[...] 15 лет работал слесарем, играл на барабане в самодеятельном джазе. В 1951 г. окончил Горьковское театральное учище и начал играть во Владимире. [...] В 1954 г. решил учиться заново и был принят в Школу-студию (на курс, руководимый П. В. Массальским, где учились Доронина, Басилашвили, Козаков, Сергачев и др.). Великовозрастный по сравнению с ними, неказистый, длинноносый, с провинциальным пошибом в походке и в говоре (странная манера сглатывать буквы внутри слова и слова внутри фразы), он иначе раскрывался, стоило начать работу: органичен, как кошка, отличные мышцы, кисти и ступни выразительны, рокочущий низкий голос послушен. Еще больше поражал новичок готовностью к внутреннему перевоплощению: усваивал душевную логику и идя от нее - пластику любого персонажа. Из джаза Евстигнеев вынес чувство ритма и вкус к партнерству. Он ценил легкость, интенсивность репетиционного процесса - в сердцевинку образа он попадал мгновенно, импровизировал "в образе" свободно. Виртуозно умел поймать парадоксальную суть, выявить ее в одной черте, обойдясь без нажима. Все оставалось как бы бытовым. Потом писали, что его роли дали срез народной почвы, стали коллекцией русских типов - это обеспечивалось не столько даже "простонародными" корнями артиста, его кровным знанием разнообразной социальной характерности, сколько органикой вживания, желанием и умением понять любого. Евстигнеев избегал ролей в стихах, но из персонажей, которые числятся по "прозе жизни", он мог сыграть кого угодно - именно так и складывался его репертуар в "Студии молодых актеров" [...]. Он полюбил прием недоигранности - предоставлял воображению публики дотягивать ее так или эдак.
[...] В классике первой ему досталась роль в "На дне" ("Современник", 1968): сняв героический штамп, отказавшись подменять голос Сатина голосом Горького, он заставлял расслышать драматизм особых - "крученых" - интонаций, в которых пьяная тоска, фиоритуры трактирного Цицерона и боль насмешливого ума, наткнувшегося на острое, были неразъединимы. [...]
Он разгадывал зерно ролей безошибочно; и так же безошибочен был его интуитивный расчет на реакцию. Реакцией зрителя, его смехом Евстигнеев весьма дорожил; любил повторять слова, будто бы принадлежащие Москвину, - совет актеру не забывать, что он клоун. Правдивый на сцене до конца, энергично действовавший узнаваемостью своих персонажей, он не стеснялся пользоваться трюком и фортелем. Искал "чаплиниады" (того же клоунства) в ролях драматических: так он играл старого Шварца в "Матросской тишине" А. Галича и свою последнюю мхатовскую роль, Фирса (1991). Созданные им люди низов (в их разных вариантах) казались сросшимися с его, Евстигнеева, природой, но он мог быть и человеком круга Пушкина, получив в "Медной бабушке" роль Соболевского (1975); в его приживале Шабельском так же чувствовался граф, как в Луначарском, которого он с сумрачной догадкой играл в "Большевиках" М. Шатрова ("Современник", 1967) - распинающий себя на кресте идеи, заставляющий себя верить в нее университетский человек. Не самоизъявление определяло его искусство, а непреходящий интерес к людям, на которых он был вовсе не похож. [...]
СОЛОВЬЕВА И. Евгений Евстигнеев // МХАТ. 100 лет. М., 1998.
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=305
Док. 626590
Перв. публик.: 20.05.98
Последн. ред.: 20.05.10
Число обращений: 0
Евстигнеев Евгений Александрович
|
