В доме Войницких есть свой царек помельче, столь же самодовольный и ограниченный, влюбленный в свои холеные усики и наманикюренные ногти, в свои отутюженные костюмы, импозантную седину и благообразную лысину, в свой старательно демонстрируемый демократизм, - это профессор Серебряков (В. Зельдин). На протяжении десятков лет он почитался здесь "существом высшего порядка". "Я жил, я дышал им",- проклинает свою слепоту дядя Ваня, А для его маменьки Серебряков и поныне обожествляемый кумир: "Он лучше нас знает, что хорошо и что дурно". В начале фильма Мария Васильевна скажет в укор своему сыну: "Нужно было дело делать". В конце почти те же слова повторит Астрову Серебряков, повторит с нажимом, словно оставляй на "прощание спасительное, исполненное великого смысла откровение, и мы лишний раз убедимся в том, что маменька Войницкая и сейчас мыслит его словами, его въедливыми профессорскими штампами.
Дело делать... А Соня скажет в финале: "Мы, дядя Ваня, будем жить". Жить и дело делать - совсем не одно и то же. Жить - это еще и чувствовать, надеяться, любить, страдать, верить. Да и дело, которым заняты герои, которое способна уделить им окружающая жизнь, заведомо мертво.
Мертвы искусствоведческие труды "пишущего перпетуум мобиле" Серебрякова, двадцать пять лет "переливающего из пустого в порожнее", "пережевывающего чужие мысли о реализме, натурализме и всяком другом вздоре". Мертвы унизительные копеечные труды Сони и Войницкого ("2 февраля масла постного 20 фунтов... 16 февраля опять масла постного 20 фунтов... Гречневой крупы..."}. Мертво и дело Астрова - мертво не потому, что бесцельно (напротив, оно единственное благородно и прекрасно), но потому, что его труды заведомо бесплодны в вырождающемся, приходящем в запустение мире.
Присутствие Серебрякова как будто распространяет вокруг себя запах тления, убийственный для всего живого, для доброты, искренности, любви. Этим тлением заражена уже его жена, красивая умная женщина Елена Андреевна (Ирина Мирошниченко),- она оставляет вокруг себя лишь "опустошение громадное", чувства тянущихся к ней людей бессильны найти отклик.
"Великая сушь", на которой застыла стрелка сломанного барометра в доме Войницких, - это сушь чувств, сушь жизни тусклой и обесцвеченной, лишенной радости и красок.
Михалков-Кончаловский прочитывает Чехова не только как тонкого и трепетного лирика, не как грустного созерцателя бед человеческих и уж совсем не как бытописателя. Чехов для него художник трагический, яростный, отчаянно мучимый болезнями века. Герои "Дяди Вани" накалены неутоленной жаждой любви, соучастия, большого настоящего дела.
Как быть, как спастись от мертвящей пустоты, наполняющей этот дом Фильм как бы подсказывает три пути. И первый из них таков, что и спасаться-то не надо. Потому что в этом доме есть счастливые люди: старая нянька Марина и приживальщик Телегин- Вафля. Они одинаково добры ко всем - и к мучимым и к мучителям; трагедии, отчаяние, абсурд, наполняющие дом, не задевают умиротворенности их бытия, у них свое дело - мотают шерсть; когда Соня произносит свои финальные, обращенные в будущее слова, Вафля привычно перебирает струны гитары - все хорошо, все, как прежде, как должно быть.
Другой путь - бунт. Этот бунт-граничащий с истерикой взрыв отчаяния Войницкого - нелеп, безрезультатен, он неспособен что-либо изменить. Да и бунтовать-то российский интеллигент дядя Ваня не умеет: он выплескивается в одно мгновенье, в один промахнувшийся выстрел и тут же растерянно опускается на колени: "Что я делаю!". И все же, несмотря на всю бесполезность и скоротечность этой вспышки, она - высший духовный взлет героя.
Что же побудило восстать дядю Ваню, столь долготерпеливого, столь ничтожнейшего, по словам Серебрякова, человека
Серебряков намерен продать дом. В фильме, где весь мир одним домом и ограничен, предложение продать его звучит особенно страшно. Дом этот, измучивший и опустошивший своих обитателей, приходящий в негодность и ветхость, - это все равно единственно возможный для Сони, для Войницкого дом, единственно ими любимый-дом их сердца. Продать его - значит не просто позволить украсть свои деньги, это значит разрешить ограбить себя духовно, согласиться признать ничего не значащей цену слез, горя, бессонных ночей, несбывшихся надежд, страданий- всего, что здесь пережито. Это и есть действительная причина бунта дяди Ваня.
И в итоге остается третий путь - путь гордого смирения, путь Сони. Если нет сил изменить что-либо к лучшему в этом доме, надо жить, терпеливо сносить испытания, трудиться для других, надеяться, верить.
Поразительно звучит с экрана финальный монолог Сони. В нем слито все - боль за свою несбывшуюся любовь, за растраченную попусту жизнь дяди, стыд за отца, отчаяние, надежда, возвышенная и одухотворенная вера, трепетная чистота и добрая, спокойная мудрость. И свет, как будто исходящий от ее слов, дрожащими вспышками озаряет монотонную анфиладу комнат и вдруг заполняет весь кадр, финальный кадр фильма: увиденная с огромной высоты бескрайняя круглящаяся земля, скованные льдом реки, затянутый пеленой снега бурый лес - Россия. Трагедии и беды дома Войницких переплескиваются во всю Россию, они рождены ею, и выход из них только в ней. Слова Сони "Я верую, верую" звучат как обращенные ко всей России.
Этот финал вплотную смыкает "Дядю Ваню" Михалкова-Кончаловского с его прежними работами, в которых он заново открывал для себя Россию, искал в ней свою духовную Родину, осознавал себя как частицу ее культуры, истории, ее нынешнего дня. "Дядя Ваня" логически завершает этот цикл.
ЛИПКОВ А. Кинематографический Чехов // Экран 71/72; М., 1972, С. 43-44.
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=2912
Док. 626601
Перв. публик.: 20.05.80
Последн. ред.: 20.05.10
Число обращений: 0
Зельдин Владимир Михайлович
|
