Лев Эммануилович Разгон - человек примечательной, трагической и преисполненной приключениями судьбы прожил долгую и впечатляющую жизнь. "Я родился вскоре после первой революции в России, но участие в ней, поверьте, не принимал", - сказал он мне однажды, и тут же добавил: "Незадолго до этой революции, в 1904 году в местечке Горки в Белоруссии, где я имел счастье родиться, был учинен погром. В "ответ" на это евреи нашего местечка нашли "особый" способ борьбы с громилами. В нашей семье, и не только в нашей, новые дети стали появляться регулярно год за годом".
Быть может, я забыл бы этот рассказ, если бы не запомнились мне его печальная улыбка и голубые глаза, в этот момент особенно глубокие, полные слез.
Далеко не один я считал Льва Эммануиловича Разгона своим другом. Слово "друг" можно понимать по-разному. Но если есть человек, которому в трудную минуту хочется позвонить, только - позвонить, услышать голос, то, быть может, такой человек - друг в истинном понятии этого слова. Лев Эммануилович по-особому чувствовал, когда в нем нуждались.
Не раз спрашивал Льва Эммануиловича, что есть свобода в его понятии. "Слово "свобода" истолковывается по-разному. Вспомните слова гимна СССР. "Союз нерушимый республик свободных"- Здесь слово свобода не то же самое, что у Пушкина: "Пока свободою горим-" Мне никто не верит, порой даже считают, что я кокетничаю, утверждая, что смысл этого слова "свобода" я познал только в ГУЛАГе. Познал вскоре,когда прошел первый и самый тяжелый период зековской жизни. Вы ведь знаете, я был редактором детского издательства, и уже в силу этого много читал о стремлении к свободе героев Дюма, Стивенсона, Гюго. Но их стремление к свободе мне казалось романтикой и не более. Настоящий же смысл слова "свобода" в тюрьмах, в лагерях я воспринял как нечто библейское. То есть для меня свобода - это, прежде всего, не потерять, сохранить в душе надежду. Один из умнейших евреев Генрих Гейне сказал, что о свободе на всех языках говорят с еврейской интонацией, ибо Исход евреев из Египта был первым уроком свободы всему человечеству," - все это мне сказал Лев Эммануилович 23 декабря 1995 года. В тот день я пришел к нему "встречать" новый, 1996-й год, так как очередь желающих встретить Новый год с Разгоном в его небольшой скромной квартирке на Малой Грузинской была так велика, что выстраивалась задолго до наступления праздника.
Все книги Льва Разгона написаны на русском языке. В литературу, ту настоящую литературу, которая становится не только свидетельницей, но и судьей своей эпохи, Разгон вошел поздно, когда ему было около 80-ти, но вошел прочно, уверенно и навсегда своей повестью "Непридуманное". Никогда не забуду звонок Александра Петровича Межирова: "Вы читали в "Юности" "Непридуманное" - новую повесть Л.Разгона? Обязательно прочтите. Лучше бы она была "придуманной", но такое не придумаешь. Помните Гете: "Каждый писатель до известной степени изображает в своих сочинениях самого себя, часто даже вопреки своей воле". Так вот уверен, что Разгон написал свою книгу не против собственной воли, "а потому что не написать ее не мог".
Уже много лет спустя после этого разговора с Межировым я рассказал о нем Льву Эммануиловичу. "Прав Межиров - без этой книги я бы не содеял главное дело своей жизни. Помните, как сказано в Писании: "И поведай сыновьям своим и сынам сыновей".
"Непридуманное" - не первая книга Льва Разгона. И все же только "Непридуманное", как и его последняя книга "Позавчера и сегодня", придали их автору статус писателя значимого. Заметим, книги эти вышли многим позже, чем "Один день Ивана Денисовича" Солженицына и "Колымские рассказы" Шаламова. После таких воистину великих книг на лагерные темы казалось неправдоподобным, чтобы еще одна книга была замеченной, стала актуальной. Любое новое повествование на лагерную тему могло оказаться если не повторением, то подражанием, а как известно, подражание в литературе - самоубийство. Уверен, Лев Разгон все это понимал. А он все же отважился и выдал на суд читателей "Непридуманное". И это в преклонном возрасте, да еще после семнадцати лет в сталинских лагерях!
Никогда не забуду слова Л.Разгона, произнесенные в день открытия на Лубянской площади памятника жертвам сталинизма: "От здания, которое напротив, до этого камня я шел почти 50 лет. И счастлив, что дожил до этого дня". Это были слова триумфатора, произнесенные перед окнами здания бывшего НКВД на Лубянке. Произнесенные так, что их услышали и палачи из этого ведомства, и их потомки. Суть триумфа еще вот в чем: проклятие иезуитам произнес человек, в молодости служивший в ЧК, человек, ставший зятем виднейшего чекиста Бокия. Другое дело, что триумф этот оказался обманчивым, ненастоящим. Все, что пришло на смену коммунистическому режиму, охраняемому Лубянской крепостью, не стало той демократией, о которой мечтал Разгон. Все эти "новые" революционеры не учли, что свобода зарождается и прорастает не в разуме, а в сердце человека. Видимо, человеческие сердца в России еще не созрели для свободы. Последние годы жизни Лев Эммануилович понял, что его триумф оказался иллюзорным. Наверное, причина в том, что последний век нашего тысячелетия оказался особенно противоречивым, жестоким, кровавым. Но это же столетие преподнесло миру немало судьбоносных уроков на тему: "быть или не быть". Судьба Льва Разгона тому свидетельством.
Каждая встреча, беседа с Львом Эммануиловичем для любого человека, знавшего его, становилась событием, оставившим след на всю жизнь.
"Знаете, Матвей, когда я вижу вас, разговариваю с вами, меня тянет к "еврейству". Слово какое-то странное - "еврейство". Я его мысленно перевожу - идишкайт - звучит замечательно". И он вспомнил Горки, где родился в 1908 году, маму, бабушку, меламеда из хедера, в котором получил первые уроки на идиш будущий русский писатель Лев Разгон. Особенно часто возвращался он к песням своего детства, песням, которые пронес через всю жизнь. "Если бы не еврейские песни, я бы наверное забыл о своих корнях". И он запел старую еврейскую песню о детях в хедере, о том, как раввин учит их азбуке и они вдруг начинают понимать, как много тайного смысла в еврейских буквах. Эту песню он так любил, что пел ее на вечере в Центральном Доме литераторов, посвященном презентации моей книги "Еврейская мозаика". Спел он ее на идиш и пересказал по-русски.
Ойфн припечек
брент а фаерл,
Ун ин штуб из эйс
Ун дер ребе лернт
клейне киндерлех
Дем алеф-бейс.
"Да, еврейские местечки сначала исчезли, это было в первые десятилетия после революции, а потом, позже, были уничтожены в результате войны с фашизмом. Но дух добра, дух праведности, дух любви друг к другу, присущий "штетлам", не вознесся в небеса. Не говоря уже о том, что непреходящей оказалась культура, возникшая в местечках. Впрочем, можно ли петь "поминальную молитву" местечкам, когда "Иов из Шполы", этот благородный меламед Мотл Китайгородский (герой моей повести - М.Г.), будет жить в умах и сердцах всех, кто познакомился с ним на страницах книги. А значит - будет жить и штетл".
"В 1944 году на том месте, где прежде стоял город моего детства, раскинулся большой пустырь, буйно заросший сорняками-
Знаю ли я идиш? Ведь я еврей и еврейский некогда был моим родным языком. Я говорю "еврейский" потому, что слово "идиш" в переводе на русский означает "еврейский", и потому, что другого еврейского языка мы не знали. Древнееврейский язык лошн-кейдеш употреблялся только для молитв, к которым мы были не очень приучены. Я знал еврейский язык! Я знал все его тонкости, словечки, непристойности, песни- По вечерам мама нам читала Шолом-Алейхема, Переца, Менделе Мойхер-Сфорима, читала стихи, и после ее смерти я узнал, что некоторые из них были ее собственными. А потом этот родной язык стал вытесняться другим, ставшим тоже родным, еще более родным, - русским. Нет, я не разлюбил свой первый родной язык, я по-прежнему любил еврейские песни, не пропускал ни одного спектакля в ГОСЕТе, с удовольствием ввертывал в речь еврейские пословицы и поговорки. Но постепенно он перестал быть моим языком, я говорил и со мной говорили только на русском. Даже мама говорила со мной по-русски и писать научилась по-русски, чтобы переписываться с двумя сыновьями, обитавшими на далеких островах ГУЛАГа. Я не забыл идиш, не перестал его понимать, я по-прежнему знал его настолько, чтобы получать удовольствие от игры Михоэлса и Зускина. Но беспомощно улыбался и отвечал по-русски, когда ко мне обращались по-еврейски"- Так писал русский еврей Лев Разгон.
- Конечно, я видел все спектакли ГОСЕТа 30-х годов. Этот театр был еврейским по языку, но он давно, еще при Грановском, стал театром мировым. Это признали в Париже, в Берлине, в Варшаве еще в конце 20-х годов. В Москве же признание "мировое" пришло после "Короля Лира". Публика в театре была всегда интересная. В то время было много смешанных браков и было любопытно наблюдать, как жены шепотом переводят с еврейского мужьям и наоборот. Одно неоспоримо - в этом театре были очень талантливые актеры. Но в театре были Михоэлс и Зускин и поэтому остальные не стали выдающимися. Театр Михоэлса скорее напоминал еврейский клуб, клуб еврейской, да и русской интеллигенции, и то, что уничтожение еврейской культуры началось с него, к сожалению, объяснимо.
В своем выступлении на вечере А.Городницкого (27 марта 1998 года) Лев Эммануилович, перефразировав знаменитые слова "человек жив, пока о нем помнят", сказал: "Писатель жив, пока читают его книги".
В том, что книги Разгона обречены на долгую, долгую жизнь - сомнений нет.
Как-то он сказал мне: "Я по-настоящему счастливый человек не только потому, что в девяносто с лишним лет я еще могу на равных выпить бутылку водки с таким мальчиком, как вы, но еще и потому, что заповедь: "В будущем году в Иерусалиме" оказалась для меня сбывшейся. Я побывал в этом замечательном городе, и это был настоящий триумф в моей жизни".
Матвей Гейзер
Материал подготовлен при содействии Московского бюро по правам человека
(Объединение комитетов в защиту евреев в бывшем СССР)
103045 Москва, ая 18
Тел. 2073913, факс 2076069,
e-mail mucsj@rambler.ru
http://www.sem40.ru/famous2/m1346.shtml
Док. 625655
Перв. публик.: 29.02.08
Последн. ред.: 12.05.10
Число обращений: 0
Разгон Лев Эммануилович
|
