Есть актеры - пешки. Олег Даль был не из таких актеров. Он сочетал в себе очень серьезную личность, самостоятельную, гордую, непокорную, и - актерскую гибкость, эластичность...
Он был человеком неспокойным. Беспрерывно переходил с места на место, если был не согласен с чем-нибудь. Он был человеком крайностей. В нем клокотали какие-то чувства протеста к своим партнерам, к помещению, в котором он работал. Потому что где-то внутри себя он очень высоко понимал искусство. Хотя это смешивалось и с долей безалаберности, которая в нем тоже была. Но все-таки корни этой непослушности уходили в максимализм его взглядов на искусство. Он ненавидел себя в те минуты, когда изменял этому максимализму. У него были высокие художественные запросы. Он и к себе предъявлял очень высокие требования. Он понимал, что сам этим требова?ниям часто не отвечает. И мучился от этого.
Насмешливость, требовательность и в то же время какая-то безответственность, способность мучить других и еще больше мучить себя - все было в нем.
Он был загадочной личностью. Сознаюсь, до конца его я никогда не мог понять. Думаю, что до конца его почти никто и не понимал. Иногда мне казалось, что эта загадочность - следствие скрываемой душевной пустоты, а иногда, напротив, что он так сильно чувствует, что оберегает себя от лишних переживаний, как-то защищается.
Он по-мальчишески безбоязненно мог броситься в любое творческое задание. От природы он был импровизатором . Так называемый "академизм" ему совершенно не грозил. "Академизм" - это спокойствие, стабильность, это прикрепленность к чему-то застывшему. Ничего подобного не было в характере Олега Даля. В нем всегда был какой-то мятеж. И если попытаться разгадать, против чего он постоянно этот мятеж в собственной душе поднимал, я бы сказал - против всех нелепостей нашей жизни, против всех ее уродств. [...]
Он многое ненавидел, не мог терпеть, с трудом выносил. Он был насмешником, но за многими его недобрыми насмешками таилась боль.
Он был насмешником и как актер. На сцене, импровизируя, изворачивался как уж. У него была такая особенность - он любил ставить партнеров в глупые положения. Он мог сделать что угодно. В "Месяце в деревне" в серьезной сцене он выскакивал, сняв ботинок, и гонялся за бабочкой - ловил, хлопал, убивал, и остановить его было невозможно. Потом - ровный, будто аршин проглотил, - спина ровная, худой такой, уходил со сцены с невозмутимым видом. Его побаивались.
Замечание ему сделать было достаточно трудно. Он смотрел куда-то в сторону и молчал, а мог резануть что-то очень обидное.
Но я его очень любил. Мне его способность к импровизации не мешала - наоборот. Он так замечательно точно схватывал смысл, что все его дерзкие импровизации были к месту.
В Театре на Малой Бронной он сыграл Беляева в "Месяце в деревне" и, конечно, был идеальным Беляевым. Даже внешность трудно было лучше подобрать.
У него были такие удивительные, редкие внешние данные - тонкая фигура, жесткое, резкое лицо, невероятные по выразительности глаза. Он очень хорошо понимал, когда в кино снимали крупный план, что ничего не надо делать - только чуть-чуть изменить выражение глаз. Дав ему задание, я уходил к кинокамере и оттуда не всегда видел лицо Даля крупным планом. Но потом, отсматривая материал, всегда поражался. Точно так же я поражался, разглядывая дубли Смоктуновского. Но если у Смоктуновского восхищает мельчайшая игра лица, множество оттенков, переходящих один в другой, то у Даля - такая жесткая экономность, такая скальпельная, острая точность! Ну чуть шире раскрыл глаза - и что? Но Даль ничего не делал формально, у него все наполнялось содержанием, и каким! Я торопился снимать, не спрашивал, понял ли Олег какие-то мои краткие пояснения, а пленка потом отражала не иллюстрацию к пояснениям, а нечто самостоятельное и значительное.
Он был прирожденным киноартистом. Он мог быть неподвижным, но при том невероятно активным внутренне. [...]
[...] я еще успел с ним снять фильм "В четверг и больше никогда", где мы очень дружно работали. Мне говорили, что он замечательно снялся (правда, я не видел) в "Утиной охоте" ("Отпуск в сентябре"). Эта роль как раз для него. Лучше Даля никто Зилова не смог бы сыграть.
Вообще, когда думаешь о таком актере, вдруг понимаешь, до чего же убога наша драматургия последних десятилетий! Какую роль, кроме того же Зилова в "Утиной охоте", можно было бы предложить такому актеру, как Даль? Между его знанием о жизни и той преснятиной, которая вот уже сколько лет называется современной пьесой, - пропасть. Ни трагических ролей, ни подлинно гротесковых - ничего нет. И как было Далю не насмешничать и не страдать от всей этой лжи и фальши? Другие актеры то и дело дают интервью о том, что только и мечтают, как бы сыграть роль "нашего современника". Что-то не попадалось мне ни одного такого интервью с Далем, хоть и был он известным артистом. Произносить подобные слова для него было невозможно. Это было так же невозможно, как Лермонтову писать верноподданнические стихи.
Один раз нам вместе повезло - на телевидении я снял его в роли Печорина. Этой работой он гордился, был ею очень доволен. Он вообще очень любил Лермонтова. Хотя, может быть, этот телевизионный спектакль и несовершенен, потому что очень трудно сделать классическое произведение на телевидении. Очень малые возможности, маленький "пятачок". Нет ни воздуха, ни Машука, все стиснуто как-то. Но зато когда на экране крупным планом - лицо Печорина, я горжусь. Потому что это действительно лицо Печорина, человека значительного и страшноватого. А когда в финале Печорин, прохаживаясь между застывшими как манекены персонажами, читает: "И скучно, и грустно..." - я совершенно забываю, что сам придумал эти проходы, попросил Даля делать такие большие паузы между словами и т. д. Совершенно не важно - кто придумал. Важно, что перед нами одновременно и Лермонтов, и Олег Даль, и я, и вообще современный человек. Лермонтовское ли это одиночество? Да, конечно. Но и Олега Даля, то есть одиночество всех тех, кто одинок, потому что всерьез думает о жизни. Вот настоящая современная роль и образец ее исполнения. Или, если хотите, - наполнения.
Когда он ушел из Театра на Малой Бронной, то поступил в Малый театр, и я совершенно не понял этого шага. Я думал, что все это прихоти недисциплинированного актера. Но теперь я думаю, что все это были метания. Он не находил своего места, не находил себя в современном театре, более того - в современной нашей жизни.
И в "Современнике", и при Ефремове и без Ефремова, и рядом со мной он всегда был отдельным человеком. В гримерной всегда сидел один, зашторивал окна, сидел в темноте, и скулы у него ходили. Настолько он раздражался, слыша, как за стеной артисты болтают на посторонние темы, рассказывают, где и у кого снимаются. Сам же он никогда не говорил о своих съемках и вообще очень мало говорил. А потом разражался какой-то циничной фразой.
Но он был при всем том душевно очень высоким человеком. Очень жесткий, а за этой жесткостью - необычайная тонкость, хрупкость.
Есть люди, которые олицетворяют собой понятие "современный актер". Даль был олицетворением этого понятия. [...] Даль так часто опускался, а потом так сильно возвышался. А ведь вся эта амплитуда остается в душе. То же самое и у Высоцкого. Это сказывалось и на образах. Даль не был тем человеком, который из театра приходит домой, а дома смотрит телевизор. Я не представляю Даля, который смотрит телевизор.
Замечательно было, когда он был добрый. Или когда он был счастлив. Это были очень редкие моменты, но они были очень теплые, особенные. Когда кончился просмотр "Записок Печорина", Ираклий Андроников очень Олега похвалил, и Олег был счастлив. Он был буквально сверкающий - стал говорить что-то ласковое мне и другим, и глаза светились...
Мало актеров, про которых можно сказать, что они уникальны. Каждый немножко на кого-то похож. А Даль был уникален.
ЭФРОС А. Книга четвертая. М., 1993.
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=1273
19.05.2010
Док. 626363
Перв. публик.: 19.05.93
Последн. ред.: 19.05.10
Число обращений: 0
Смоктуновский Иннокентий МихайловичЕфремов Олег НиколаевичДаль Олег Иванович
|
