Артемьев - странный человек. Кино не смотрит, музыку не слушает, встречаться ни с кем не хочет. В запои вроде не уходит. Хотя нос красный. Сидит себе за монитором (пардон, тремя), колдует... И - полное безразличие к миру. До этого 25 лет писал оперу Преступление и наказание. Закончил. Сейчас идет первая запись с хорами и оркестрами. Кончаловский собирается ставить.
- И нет ревности у вас, скажем, к Шнитке или Канчели - первому ряду гениев-композиторов? А то от иных до сих пор слышишь: Этот Шнитке все у меня украл!
- Я... с этим чувством не знаком даже. Закоренелый индивидуалист. Что вы от меня хотите?
И не пришли бы мы к нему никогда, если бы не та сотня фильмов (среди которых Солярис и Сталкер), оформленных его звуком - звуком пионера-электронщика.
Эдуард Артемьев - композитор, ныне признанный классик электронной музыки. Родился в 1937 году. Учился в Московской консерватории у Юрия Шапорина. После встречи с создателем первого синтезатора Евгением Мурзиным окончательно углубился в авангардное для тех дней электронное направление. Создал знаменитую Мозаику, Двенадцать взглядов на мир звука... Встреча с Мурадели привела его в кино, где Артемьев сотрудничал с Тарковским, Кончаловским, Михалковым, Абдрашитовым, Самсоновым, написав музыку к фильмам: Солярис, Свой среди чужих..., Чисто английское убийство, Раба любви, Сталкер, ТАСС уполномочен заявить..., Визит к Минотавру, Город Зеро, Урга, Сибирский цирюльник и другим.
- Иди посмотри. Там где-то дрезина должна быть. Скорее же!.. - это Тарковский рисует своего Сталкера. Пошло движение: бензин залит, дрезина тронулась. И с этого места меняется мир. Теперь Андрей Арсеньевич мертв. Солоницын, Гринько, Кайдановский... все уже там, братцы. Единственный свидетель их свидания с Зоной - Эдуард Артемьев, композитор, - до сих пор отсчитывает дробное та-да, когда колесо дрезины наезжает на стык рельсов.
* * *
Квартира Артемьева в башне на Ленинградском шоссе. Квартира не годится: студия. От пола до потолка - вся в звукотехнике. Сидим в пузыре - в тотальной звукоизоляционной обшивке. И только вид из окна, с 13-го этажа, делает и нас, и все вокруг спасительно случайным.
- Тарковский был скуп на похвалы. Никогда, знаете ли... Но именно за это место в Сталкере похвалил. Понимаете, когда мы смотрим с режиссером готовую ленту и он предлагает написать музыку к тому или иному эпизоду, я часто говорю: здесь не надо... ничего.
- Если каждому говорить ничего, сам без зарплаты останешься. Вы - состоятельный господин?
- Конечно. В кино почему все раньше рвались? Сколько в СССР получали в среднем? 120 рэ в месяц. А композитор брал за фильм 5000 рублей (2500 - договор, остальное - прокат). Два фильма в год сделаешь - можно не работать. А сейчас и вообще с каждого кинотеатра по 3%... Но я не буду жить только на дивиденды.
- Ладно. А Тарковский? Как он объяснял, что хочет?
Дышать нечем. Артемьев берет со стола бутыль с боржомом и тянет из горла.
- А никак. Говорил: Смотрите фильм. Там все объяснено. Что я буду вам на пальцах?.. Для того и снимал, чтобы молчать.
- И как вы к нему попали?
- Дело случая. Как и все в моей жизни. Знакомый художник пригласил на вечеринку. Сидели, выпивали, богема. И я нормально пил. С удовольствием.
- Как-то не вяжется хмельная дрянь с визитами в Зону. Помните: Кайдановский забирает у Солоницына бутыль и выливает пойло в траву?
- О чем вы? Если я глоток пива сделаю, то работать уже не могу: все вышибает. Мне выпивка для вдохновения не нужна. Наоборот. Хотя... Скрябин, по слухам, музыку сочинял, потягивая рюмку коньячку. Одну. Часа четыре.
- И от писания своего с ума не сходите?
- Я? Нет. У меня твердая психика.
- А вот про Шнитке говорят...
- Ерунда все это. При чем здесь? У него последние десять лет давление было колоссальное - под 220! Чистая патология.
- Так вы про ту богемную вечеринку...
- А, да. Сидим. Тут же - Тарковский. А мне его имя ничего не говорило - кто такой? Какое там Иваново детство? Кто-то сказал: Андрей, вот познакомься: Леша (я в крещении - Алексей) занимается электроникой... - Да? Надо посмотреть. Я более и не вспоминал об этом разговоре. А однажды приносят телеграмму с просьбой зайти на Мосфильм. Так мы и начали работу над Солярисом.
- Он был доволен вами?
- Откуда я знаю? Если он меня приглашал на следующие картины, значит, что-то его удовлетворяло.
- А вам нравилось? Интересно было?
- Нравилось - не нравилось... Эти слова не ко мне. Я - профессионал. Трудно всегда. И ничего интересного здесь нет. Я с легкостью не работаю. Всегда преодолеваю себя. И без рутины не обойтись. Рутина - это то, что у тебя наработано. Не будешь же искать новое в каждом кадре: так годами можно музыку писать! А в кино заставляют работать быстро.
...На Сталкере они завершили сотрудничество. Нет, Тарковский снова звал Артемьева на Ностальгию, но... заказчик - итальянская сторона, сославшись на собственный профсоюз композиторов, - не допустил. Андрей Арсеньевич извинялся, но сделать ничего не мог. И в итоге вовсе не взял композитора на фильм, обойдясь записями классики.
- Да ему не нужна была авторская музыка. Я мечтаю снять фильм без музыки вообще. Искал уникальный и самодостаточный язык, присущий только кино. Знаешь, в моих фильмах музыка появляется тогда, когда я сам недотягиваю. Так он говорил. Хотел напрочь изгнать чувство...
- А стал меж тем самым чувственным режиссером.
- Да. Чем больше смотришь его картины, тем больше находишь глубин. Такое редко бывает в кино.
- Вы ходили к нему на съемки?
- Зачем? Потеря времени. Мне-то чего там делать?
- Так за что вас похвалил Тарковский? За то, что в Сталкере, когда те трое попадают в Зону, совсем не звучит музыка?
- Но кадр должен дышать! Музыка - это средство, которое надо беречь и не транжирить. Тогда она всегда будет стрелять, а не просто гудеть фоном. На том эпизоде Андрей сказал: Здесь мир меняется. Но как это выразить? Я и предложил перестук колес той дрезины.
* * *
Артемьев в 45-м году (ему семь лет было) поступил в Хоровую десятилетку в Москве. Потом - консерватория. Уже с 14 стал писать.
- Помните свои первые сочинения?
- Так, ерунда какая-то. Что-то громоподобное под влиянием Рахманинова. Его тогда только-только стали разрешать, ведь в 42-м он перевел из Америки колоссальные деньги на Красную Армию, вот Сталин и позволил его немного...
- А в консерватории вас сразу вынесло на Скрябина и других полузапретных новаторов?
- Потом узнал, что музвузы по договору между собой обменивались нотами. В Москве было все! И Шенберг, и Веберн, и Дебюсси. Но лишь немногое из этого всего выдавалось студентам. Как раз Альфред Шнитке часто сидел в библиотеке (выносить ноты запрещалось!), читал. Я, едва увидев его в первый раз, понял, что человек он необычный. О нем тогда уже стали поговаривать. А я... был очень незаметен. Не любил консерваторию, неуютно там как-то. И сейчас не захожу. И потом: скучно было. Особенно на занятиях по немецкой классике. Все эти Шуман, Шуберт, Бах, Бетховен...
- И это говорите вы, талантливый человек...
- Талант-талант... Крепкий зад надо иметь, чтоб из тебя музыкант вышел толковый! Сидеть и долбить одно и то же. Тренаж! И перескочить эту стадию еще никому не удавалось.
- Вот вам скучно от классики. А как же сейчас в каждой консерватории идет поросль молодых композиторов? Им-то что прикажете писать?
- Не знаю, что они будут писать, но те, кто избегает электроники, никогда уже в музыке не продвинется. Звук - это пространство, которое не ограничивается звучанием скрипки или альта. Нет привилегированных звуков; весь мир - материал для музыки: скрип калитки, лай собаки. Какая разница, какого звук происхождения? Таинство - в их совмещении. И здесь важно знать новые технологии.
...Ясно-ясно. Ведь после консерватории Артемьева пригласил в свою лабораторию знаменитый инженер Мурзин - создатель первого синтезатора АНС (по имени Скрябина):
- Авангардист Ксенакис гостил как-то в Москве. И как он был поражен, когда зашел в музей Скрябина, увидел АНС и узнал, что эти умные машины были придуманы лет за 40 до него, еще в 30-е годы! А эту технику, - Артемьев показывает на всякие рекордеры-эквалайзеры вокруг себя, - двинули вперед рок-музыканты. А не профессора какие-нибудь, которые сидели бы еще сто лет и решали бы проблемы... теоретически. А так - коммерция быстро сделала погоду. И это хорошо, на этом построен мир.
- Хвала року? Шоу-бизнесу? Битлз?
- Битлз мне совершенно не нравились. Играть и петь они не умели. До сих пор не могу их слушать. Что-то там бренчат на гитарах, поют нестройно. Не лучше иной сельской самодеятельности.
- Народу нравилось.
- Это меня и поражало. Но потом, когда настоящие оркестры стали играть их чудные темы, я немного изменил отношение.
- А то вот недавно в Москву приезжал Филип Гласс...
- Меня активно звали с телевидения, хотели, чтобы я вел с ним умную беседу на равных, но я отказался. Потому что минимализм как стиль не принимаю. Как композиторский прием - да. А так... крутят часами одно и то же. Потеря времени. Я могу и сам это все написать.
- Да ну?
- И очень легко. И потом... Время лидеров мирового масштаба в искусстве закончилось. Последним в таком качестве себя пытался преподнести Штокхаузен.
- Который сказал про самолеты, вошедшие в башни-близнецы, что это величайшее произведение искусства?
- Пусть говорит всё что хочет. Он уже затерялся под натиском рок-музыки.
- Вы с ним лично не знакомы?
- Нет.
- И не хотели бы?
- А какая нужда?
- Разве личный контакт ничего не значит?
- Я - одиночка. Сам по себе. И контакты мне не нужны.
- В консерватории когда были в последний раз в качестве слушателя?
- Лет двадцать назад. Я настолько испортил свой слух, привык к искусственному, кристаллизованному звучанию, что любая погрешность в исполнении меня сильно огорчает.
- Но это несовершенство потрясающе. Оно - живое!
- Живое - не живое... Меня оно раздражает! Я лучше поставлю CD и один дома все послушаю. Ведь грязные ноты никогда не пойдут в печать, и на любой сидишке все вычищено до идеала. Так, как это не сыграет ни один оркестр. Вообще нас с вами, должен сказать, редакторы избаловали идеальным звучанием.
- По счастью, записи года эдак 58-го редактировать не удастся.
- Туда не влезешь, но ведь та же химия была: писали дублями до тех пор, пока не сыграют правильно. А потом склеивали.
- Хорошо, но почему-то люди валят в Большой зал консерватории в 10-й раз послушать Бетховена!
- Находят в этом какое-то удовольствие, уж и не знаю. А я занят.
- У вас что же, кроме фильмов есть отдельные заказы?
- Заказов нет. Вот только Башмет лет шесть назад просил у меня Концерт для альта соло. Я пообещал, а теперь боюсь с ним встречаться.
- А расслабиться? Подзарядиться?
- Я заряжаюсь в процессе работы. Отдых? Да я десятки лет не знал, что это такое! Только в этом году полетел на Мальдивы. Потому что надоела зима! Надоела!
- Вы же из Новосибирска родом, северный человек...
- Да, северный. Но видимо, в детстве так намерзся, что зимою вообще не выхожу из квартиры. Ни-ку-да. Сижу в кресле. Компьютер, программы. И ничего больше не надо.
- А путешествия? Лувр? Пирамиды?
- Скука сплошная. Мне достаточно того, что внутри. А то, что внутри, заложено с детства. Были сильные впечатления. Полярные сияния... И этого мне хватает. Пока.
* * *
- А в церковь пойти? Вы же крещеный?..
- Туда жена ходит каждое воскресенье. И за меня грехи отмаливает.
- Какие же грехи, если вы из квартиры не выходите? Музыка - грех?
- Музыка? Нет. Ну, понервничал. Раздражился. Грубо кому-то ответил. Хотя во всем судьба ведет.
- Судьба? И не рыпаться самому?
- Не могу давать рецептов. Я никогда никуда не пробивался. На меня никто не давил, не ущемлял. Тьфу-тьфу, не сглазить... Все само собой выходило. А как начинаю дергаться, так обязательно все разваливается. Или иной музыкант болезненно воспринимает любое критическое слово в свой адрес. А мне глубоко безразлично.
- Представляете, сколько композиторов было за эти годы? А кто известен? По пальцам пересчитать. Вам повезло.
- Я вот знаю тех, о которых сейчас едва ли кто помнит, но пройдут годы, о них заговорят. Жили в ужасающей бедности. Писали в стол симфонии, кантаты.
- А у вас фильмы - половина творчества.
- Да сейчас уж больше, наверное. Меня же Мурадели в кино привел. Фильм снимали в Одессе, Мечте навстречу. Уж не помню: Марс и любовная история какая-то. В общем, понадобилась им электроника. А никто этого сделать тогда не мог. Вот Мурадели и сказали: сидит один в музее Скрябина... Так он пригласил меня в соавторы. По-честному: даже в титрах стоял.
- А с Михалковым легко работалось?
- Он всегда знает, чего хочет. С Сибирским цирюльником проблем не было (это, кстати, моя самая крупная работа в кино), а вот в Утомленных солнцем я не сразу правильно прописал тему командарма Котова. Он как бы из народа, надо было постараться, а то Михалков критиковал: Что-то у тебя слишком сложно здесь.
- Вы столько лет писали Преступление и наказание... А фильм с Тараторкиным в главной роли помните?
- А как же! Хороший. Вообще снят без музыки. Ни одной ноты. Лишь стучат ворота.
- Как же это Кончаловский столько лет ждал заказа?
- Да не важно время! Важен результат! Представьте себе фигуру Достоевского! Хотелось бы его примерно так же подать! Хотя это невозможно. (Он зачарованно водит глазами по сторонам.) Но должен сказать, - все в искусстве идет к мистериям. Действам, вооруженным колоссальной технической мощью, способным потрясать людей и управлять их сознанием... Хочу взяться за такую. Это все Скрябина идеи, но он свое время опередил лет на 150: техника не позволяла. А сейчас пора. Не будет сцены и зрительного зала. Но тотальное соучастие всех во всем...
...В этот момент композитора лучше оставить. Я уже выбрался из звукоизоляционного мешка, а он все сидит там, в грезах о тайном знании.
Сайт: Московский комсомолец
www.peoples.ru
16.11.2005
