Буквально излучал энергию и светился восторгом - ему невероятно нравилось делать эту роль.
Признался: играю старика, а переживаю вторую молодость. Было видно, как
вдохновляет его сама эта мысль, что еще немного - и будет премьера.
Роль Толстого - уникальна, но и до нее, и после он тоже был велик.
Недаром ему первому среди всех сибирских актеров присвоили высшее в стране
звание - народного артиста СССР.
А начинал у Таирова, играл у него в легендарной "Оптимистической
трагедии", в "Египетских ночах", в "Цезаре и Клеопатре". Во время войны -
фронтовые бригады, после войны - разные города и театры, которых так много,
что и не запомнишь. Но некоторые его роли назвать надо. По ним ясно, что
Щеголев всегда ходил в "первачах", неизменно премьерствовал. Тут и Д,
Артаньян, и Сергей Луконин в "Парне из нашего города", и Радищев в пьесе про
Радищева, и Вершинин в "Трех сестрах", и Сирано де Бержерак. А в 1952 году
он даже получил Сталинскую премии за исполнение роли Якова Каширина в
спектакле Саратовского тюза "Алеша Пешков".
Едва после прогона нас познакомили, потащил нас к себе домой:
"Пойдем-пойдем, Надя покормит, музей покажу!" Жена его - Надежда Надеждина -
играла Софью Андреевну. Так все вместе и проследовали через центр города,
где каждый второй их узнавал и здоровался.
В квартире один угол с полками был посвящен Толстому, другой -
Карбышеву. Омичи считают героического генерала своим - он из этих мест.
Поэтому три года назад, вскоре после того, как сюда приехал, Киржнер вместе
с журналистом Мозгуновым написал пьесу "Так начинается легенда" и поставил
ее, дав главную роль Щеголеву. Домашний музей остался. Теперь появился
новый.
Из Омска их с Надеждой никуда больше не потянуло. Тут он всех потряс не
только Карбышевым, но своим Силой Грозновым в "Правда хорошо, а счастье
лучше", Сатиным в "На дне", Талановым в "Нашествии", Егоровым в "Пожаре" по
Распутину.
Обо всем этом я пишу сегодня, чтобы не забылся его Лев Толстой.
ПРЕМЬЕРА
Местное радио, телевидение, газеты основательно подогрели интерес к
необычной премьере. "Омская правда" поместила большую статью Якова Киржнера.
Газету вручили мне сразу по приезде. "В чем принципиальное значение
постановки пьесы "Ясная Поляна" на сцене Омского драматического театра? -
спрашивал в этой статье Яша. И сам отвечал: - Во-первых, впервые в истории
русского, советского театра воплощается образ Льва Николаевича Толстого, о
котором А.М. Горький сказал: "Нет человека более достойного имени гения,
более сложного, противоречивого..." Во-вторых, мы показываем Толстого в
необычайно сложный и трудный период его жизни..."
Назвав исполнителей, других создателей спектакля, автор статьи
сообщает: "Событийная ткань пьесы содержит в себе много острых положений,
ярких и динамичных сцен... В спектакле будет много музыки. Нам хочется
создать спектакль поэтический и в то же время спектакль больших человеческих
страстей. Нам хочется рассказать об огромном сердце великого писателя, о его
страстном, непримиримом восприятии любой несправедливости".
Есть в статье и такая фраза: "Мы ждем на премьеру автора, и это еще
больше усиливает наше волнение..."
Автор, как говорится, не заставил себя долго ждать.
...Вдвоем с Аленой подошли к театру часа за полтора до премьеры.
Постояли у входа, под весенним предзакатным солнышком, толпа вокруг была
изрядная - и продолжала прибывать. А в переполненном зале в первых рядах
несколько человек оказались с медалями лауреатов Ленинской премии. Тем, кто
забыл, напомню: высшей премии в стране. Омск есть Омск -город с передовой
наукой и производством: это могли быть и ученые, и конструкторы, и
руководители каких-нибудь засекреченных предприятий. Только в войну сюда
было перебазировано из западной части страны около ста заводов. Здесь они и
остались, разрослись, потом добавились новые, плюс исследовательские центры,
институты. Народ, словом, был в городе непростой, культуре не чуждый. Вот и
пришли посмотреть на нашего Льва Толстого.
От всего этого делалось неспокойно, страшновато: люди пришли сюда сами,
добровольно, надеются получить удовольствие - а вдруг да не получат то, чего
ожидают!? Вот позор-то будет...
Кстати, где-то в рядах затерялся Александр Свободин. Он не приехать не
мог - Толстой...
И вот - начали...
Спектакль открывается пространной сценой, в которой Льва Толстого нет.
Его ждут. Ждет и Софья Андреевна, и младший сын, и сестра хозяина дома
монахиня Марья Николаевна, и гостящие в доме князь с княгиней - давние
друзья, и соседка Звягинцева, мелкая помещица, и приехавший музыкант. Даже
слуга Тимофей, что чинит в сторонке кресло, ждет. Это кресло чуть позже
будет задействовано в сюжете...
Разговор на веранде яснополянского дома застигунт как бы врасплох, с
полуслова, он был начат раньше. Но внутреннюю напряженность речей мы ощутим
сразу. Здесь будто там и сям разбросаны перчинки нынешних и будущих
огорчений и острого поворота отношениий. В нервной скороговорке Софьи
Андреевны проскользнет озабоченность здоровьем мужа, а заодно и судьбой его
завещания, откроется раздражение Чертковым - "эта его одноцентренность с
господином Чертковым сделает нас нищими". Монахиня пытается утешать, младший
сын ерничает, князь бахвалится - словом, каждый со своим мотивом, а все
вместе - беспокойная атмосфера дома, в котором грядет трагедия. И все,
повторяю, ждут его - вот-вот вернется из Тулы, где присутствовал в суде,
защищал несправедливо осуждаемых мужиков.
Мне казалось, что такая сцена - экспозиция, готовящая появление
главного героя, необходима, но получится ли она интересной для зрителей?
Было такое сомнение. Оно не оправдалось. Зал смотрел и слушал, замерев.
И когда вбежал на сцену лакей с криком "Граф едут!", то не только на
сцене все вздрогнули и повскакали с мест, а и зрители подались вперед -
сейчас увидим!.. Какой он?..
Он вышел стремительно, огнево, победно и еще можно добавить - как-то
очень симпатично. Такой сразу притягивал.
Талантливых актеров много, одаренных свыше - единицы. Они отмечены той
притягательностью, которую нельзя ни наиграть, ни отрепетировать. Она или
есть, или ее нет. Вспомните Леонова, Смоктуновского, Евстигнеева, нынешнего
Олега Янковского - вот, что имеется ввиду. Из зарубежных - Габен, Бартон,
Дастин Хоффман, Роберт де Ниро. Александр Щеголев был этой породы. Такой
молчит, ничего, кажется, не делает, а ты не можешь глаз оторвать. И когда
"делает" - тоже не можешь. Это - тайна, и в этом - наше зрительское счастье.
Можно и добавить. Истинных актеров мы всегда узнаем, какую бы роль они
ни играли. В любом обличье их самость узнаваема. Щеголев был наделен этим
даром исключительно. Даже когда, как в случае с Толстым, перевоплощался до
неузнаваемости. Он и тогда полностью сохранял свою органику и гипнотическую
привлекательность. Что, кстати, отметил и Александр Свободин в своей
рецензии на спектакль, которая полностью воспроизведена чуть дальше в этой
книге.
Большая предварительная работа, которую провел актер, готовясь к роли,
не прошла даром. Он будто лично был знаком с Толстым, настолько убеждал
зрителей, что именно так, как он демонстрирует, Толстой ходил, стоял, сидел,
взмахивал руками, смеялся, откинувшись, склоняся над бумагами, держал книгу.
Если и был в чем-то другим, то это уже не играло ни какой роли - мастерство
актера покоряло, мы оказывались во власти именно его версии.
Появившись на сцене после дороги, как бы, говоря условно,
представившись зрителям, Толстой уйдет, а потом вернется для обеденного
застолья. А в паузу между двумя его появлениями вклинится короткий, но
существенный для дальнейшей драматургии разговор между Звягинцевой и всегда
приходящим в дом неожиданно отцом Герасимом. Оказывается, священнослужитель
поручил ей за всем здесь следить и ему докладывать. А она не старается!
Идея такой сцены возникла неслучайно.
Напомню, что события, которые легли в основу пьесы, происходят спустя
несколько лет после прогремевшего на всю Россию "Послания верным чадам" -
документа, рожденного в недрах Святейшего Синода, в котором фиксировался
факт отпадения "известного миру писателя... от вскормившей и воспитавшей его
Матери, Церкви Православной". По существу, состоялось отлучение. Самые
ретивые настоятели пропели даже по церквам анафему, хотя это и не считалось
обязательным. Толстому не простили ни сарказма церковных сцен в
"Воскресении", ни его философских статей с их нравственными абсолютами и
утверждениями, что "Царство Божие внутри вас".
Инициатором затеи с "отлучением" был всесильный обер-прокурор
Святейшего синода Константин Победоносцев. Вот как описывает его Эдвард
Радзинский в книге "Александр II. Жизнь и смерть": "В кабинете Победоносцева
стоит чрезвычайных размеров стол с бронзовыми львами. Стол, всегда
заваленный горами бумаг, окружен огромными шкафами с книгами. И над столом
на фоне книг возвышается его длинное узкое лицо, так напоминающее иссушенное
молитвами и постами лицо Великого инквизитора. Высоченный лоб заканчивается
голым черепом, оттопыренные уши, нос - клюв. И постоянный, беспощадно
насмешливый взгляд, который так озадачивал его собеседников.
Здесь, в этом кабинете рождались идеи и страхи, которыми кормились все
ретрограды в России - тогда и до сих пор".
Книга Радзинского, которую я цитирую, издана в 2006 году. Неужели "до
сих пор"?! А ведь он прав. Лет пять назад сходное мое рассуждение в статье о
Толстом для довольно известной газеты главный редактор перед публикацией
вычеркнул. Чего он сегодня-то убоялся?..
Не утруждаясь усилиями пойти на открытый спор с Толстым на плацдарме
мыслей, для чего потребовались бы и убедительные суждения, и адекватный
публицистический талант, чего не оказалось, Победоносцев предпочел
действовать на плацдарме власти. Недаром еще раньше он предлагал императору
Александру III заточить неугомонного писателя в Спасо-Евфимиевском
Суздальском монастыре - известном застенке для неугодных в разные века.
Император не захотел к писательской славе добавлять еще и славу страдальца и
от этого предложения отказался.
Победоносцев не успокоился и, возглавив Синод, породил свое
достославное, позорящее всю думающую Россию "Послание". Но авторитет
Толстого сокрушить не удалось, на него уже "смотрел весь мир", смотрел и
прислушивался к нему.
До последних минут его жизни официальная церковь не оставляла Толстого
своим вниманием. Лелеялась надежда, что покается, пойдет на согласие. Дабы
не упустить момент, вблизи великого Льва всегда держали специально
заряженных служителей, готовых принять покаянное исповедание, коли выпадет
подходящий шанс. Так и в Гаспре было в 1901, и в Ясной Поляне, и в Астапово
в 1910-м.
Отношение Толстого ко многим чертам официальной церкви и, наоборот,
церкви к толстовскому христианству, ставшего следствием его неукротимого
желания во всем доходить до самой сути - важная линия духовной биографии
писателя. Ее невозможно замолчать, сделать вид, что ничего такого не было.
Если уж из песни слова не выкинешь, то из истории и подавно. Перед нами
важная составляющая духовных поисков писателя - от сравнительно молодых лет
до последнего часа.
В "Ясной Поляне" эта проблематика не в центре, она, как говорится, не
главная, но она присутствует и добавляет действию трагизм еще и потому, что
все касающиеся этой темы слова - подлинные толстовские, а его краткий диспут
со священником - цитата из полностью автобиографической пьесы "И свет во
тьме светит". Опираться в данном случае на собственные импровизации и
фантазии, а не на действительный толстовский текст, я считал для себя
недопустимым.
Остается заметить, что эта часть сюжетного наполнения моей пьесы не
вызвала никаких возражений советской цензуры, она все оставила так, как было
написано. И понятно почему: тогда это было "в русле". Интересно, а как бы
отнеслась к этой объективно существующей проблеме цензура сегодняшняя, дала
бы она нашей национальной гордости, нашему великому классику произнести со
сцены реально сказанные им когда-то слова? Вопрос, конечно, интересный. Мы
же сегодня имеем счастье жить вообще без цензуры. Унизить Толстого запретом
сегодня не может никто... Вот бы проверить: так ли это?..
В постановке Я. Киржнера и отец Герасим, на премьере его играл артист
В. Мальчевский, потом - народный артист Б.Каширин, и Звягинцева в исполнении
К. Барковской получились вполне живыми людьми, а не сухими знаками сюжета. В
их подлинность верилось, было видно, что данные персонажи вполне искренне
преданы своему тайному делу. От этого становилось еще страшнее за главного
героя. Не так опасны коварные враги, как искренние...
А далее последует большая сцена обеда. И семья, и гости сидят за
столом, "играя разговорным мячиком", по выражению Толстого. И тут - все
внимание сосредотачивается на Льве Николаевиче, на его суждениях, шутках,
вопросах, которые он обращает к домочадцам. Аура искренней симпатии к нему
распространяется в зрительном зале - это чувствуется почти физически.
Резкий, остроумный и трогательный старик царит на сцене. Но и брезжит
тревога за него: к чему все клонится, откуда угроза?.. Режиссер мастерски
сотворял общую музыку сцены из мелодий отдельных персонажей, все отчетливо
слышны, а прежде других мелодия Софьи Андреевны, в которой полифония - от
озабоченности здоровьем мужа до радости, что наняли в сторожа чеченца -
порубки прекратились.
Ставят на граммофон пластинку, Толстой просит развернуть его трубой к
обслуге - чтоб и они слышали.
Щеголев-Толстой и серьезен, и парадоксален, и самоироничен. "Это
Тургенев, будь ему неладно, придумал обозвать меня "великий писатель земли
русской". А почему, спрашивается, земли, а не воды?" Шаг за шагом, через
парадоксы, перепады настроений, игру мыслей и эмоций Щеголев убеждает
зрителей в незаурядном человеческом масштабе своего героя.
В целом же, если говорить о второй половине первого акта, действие
здесь построено на разработке двух сюжетных узлов: один остроконфликтный,
другой - сугубо лирический.. Первый - это отношения в треугольнике Толстой,
Софья Андреевна, Чертков, второй - Софья Андреевна и Лев Николаевич,
вспоминающие молодость.
По опубликованному варианту пьесы ностальгический эпизод объяснения в
любви должны были разыграть два молодых актера - юная Софья и молодой Лев.
Киржнер предложил свое решение. Он знал своих актеров, знал их возможности!
У него Александр Щеголев и Надежда Надеждина, "не покидая" своего возраста,
в тех же самых своих преклонных годах, в которых пребывают весь спектакль,
оказываются сидящими в двух креслах и, подкрепленные переменами света,
музыкой, во всеоружии своих голосовых возможностей, переносятся в юность и в
этом же эпизоде, в той же мизансцене возвращаются в сегодня, в свою
беспокойную старость. "Больше любить не могу... Люблю до последней
крайности" - говорит она. "А я-то тебя как люблю!.. И люблю тебя, и страдаю,
и жалею, что ты страдаешь..." - откликается он.
Получилась одна из лучших, безошибочно впечатляющих сцен спектакля.
Труппа Омской драмы была в те годы очень сильной и ровной. Все, что
было необходимо для "Ясной Поляны" в ней нашлось. Актеры понимали, что
по-настоящему развернутых ролей здесь не много - Толстой, его жена, Чертков,
но и то, что досталось остальным, игралось самоотверженно, с полным
пониманием ответственности за целое.
Как известно, реальная Софья Андреевна скромно и достойно оценивала ту
непростую жизненную роль, что выпала на ее долю. "Я не Толстая, я жена
Толстого", - говорила она. В таком ключе и играла ее Надежда Владимировна
Надеждина. Актриса словно намекала: и я не Щеголева, я только жена Щеголева.
Она как бы держалась в тени своего яркого мужа, своей корректной, то, что
называется, ансамблевой игрой, талантливо звучала в дуэте, помогая Щеголеву
развернуться во всю мощь.
И в жизни то была замечательная супружеская пара.
В одном из писем Щеголева ко мне есть такое сообщение о сыне: "А в
нашем Ванечке уже 191 сантиметр!"
Омский дом актера носит сегодня имя Ножери Чонишвили. Это его сын
Сергей ярко продолжает фамилию в Ленкоме Марка Захарова, много и успешно
снимается в кино и на телевидении. А в "Ясной Поляне" его отец, старший
Чонишвили, актер милостью Божьей, омский грузин, как он себя называл, играл
Черткова. И статью своей, и многозначительной умной обходительностью он
точно "попадал" в эту роль. Его Чертков был равномерно сдержан, и также
равномерно в каждое мгновение взрывоопасен. Последнее - по адресу Софьи
Андреевны. К Толстому - пиетет, но очень достойный, без малейшего
самоуничижения. На мой взгляд, Чонишвили был безупречен в трактовке этой
непростой фигуры, оставшейся в истории благодаря свой близости к гению и
действительно много сделавшей для распространения толстовских мыслей и
писаний.
Второй акт начинается с той сценки в деревне, что перекочевала из "Свет
во тьме светит". Все обоснования такого цитирования приведены выше. Здесь
Толстой общается с крестьянами. Я заканчиваю эпизод тем, что главу семьи,
единственного кормильца, Петра, арестовывают за порубки в господском лесу.
Лев Николаевич пытается не отдать несчастного, но не получается - сотский
непреклонен.
Строго говоря, без этой сцены можно было бы и обойтись, сюжет в целом
потерял бы не много. Но пострадала бы полнота представления о Толстом как о
печальнике народном, недаром же он сам себя называл "адвокатом
стомиллионного земледельческого народа". В прозе такое можно объяснить
словами, в театре - надо показывать.
Общая сюжетная пружина второго акта - страсти и напряжения,
сплетающиеся вокруг толстовского завещания. И одновременно с этим, до
ощущения петли на горле, - муки главного героя от невыносимого стыда, что
все больше втягивается он в распри близких ему людей, растаскивающих
рукописи, дневники, суетящихся вокруг завещания, а главное, что не привел
свою жизнь в согласие с собственным учением. "Жить в прежних условиях
роскоши и довольства, когда вокруг ужасы нищеты и разгул жестокости - значит
чувствовать себя причастным к злонамеренности и обману. Не хочут так больше
жить, не хочу и не буду!"
Тут я уже цитирую предфинальный монолог Толстого.
Надо заметить, что в современных пьесах персонажи редко произносят
монологи, на них как бы нет теперь моды. Монолог и тридцать лет назад, да и
теперь, пожалуй, понимался и понимается как нечто слишком традиционное для
театра, не креативное, как условность, потерявшая цену. Хотя два примера -
один из прошлого, другой сегодняшний - явно опровергают такое представление:
вспомним "Любите ли вы театр, как я?.." в "Старшей сестре" Александра
Володина или монолог впавшего в отчаяние майора в пьесе, а потом и в фильме
братьев Пресняковых "Изображая жертву".
И хорошо забытое старое может зазвучать как абсолютно новое, если
вызвано к жизни четко обусловленными драматургическим потребностями.
Я чувствовал, что в пьесе о Льве Толстом без монолога главного героя,
каким бы устаревшим этот прием не считался у ревнителей новизны, обойтись
нельзя. Каждое художественное произведение складывается по законам,
специально для него созданным. Общий склад и смысл "Ясной Поляны" будто
взывал вывести главного героя к рампе, наделить его прямым обращением к залу
- как исповедь, как итог, как завет людям.
Ведь проповедничество - истинная органика Толстого. Разве кипящие
страстью его статьи "В чем моя вера", "Не убий", "Не могу молчать", все
другие - не есть, по-существу, именно монологи, открытые и прямые обращения
к людям, к их разуму и сердцу, взволнованные проповеди, которые вполне можно
себе представить произнесенными и с кафедры, и на площади, а сегодня - и с
экрана телевизора. Поэтому монолог и Лев Толстой в моей пьесе, соединялись,
думаю, совершенно естественно, и соединение это было насущно необходимо. Я
сочинил этот монолог, сложив его из реальных фраз Толстого и из своих
собственных - в том же - его! - стиле и с той же сутью. Толстоведы не нашли
зазоров между тем и другим, одобрили, а зрители на премьере восприняли его
так, как и должны были воспринять - замерев и ловя каждое слово.
Можно сказать, что в определенном смысле все пребывание Щеголева на
сцене было подготовкой к монологу. Он будто исподволь и неуклонно готовил
свой психофизический аппарат к этой кульминации, к этой окончательной
проверке его способности владеть залом.
Он выходил к зрителям из глубины сцены и, казалось, пламя занималось
над его головой. Так выдвигали себя корифеи в старинных театральных
воплощениях. А еще в старину сказали бы: он трепетал. Да, трепетал, и
сначала сдержанно, а потом все более открыто, своим высоким, звенящим,
серебряным голосом, почти таким, какой доносится с эдисоновского воскового
валика, исторгал в онемевший зал последние исповедальные слова: "Все на
свете пройдет, и царства, и троны пройдут, и миллионные капиталы пройдут, и
кости не только мои, но и праправнуков моих давно сгниют в земле, но если
есть в моих писаниях хоть крупица художественная, крупица любви и
откровения, она останется жить вечно!.."
Исторгнув из себя эту лаву страстных слов, актер устало присаживается
на скамью и почти буднично, почти по-деловому сообщает об окончательном
решении покинуть "Ясную Поляну": "Ухожу!.. Сейчас..."
Потом - Астапово.
Потом - пошел занавес. Все закончилось. Выходим на поклоны. На сцене за
занавесом, который отгораживает от зрительного зала, нас фотографируют
местные газетчики. Щеголев тихо мне говорит: "Ты родил меня второй раз... С
Толстым снова живу, как в молодости..."
Он в бороде, лицо в переплетениях каких-то марличек, наклеек, нашлепок
- под сложным гримом, в прозаической близи, вне волшебства сцены это еще не
Щеголев, но уже и не Толстой. Я благодарно целую его в плечо.
С тех пор дома на стене висит фотография под стеклом. Из тех, что были
сделаны тогда - за кулисами: автор напару с исполнителем главной роли. По
белой бороде надпись рукой Щеголева: "Все на свете пройдет! Но дружба сердец
останется вечно! Милому Далю Орлову от Александра Щеголева".
Александр СВОБОДИН
ДРАМА ВЕЛИКОЙ ЖИЗНИ НА СЦЕНЕ
Историки нашей современной сцены должны будут отметить, что Лев
Николаевич Толстой как действующее лицо драмы впервые появился в спектакле
Омского театра "Ясная Поляна", поставленного режиссером Яковом Киржнером по
пьесе Даля Орлова.
Факт этот представляется многозначительным, требующим серьезного
осмысления. Ни в художественном кинематографе, ни в театре образ Толстого до
сих пор не возникали, в то время как Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Чехов,
Горький неоднократно представали перед зрителем в исполнении актеров.
Образовались заметные, хотя и не слишком обширные традиции в толковании
ролей великих писателей. А между тем трагедия Толстого, шестьдесят три года
тому назад, в ночь на двадцать восьмое октября особенно холодной и сырой в
тот год осени, тайно покинувшего Ясную Поляну, исполнена такого драматизма,
что может быть сравнима с эсхиловскими трагедиями.
Театр, это могучее художественное средство анализа самых сложных
характеров и положений человеческой жизни, неизбежно должен был попытаться
включить и эту исключительную жизнь в орбиту своего исследования. Можно
только удивляться, что он не сделал этого раньше, хотя тому, возможно, были
и серьезные причины. Слишком кровоточила эта рана, многие люди, принимавшие
участие в самом житейском аспекте драмы, были живы, а главное, видимо,
заключалось в том, что литературоведение и, в частности, толстоведение,
должны были ввести в научный обиход все факты, обдумать их, дать им оценку.
Да и сам театр еще не владел документальностью, как частью художественности,
не был так раскован в применении разнообразных способов сценической
интерпритации реальных жизненных событий, как он это делает теперь. Тем не
менее попытка дать последний год жизни Толстого и уход его в драматургии
были, и первой из них надо назвать мало кому известную драму свидетеля
происшедшего, секретаря Толстого В.Ф.Булгакова. Существует немало и других
пьес, в частности, написанных в последние годы, но первой, увидевшей сцену,
стала пьеса Д.Орлова.
Трудно передать, с каким естественным, наверно,для каждого чувством
сомнений и опасений ехал я смотреть этот спектакль. Страх перед возможным
душевным отталкиванием в момент появления актера в гриме Толстого не
отпускал.
...Звуки музыки с отдаленной мелодией "Вечернего звона", белый
прозрачный занавес, за которым угадывается столь знакомая столовая
яснополянского дома, а слева, на авансцене, та самая скамейка из березовых
жердей, которую знают все, как знают скамью Пушкина в Михайловском. Потом
рояль, разговор различных лиц, появление священника, отца Герасима,
приставленного духовными, да и не только духовными властями следить за
Толстым, чтобы накануне его смерти попытаться обратить к отлучившей его
церкви. А я все жду Его. Вот, наконец, объявили: едут! И появляется Лев
Николаевич.>
А.Щеголев выстоял в этой роли, как выстаивают солдаты, до последнего
обороняя свой редут. Он сумел сыграть так, что сильное портретное сходство
его грима, блуза, трость, сиденье, сапоги и прочее, известно, описанное в
мемуарах, изображенное на фотографиях и картинах художников, - все это не
заслонило олеографией напряженной внутреннейй жизни, которой жил актер, от
эпизода к эпизоду повышая драматический регистр роли, увеличивая масштаб
личности своего героя. Он на десять голов выше окружающих, он страстен и
пылок, и молод душевно, он почти приплясывает, дразнит, озорничает. И он
страдает, страдает невыносимо, своим высоким голосом выражая это страдание
от мучающего его сознания, что живет он не так и что жизнь устроена не так.
И еще: его Толстой великолепно держит лист бумаги! А.Щеголев много вложил в
этот образ актерского труда, но раньше всего - своей душевной увлеченности.
Другие актеры может быть сыграют иначе, но первый и удачный опыт за
А.Щеголевым. Его Толстой, несомненно, тот, который сказал: "Я человек,
отрицающий весь существующий строй и прямо заявляющий об этом!" Неистовый
противленец.
Театр - своеобразный "следственный эксперимент". Можно сто раз читать,
как невыносимы были Толстому страдания крестьян, трудового народа, но, когда
видишь, как нанятый Софьей Андреевной страж-черкес приводит к дому, к
террасе с гостями связанного, пойманного за порубку графского леса
крестьянина Ясной Поляны, то тут уже новым пониманием понимаешь, как же это
невыносимо тяжело было видеть Льву Николаевичу.
Вокруг него идет непрерывная борьба интересов, честолюбий, идей.
Борьба, которая понимается автором и театром в конечно счете, как социальная
борьба. Поражает ощущение мелкой суетности вокруг гиганта, но понимаешь
как-то особенно наглядно и то, что все эти противоборствующие и
противоречивые силы, воплощенные в людях, - отражение его же, Толстого,
внутренних, гигантских противоречий.
Не все люди из его окружения рельефно прописаны и автором и театром, и
не всегда включены они в динамическое сценическое действие. Если интересно
и, мне кажется, верно даны в спектакле Софья Андреевна (артистка
Н.Надеждина) Лев Львович (артист В.Корнилин), Сергей Львович (артист Ф.
Степун), то, к сожалению, мелок Чертков, фигура исторически крупная и
значительная в трагическом конфликте Толстого.
В пьесе нет положений, которые не случились бы на самом деле в тот год
в Ясной Поляне. В ней почти не произносят текстов, которые так или иначе не
были бы произнесены или написаны, и эта ее твердая документальная основа
несет ту информационность, которая, по моему убеждению, необходима зрителю,
начинающему осваивать в законах театра трагедию Толстого, его одиссею...
"Комсомольская правда". 15 сентября 1973 г.
ЯСНОПОЛЯНЦЫ В ПАРТЕРЕ
Вечер после премьеры сложился в Омске не просто. Впрочем, о нем
достаточно подробно рассказано во вступительной главе - "Почему появилась
эта книга?", к ней и отсылаю.
А ровно через год, в следующую весну, Омский драматический театр
приехал на гастроли в Москву. Привезли самое лучшее, что имели в репертуаре,
самое приметное, в том числе и "Ясную Поляну". Омская драма вообще славилась
тем, что, не очень оглядываясь на столицу, весьма удачно творила собственный
репертуар. В свое время критика хорошо приняла их спектакль о Карбышеве,
пьеса для которого создавалась в стенах театра, а о "Солдатской вдове"
местного журналиста Анкилова и говорить не приходится, тогда дело увенчалось
даже Государственной премией. В данном же случае журнал "Театральная жизнь",
говоря о гастролях омичей, отмечал: "Новое для Москвы название и "Ясная
Поляна" Д.Орлова".
Как известно, Москва слезам не верит и шуток шутить не любит. Экзамен в
Москве - дело ответственное. Мне опять стало страшно. Одно дело, когда
столица слышит или читает о театральном триумфе, случившемся где-то в
далекой Сибири, другое, когда все все увидят собственными глазами. Оценка
может оказаться самой непредсказуемой. Здесь и друзья тебя смотрят, и
ожидающие провала недруги, и критика сбегается, и вообще вся театральная
общественность подтягивается. Но есть еще и обыкновенные зрители, которые за
предложенное зрелище заплатят свои кровные. Если им не понравится, они
вообще вольны покинуть зал в антракте. А то и раньше. И всем, кто придет,
абсолютно нет никакого дела до авторского самолюбия и авторских страхов.
Гастроли сибиряков проходили на сцене театра имени Моссовета. Самый
центр города, престижнейшая площадка. "Ясную Поляну" предполагалось сыграть
четыре раза.
Продолжая оставаться в состоянии легкого умопомрачения, я стал
обзванивать и приглашать всех знакомых, кто связан с прессой ( вдруг
напишут!), просто знакомых, позвал, конечно, своих мудрых и обаятельных
помощниц - музейных дам с Пречистенки, обеспечил посадочными местами всех
друзей и родственников.
Мысль связаться с Ясной Поляной, с реальной, с той, что под Тулой,
отогнал сразу. Зачем рисковать? До меня дошел слух, что именно они
забраковали "Возвращение на круги своя" Иона Друцэ. Зачем было и мне
подставляться, да еще добровольно? Хорошо, что они далеко - и перестал о них
думать.
И напрасно. Я ведь оказался в роли страуса, который от страха голову в
песок спрятал, да был со всех сторон виден. Ведь уже полгода прошло, как
пьеса "Ясная Поляна" была опубликована в журнале "Театр"! Любой, кто
пожелает, мог ее не просто прочитать, а досконально изучить. И вынести
суждение. Я не учел, что в Ясной Поляне тоже читать умеют, а уж то, что
написано о Толстом, читают обязательно...
Итак, мы с Аленой встречаем у входа гостей, вручаем контрамарки, но,
как это всегда бывает, кто-то заявляется без предупреждения. Тогда я мечусь
по фойе, ловлю администраторов, и кое-как очередного гостя устраиваем.
Появляется следующий, усаживаем и его. Наконец, зал забит под завязку. Фойе
пустеет, звенит второй звонок, со всеми, кажется, разобрались, усадили,
можно перевести дух.
И тут вижу: приближается группа симпатичных молодых людей, человек
семь-десять, и один из них, видимо, лидер, меня спрашивает: "Вы автор?" Да,
отвечаю, автор. "Здравствуйте! - слышу в ответ. - Мы из Ясной Поляны. Нам
негде сесть".
Они приехали! Без всякого приглашения...
Выше я говорил, что пьеса моя содержала в себе некий креатив
относительно трактовки отдельных персон, участвовавших в яснополянской
коллизии. Это новое могло не понравиться старшему поколению тех, кто
занимался толстовской проблематикой. Как написал Свободин, новые оценки не
могли появиться, пока "многие люди, принимавшие участие в самом житейском
аспекте драмы, были живы". Поэтому моя реакция на просьбу молодых
яснополянцев усадить, показалась им, видимо, странной:
- Как хорошо, что вы молодые!
Они поняли по-своему:
- А старики уже сидят. В центре зала.
Надо ли говорить, что и молодежь мы усадили, кого как, некоторых на
приставные стулья.
Весь антракт я дежурил в нижнем фойе: уйдет кто-нибудь? Не ушел никто.
Когда Щеголев закончил монолог, я "зарядился" в кулисе: вдруг станут
вызывать автора - надо быть поблизости.
Так и произошло: вызвали! Вышел.
Я стоял вместе с актерами и не верил своим глазам: зал аплодировал
стоя.
А затем произошло нечто вообще невероятное. На сцену цепочкой,
переступая через рампу, стали выходить те самые молодые яснополянцы, которые
нагрянули в фойе перед началом. Перед собой они торжественно несли большую
корзину с цветами. Корзину они поставили как раз передо мной. Помню, в
голове мелькнула вполне редакторская мысль: надо было бы поставить перед
Щеголевым. Чтобы как-то поправить дело, демонстративно обнимаю Александра
Ивановича, а он ответно обнимает меня. И без того бурные аплодисменты
удваиваются.
Дальше вижу, молодой лидер яснополянской делегации выходит вперед и
поднимает руку, призывая зал к тишине. И далее он произносит приветственную,
благодарственную речь, расхваливает спектакль, исполнителя роли Толстого и,
в это вообще было трудно поверить, - пьесу!
Обычно во время премьерных поклонов речей не произносят. Но в тот вечер
все было необычно.
Спустя сутки, кажется, я осознал, что корзину просто так, как фокусник
из рукава, не достанешь. Заготовлять ее надо заранее, а, значит, еще не видя
спектакля, то есть не имея возможности его оценить. Значит, корзина
адресовалась пьесе, которую они прочитали в журнале!
Позже отправил в Ясную Поляну объемистую бандероль. В ней была изданная
пьеса, пачка фотографий с омского спектакля, афиши и программки. Не пожалел
даже большой фотографии Щеголева в гриме Толстого с его автографом:
"Дорогому Далю, но близкому другу и автору от признательного артиста,
которому досталась такая огромная радость".
Не пожалел, потому что уверен: зримые напоминания о первом исполнителе
роли Льва Толстого на русской сцене должны храниться в музее. Чтобы знали
люди и помнили.
А несколько лет спустя увидел эти материалы под стеклом в яснополянском
Литературном музее.
СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ. ПОСЛЕДНЯЯ ШАРАДА
В книге Льва Аннинского "Охота на Льва" (о первом ее издании, тогда она
называлась "Толстой и кинематограф", я когда-то писал в "Советском экране")
есть такие слова: "...Уход Толстого - это ж на десятилетия тема и загадка!
Это хотели ставить: С. Ермолинский, А.Зархи, Г.Козинцев, А.Тарковский -
пятьдесят, шестьдесят лет спустя..."
Тут требуется некоторый комментарий.
Ермолинский не был кинорежиссером, поэтому едва ли он хотел "ставить",
скорее он хотел писать. И, действительно, написал о Толстом много. В прозе.
О его попытке выразить тему в драматургическом жанре кое-что сказано выше.
О планах Тарковского делать соответствующий фильм, честно признаюсь,
услышал впервые.
В дневниках Козинцева есть несколько страниц с размышлениями о Толстом
и даже с подробной режиссерской экспликацией сцены ночного ухода из "Ясной
Поляны". Думается, при удачном стечении обстоятельств он непременно взялся
бы за такую картину, и она могла бы у него получиться.
О том, что "всю жизнь мечтал это сделать", Александр Зархи говорил мне
лично, когда увидел в журнале пьесу "Ясная Поляна". Можно было понять его
признание и так, что он не прочь был бы взяться за дело, с привлечением к
нему автора пьесы. Но я понимал, что ему "не дадут" - не было в нем ни
пробивной силы, ни, мне казалось, творческого ресурса в тот период. Что,
кстати, он и подтвердил чуть позже, сняв вполне заурядный фильм "Двадцать
шесть дней из жизни Достоевского". Почему-то мне кажется, что режиссер,
которому одинаково за что браться - не вышло с Толстым, займусь Достоевским
- и к тому, и к другому холоден одинаково.
А теперь дополню список Аннинского еще одним именем, самым, наверное,
крупным: Сергей Бондарчук. Сергей Федорович неоднократно об этом говорил.
Вот он признается в одном из своих интервью: "Не проходит дня, чтобы я не
думал о Льве Толстом, о его жизни, чувствах, мыслях, о грандиозности
духовного мира его". Интервьюер спрашивает: "В ваших планах есть Толстой?"
Бондарчук отвечает: "Да, мечтаю снять картину "Жизнь Льва Толстого". В
исканиях Толстого, вплоть до его ухода из Ясной Поляны, меня прежде всего
волнует тайна человеческого счастья. В чем оно? И подвиг и величие Толстого
как художника-гуманиста видятся мне в том, что он стремился раскрыть тайну
счастья и, не занимаясь рассуждениями о его природе, воспроизвести ее во
внутреннем состоянии "счастливого" человека. Вот почему все творчество
великого писателя воспринимаю как неохватный внутренний монолог (обратите
внимание, опять - монолог! - Д.О.) о жажде счастья, горячий монолог,
обращенный через десятилетия, века к нам, к тем, кто будет после нас. И в
этом бессмертие Льва Толстого!.."
Пока Бондарчук размышлял и готовился, его учитель Сергей Герасимов
начал снимать. Возможно, правда, браться за Толстого учителю бы и в голову
не пришло, но подвернулся простак, который надоумил. Сейчас расскажу об этом
подробнее...
Но это не единственный случай, когда вгиковский наставник перебежал
ученику дорогу. Еще в семидесятые годы Сергей Федорович хотел поставить
"Тихий Дон", но Сергей Аполлинариевич все сделал, - а возможности его были
очень велики! - чтобы проект Бондарчука не состоялся. Он не хотел, чтобы у
его "Тихого Дона" появился экранный соперник. Только когда Герасимова не
стало, Сергей Бондарчук смог, наконец, приступить к осуществлению своего
заветного замысла. Но к тому времени не стало также ни мощной советской
кинематографии, ни целой страны, да и Бондарчук уже был не тот. По его
таланту и человеческому апломбу нанесли безжалостный удар коллеги, в
основном из числа тех, "кто был ничем". Конечно, надломили. В результате его
"игры" с итальянцами появился такой "Тихий Дон", что узнать в нем руку
Бондарчука просто невозможно. Впрочем, режиссер не успел фильм закончить.
И назову тех, кто хотел сыграть Толстого и, обеспеченный талантом, мог
бы, но не дали. Не позволили, и дело не состоялось.
Собственно, один случай уже описан: народный артист СССР Владимир
Самойлов хотел играть Толстого в четырехсерийном телевизионном фильме по
пьесе "Ясная Поляна", но председатель Гостелерадио СССР Сергей Лапин зарубил
идею на корню.
А потом и председатель другого комитета - кинематографического - Филипп
Тимофеевич Ермаш поучаствовал в запретном деле. Вот как это было.
Меня осенила идея предложить поставить "Ясную Поляну" в театре
Киноактера. Этот своеобразный театральный коллектив, в штате которого
числились десятки, если не сотни, киноактеров, существовал на правах особого
подразделения "Мосфильма". Их репертуар утверждал генеральный директор
студии Николай Трофимович Сизов. Но не окончательно. Окончательно утверждал
Ермаш.
Свою идею я высказал Сизову, добавив, что главную роль мог бы
замечательно сыграть Михаил Глузский. "Любопытно! - сказал генеральный
директор. - Дайте почитать пьесу".
Я послал ему пьесу, пачку рецензий и приложил любезное письмо: "Дорогой
Николай Трофимович! Сам факт Вашего интереса к "Ясной Поляне" мне
чрезвычайно приятен. Направляю, как договорились, журнал с пьесой и на
всякий случай несколько печатных откликов, появившихся по горячим следам. Их
было больше, но не хочу злоупотреблять Вашим вниманием. С течением времени
репутация пьесы отстоялась.
lib.ru
10.07.2007
Док. 613722
Перв. публик.: 10.07.07
Последн. ред.: 02.12.09
Число обращений: 0
Надеждина Надежда Владимировна
|
