Вадим Скуратовский: Вашингтон, округ Русской поэзииНазад
Вадим Скуратовский: Вашингтон, округ Русской поэзии
Вашингтон - административная столица мировой деловой цивилизации. Республиканский ампир его архитектуры напоминает об этом на каждом шагу, в каждой своей детали, от цоколя до фриза: запечатленная в камне деловая воля нового Рима.
"Рим - это мир. Остальное - варвары". Это из деловой словесности того, старого Рима.
Но ведь есть в мире еще что-то кроме пользы. Например, то, что, по обстоятельствам давно заплутавшей истории, когда-то отложилось от "пользы", от делового к миру отношения. Поэзия! Всех ее звучаний и всех способов запечатления этих звучаний.
Поэзия - самая загадочная, но все же часть литературы. В Вашингтоне к литературе и к тем, кто ей ассистирует, - свое отношение. Необходимо деловое.
Президент Кеннеди во время какого-нибудь раута в Белом доме мог подойти к молодому писателю со словами: "Ну, понятно, почему я здесь, Джек; но ты-то что здесь делаешь?!".
Президент Никсон на таком же рауте как-то жаловался, что, по занятости, "за последние пять лет" не прочитал ни одной (переведем на русский) "прочетной книжки". Как обстояли дела в предыдущей пятилетке, осталось невыясненным.
Буш-старший во время своей избирательной кампании очень обиделся на вопрос не в меру делового журналиста: "Мистер Буш, а вы часом не интеллектуал?". Разумеется, нет...
Более всего в известном голливудском фильме "Молчание ягнят" меня поразило не человекоядение, которому предается "герой"-сверхпреступник, а то, что на его тюремном столике, в его тюремной клетке, на видном месте лежит журнал "Poetry". Поразительная метафора взаиморасположения (или, скорее, взаимонерасположения) поэзии и той деловой цивилизации.
Но вот Маяковский, попытавшийся принести в жертву "краснофлагому строю" свою поэзию, затем, хотя и изругал ее последними словами, но все же признал, что она существует - "и ни в зуб ногой".
Существует она и в Вашингтоне. "Вашингтонский музей русской поэзии". Созданный и хранимый Юлием Михайловичем Зыслиным, поэтом и певцом, ныне там проживающим.
Музей, разумеется, частный, как то и полагается в городе, сторожащем мировую частную собственность... Но отчего музей - именно русской поэзии?
Ходасевич-эмигрант некогда так объяснял иерархию предметов и персон общемирового значения: какое самое главное дело в мире? Поэзия. - Какая поэзия лучшая в мире? Русская. - Кто ныне самый лучший русский поэт? Я.
Затем Владислав Фелицианович, после некоторой паузы, говорил собеседнику: "Вот и сделайте вывод".
По разумению же Юлия Михайловича, лучший русский поэт - Марина Цветаева. К этому выводу он шел вовсе не логическим, а другим путем. Вплотную приближенным к самой поэзии.
Юлий Михайлович Зыслин - замечательный музыкант и певец. Из тех, кого некогда в "оттепельной" Москве назвали бардами, а в древней Греции - аэдами и рапсодами. Все они пребывают при замечательном инстинкте нераздельности слова и музыки. Это-то и есть кастальский ключ поэзии... Во многих подчеркнуто письменных литературах он уже иссяк, но вся русская поэзия, от пушкинской до Серебряного века, именно звучит, рвется из двумерности книжной страницы в то звучание, в музыку. "И слово в музыку вернись", - как сказал поэт, когда-то влюбленный в Марину Цветаеву. Вот Юлий Зыслин неутомимо и возвращает русское поэтическое слово в музыку - и прежде всего цветаевское - в своих удивительных поэзоконцертах.
Оттого тот музей начинается именно с персоны самого его хранителя, помнящего о живой звуковой основе всего им собранного, могущего ее воспроизвести.
Если деловое начало мира, столь ныне в нем распространившееся, запамятует, что в его основу тоже положена музыка, а не расчет, если оно попытается окончательно отложиться от поэзии (а тем более подвергнуть ее, как в тех "тюремных" кадрах, насильственной изоляции), то само это самодовольное начало рано или поздно окажется беспомощным перед грозными и таинственными стихиями, из которых изливаются музыка, а за ней поэзия.
Замечательная музейная миниатюра на окраине Вашингтона как раз и напоминает о том, что, по удивительному слову Цветаевой, находится "посредине мира". "На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией" (Александр Блок. О назначении поэта). В музее собраны тысячи книг и великое множество, скажем так, параллельных информационных свидетельств (предметов-раритетов, видеофильмов, фотографий и т. д.), напоминающих о загадочном ключе, издревле бьющем из тех глубин. Так что миниатюра та, расположенная в небольшой "трехспальной" вашингтонской квартире, вровень со всеми именами и коллизиями Серебряного века, обобщает все его, в большом историко-литературном времени, невиданные победы и его столь же неслыханные, во всем мировом времени, катастрофы.
Я провел в том музее, по обстоятельствам, одну-единственную ночь. Вслушивался в музыку тех драгоценных экспонатов.
...Вот увесистый том, посвященный последнему петербуржцу-царскоселу Эриху Голлербаху. Когда-то я по крохам собирал библиографию этого искусствоведа, последнего летописца умирающего века, его хрониста, сторожа и благоговейного свидетеля. А уж как сам Эрих Федорович собирал все те "серебряные" осколки! От розановских писем до фарфоровых чашек. Но вот война, блокада. По ледовой дороге едет в эвакуацию грузовик с той сверхколлекцией. Падает немецкая бомба, взрыв, страшная полынья. И в ту полынью проваливается грузовик.
И Голлербах здесь же, сразу, сходит с ума.
Да, все те русско-вашингтонские книги и предметы сплошь "сигнальны". С одной стороны, бьет-кипит в них тот таинственный источник, с другой, от них исходит столь же глубокая печаль.
Страшная жизнь Марины Цветаевой. Экспонаты, которые как бы еще дымятся печалью той жизни. Но ведь та леденящая душу "биография" была не исключением, но правилом. Правилом всей жизненной участи тогдашней поэзии.
Музей русской поэзии в Вашингтоне - также и музей ее катастрофы в ХХ веке. "Поколение, растратившее своих поэтов" (Роман Якобсон, где-то после гибели Маяковского). Так ведь те потери тогда только начинались.
Катастрофа, равная стихийному несчастью, но устроенная демонически-продуманно, в режиме самого зловещего, но расчета. Террористического-полицейского.
Музей, созданный Юлием Михайловичем Зыслиным, собрал решительно весь книжный состав того, что замечательный поэт русского зарубежья Игорь Чиннов как-то назвал посмертной реабилитацией Серебряного века. Все соответствующие издания конца века двадцатого. Все так. Но налицо свидетельство предельной несовместимости "серебряного" и самого "железного" из всех веков. При всем объеме тех самонужных, но и столь запоздавших книжных листов, музей все же напоминает о неслыханной в былые времена уже даже не эмиграции, но эвакуации культуры.
Как некогда горестно писал Пушкин, повешенные - повешены. И вот повесившиеся. Несовместимость поэзии и беспросветно полицейской организации мира очевидны.
А теперь человечество вдруг предстало перед другим, вроде бы совсем не-террористическим сфинксом. Не по дням - по часам! - увеличивается пропасть между "красотой" и "пользой", деловой цивилизацией и поэзией. Как писал Грибоедов, литература и музыка - смешные занятия с точки зрения начальства. Любого.
...Недавно библиотека конгресса США равнодушно отмахнулась от предложения Ю. М. Зыслина - подарить ей свой музей. С одной стороны, возникает, таким образом, хотя бы призрачный шанс возвращения музея на его историческую родину, а с другой - что же будет делать та сверхцивилизация без того музея?
...Когда-то Надежда Яковлевна Мандельштам угрюмо заметила, что вообще-то единственный шанс у мира уцелеть заключается в том, что начальство тоже хочет жить.
Деловая цивилизация, понятно, хочет выжить. Но наряду с другими усилиями в этом направлении очень даже нелишне было принять тот поистине королевский подарок. "Самое главное в мире - поэзия".
А что же потом будет делать сам даритель? Когда-то Велимир Хлебников говорил: поэты должны бродить и петь.
