является главным редактором молодежного журнала "Молоток" и президентом PR-агентства Face fashion) стремительно развивает еще одну сторону своей многогранной личности.
Спектакль по пьесе Даниила Хармса "Елизавета Бам", в его постановке названной "Элизавета Бам. Я никого не убивала!", стал вторым взрослым сочинением в его карьере театрального режиссера.
Первым был спектакль по абсурдистской пьесе его матери "Бифем". Но еще до этого - в школьные годы - он поставил "Елизавету Бам" со своими одноклассниками. В эстетической последовательности ему не откажешь. Видимо, именно интерес к поэтике русского абсурда привел Павлова-Андреевича в первые ряды модных тусовок и модельного бизнеса. Он же сделал из него едва ли не идеолога группы художественной молодежи, объединенной вокруг культурных инициатив президентской администрации. И разве не любовью к поэтике русского абсурда можно объяснить то, что в это же самое время он называет бедность и террор лучшими условиями для художника?
Спектакль "Элизавета Бам" - лучшее выражение этого сложно составленного интеллектуального коктейля, автор которого в одном из интервью назвал себя представителем поколения "циничных романтиков". В программке к спектаклю он назван первым проектом театра "Наркомфин", который должен был расположиться на крыше разрушающегося памятника конструктивизма 20-х годов. Модельер Андрей Бартенев сочинил для него костюмы, в которых очевидно прослеживаются мотивы картин Малевича и художников-супрематистов, а нью-йоркская художница Катя Бовчар использовала в декорации элементы конструктивистской архитектуры.
Костюмы Бартенева обнаруживают замечательное свойство: одетые в них люди похожи на неодушевленные и легко трансформируемые художественные объекты, вписанные в конструктивистскую среду.
Когда замечательная актриса Малого драматического театра Мария Никифорова, в спектакле Павлова-Андреевича играющая Елизавету Бам, появляется на сцене, ее комически большое, подвижное тело, затянутое в красно-белое трико с единственной надувной грудью и одним каблуком, тоже кажется скорее куклой, чем живым человеком. Верность и строгость, с которой актриса демонстрирует верность режиссерскому замыслу, внушает уважение, но отчего-то досадно, что кричащий от боли взгляд остается единственным проявлением ее колоссального темперамента и драматической силы.
Вокруг этой Элизаветы извиваются два куклоподобных молодых актера, демонстрируя всю сложность лингвистических экспериментов, проводимых обэриутами, но извлечь хоть какую-то историю из этих телодвижений практически невозможно. Зафиксированный Хармсом ужас человека 30-х годов ("Они обязательно войдут, чтобы поймать меня и стереть с лица земли"), атмосфера того самого террора, который молодой режиссер полагает необходимым условием для подлинного творчества, полностью исчезает из эстетских, "нечеловечески красивых" пассажей его театрального сочинения.
Остается удивляться поистине абсурдному парадоксу, который предлагает нам поколение "циничных романтиков". Предлагаю внести его в эстетический словарь "двухтысячных голов" под названием "претенциозный, или гламурный авангард".
