"Анну Каренину" Зархи в свое время я смотрел в кинотеатре "Россия" безо всякого снобистского чувства, с большим интере-сом. Конечно, совсем не все в картине мне нравилось. [...] Я смотрел отличную широкоформатную копию и временами просто рот открывал от восторга перед породистостью изобра-жения. Мне нравились и декорации, и интерьеры, и костюмы, и пейзажи, и материальная плотность картинки, и движение камеры. [...]
Александр Ти-мофеевич [Борисов], как потом уже я хорошо усвоил, человек от природы крайне осторожный. Все его реакции на те или иные проявления внешнего мира проходят через жесткий и четкий фильтр исклю-чительного здравого смысла, его собственного, борисовского, сильно отличающегося от общераспространенного. Различия эти в том, что борисовский "здравый смысл" обращен прежде всего на себя самого, на свое личное участие или неучастие в той или иной заморочке. Столь опасливо он относится к внешнему миру прежде всего, я думаю, из самых скромных, но и самых серьезных санитарных побуждений. [...]
Борисов осторожно стал выспрашивать, чего бы я хотел со-орудить в этой работе. Я сказал, что представляю себе декора-цию трехэтажной, и для образованности добавил, что хотел бы каждому этажу подобрать свою цветовую доминанту. [...] Александр Тимофеевич слушал меня очень внимательно, обра-зованность немедленно оценил, в связи с чем в дополнение к чаю дал мне бутерброд с котлетой. [...]
Автор суперсложных сверхпоста-новочных мосфильмовских "продакшенов", с мировой извест-ностью, после получаса разговора согласился работать со мной, новичком, еще только собирающимся снимать свою первую пол-нометражную картину, да еще воспринял мои режиссерские по-желания как вполне естественные и нормальные. [...]
При этом он сразу же включил свой сложный санитарный фильтр, не подпускаю-щий ни к нам, ни к нашей картине никаких чужеродных мнений и влияний. [...]
Мы начали работать. Прежде всего - поехали выбирать натуру. Поездку эту вспоминаю как один из счастливейших моментов жизни. [...] МЫ долго ехали среди умиротворенной красоты, разговор стал клеиться, тоже весьма приятный, настраивающий на взаимопонимание и внутреннюю умиротворенность. Наконец въехали в Ростов Великий. [...] Мне словно бы сделали промывание глаз или даже операцию по излечению ранней катаракты. Та, первая операция на глаза была, так сказать, операцией общекультурной, крупнопомольной, теперь же Саша Борисов ювелирнейшим образом при-нялся оттачивать мое бытовое тонкое зрение, словно надев мне очень специальные, очень борисовские очки на глаза.
Я стал различать детали материального устройства белого света и жизни людей. Естественно, я еще не понимал, как соотно-сятся эти детали со всем глубоким пластом культуры, который за ними высвечивается, но тем не менее вот эта набережная в Ким-рах навсегда оставила в памяти впечатление самостоятельного великого художественного произведения. [...]
Более прекрасного облика России, чем тот, в котором она предстала нам в поездку по "Булычову", никогда на видел. [...]
В этой поездке я прошел первую школу очень внимательного и подробного отношения к одухотворенному материальному ми-ру, окружающему нас. Я и раньше понимал, конечно, сколь зна-чима и в искусстве и в жизни та самая одухотворенная матери-альная среда, которую обычно попросту кличут "атмосферой". Но такой степени сложности и значительности ее существова-ния, перспектив ее экранного или сценического воссоздания да-же не мог себе и вообразить. [...]
Вернувшись из поездки, мы с Борисовым стали городить изна-чально заявленную трехэтажную декорацию. В осуществленном виде она оставила далеко позади все мои наивные "крупнопо-мольные" пожелания "о первом этаже в модильяниевской гам-ме" и т.п. Это был огромных размеров материальный предмет исключительной художественной ценности. [...]
Тщательность, с которой обставлялись все семнадцать булычов-ских комнат и восемь коридоров, была поистине феноменальной. Борисов не оставлял без внимания даже содержимое ящиков сто-лов. Если бы Ульянов захотел открыть ящик своего стола, он бы увидел в нем те предметы, которые могли бы лежать у Булычева.
Последовательность, в которой обставлялись комнаты, шла от верхнего этажа к нижним. Мы как бы подпирали сзади и торопи-ли Борисова: время уже было переходить к съемкам в коридоре, а он еще только завозил для него мебель. Как-то, уходя со съем-ки, я застал его одного, усталого, обалдевшего, в нижнем этаже, среди полуобставленной голубой залы. Вокруг валялись какие-то разрозненные вещи...
- Саня, что случилось?.. Ты чего тут один, в темноте?..
- Не могу больше. Это не декорация, это - прорва!.. Действительно, в декорацию мы занесли чуть ли не весь реквизиторский склад. Но и эффект получился сильный. [...]
Сколько же, представил я себе, Саша всего в жизни построил - усадеб, домов, особняков, улиц, пло-щадей, квартир - с тем, чтобы сохранить на какое-то время лишь хрупкую, оптическую тень своих любимейших строений? [...] Когда ломали декорацию "Булычева", мне было так больно, будто ломали мой дом. Выносили вещи, разоряли квартиру, разбирали, растаскива-ли стены - выгоняли, выселяли меня из созданного мной, мной обжитого мира. Борисова это словно совершенно не угнетало...
- Ну, что там, ломать закончили? - спрашивал он с абсо-лютным и по сей день таинственным для меня равнодушием. [...]
- Саша, как же у тебя хватает физических сил, - спросил я у Борисова (а он, как было сказано, человек совсем не атлетиче-ского сложения), - поднять и своротить такую махину со всеми плинтусами, дверями, форточками, выключателями?
- Разве это махина? Это так... Архитектурно-замкнутая комп-лексная декорация, действительно довольно трудоемкая, еще важно, конечно, было, чтобы она не завалилась, а в остальном, ну что ты!.. Вот когда Александр Петрович Довженко взял меня из института на "Поэму о море", там было по-настоящему сложно. [...]
- Там нужно было затопить триста гектаров человеческого жилья... Два села, церковь, луга, лесные угодья... [...]
... он мне показал, что художественность возникает от скрупулезности понимания и проработки предмета в его мельчайших извивах и подробностях, в тонкости взаимоотношений художника и изображаемого им - из этого же проистекала и несомненная художественность тех шедевров, которые я открыл для себя в провинциальных музеях России.
Борисов своими руками спроектировал и выстроил огромное количество истинных шедевров русского бытового зодчества, уникального интерьера и исторического дизайна, которые сегод-ня, увы, уже нигде, кроме как в кино, нельзя увидеть. [...]
Для "Станционного смотрителя", картины, по своим постано-вочным габаритам самой что ни на есть скромной, Саша создал несколько изумительных шедевров, отмеченных его маниакаль-ной, скрупулезнейшей художественной точностью. Обсуждая бу-дущую картину, мы просмотрели множество русских живопис-ных "обманок" - то, что в нынешние времена называется живо-писным гиперреализмом. Мы хотели, чтобы и у нас в картине все было так же бесконечно подробно, чтобы было в ней огромное количество - тысячи, тысячи, тысячи - вещей, вещиц, предме-тов, чтобы они взаимодействовали, противоречили друг другу, смыкались, сплетались между собой, переливались друг в друга. Павильон - "избу станционного смотрителя" - мы строили уже после натурных съемок. Как-то я монтировал на студии до-поздна и почти ночью, уходя со студии, увидел, что в огромном первом павильоне, по непонятной причине отданном для нашей крошечной декорации, все еще горит свет. Зашел и увидел Сашу: с Геной Шуйским, [...] они вдвоем от руки прописывали доски декора-ции, превращая каждую в отдельное живописное произведение. [...]
...не забуду декорации "номера Минского" в Демутовом трактире [...]
Саша еще и всю огромную белую двух-створчатую дверь номера разрисовал мельчайшими пушкински-ми рисунками. Ведь Пушкин не раз еще в свои веселые холостые дни останавливался у Демута, так что само по себе это уже было точно и сильно придумано: словно бы Пушкин сам оставил нам вещественный знак своего здесь пребывания. Но помимо того, что хорошо придумано, это еще и безукоризненно выполнено: са-ма по себе створка двери была превосходным произведением станкового живописного искусства. Одной этой створки двери хватило бы, чтобы признать в ее авторе превосходного мастера. [...]
Все наши с Сашей эскизы были сугубо ра-бочего свойства, делались на каких-то обрывках, огрызках, чуть ли не на спичечных коробках, карандашом - не эскизы, а черно-вые рабочие почеркушки. И делались они исключительно для то-го, чтобы уяснить реальные объемы, реальные масштабы предсто-ящей задачи. При этом у Саши есть выдающиеся эскизы, он пре-восходный станковист, но совершенные эскизы эти почти всегда, за редкими исключениями последних лет, пишет задним числом, когда уже раскуроченная декорация стала фактом прошедшего. Потому-то, мне кажется, они так чувственны и пронзительны, эти его ностальгические эскизы: они - уже воспоминание об утра-ченном гармоничном и ласковом мире, и оттого выражают вели-кую тему любого искусства - тему навечно утраченного рая. Рай же этот он всегда сам, своими руками, и строил, и создавал, и недолгое время был в нем счастливым жильцом. [...]
Борисов, мне кажется, - человек, вообще не поддающийся влияниям. Он с большим уважением и пониманием относится к работам коллег, ровесников и товарищей - восхищается веща-ми Абдусаламова, внимательно смотрит Ромадина, Двигубского, Бойма, но никогда в жизни никому не пытается подражать, ни тем более копировать, всегда хранит полную художественную независимость, опять-таки основанную только на эстетической санитарии собственного "я". Чужим влияниям он не поддается вовсе не потому, что старательно их избегает. Он просто очень четко разделяет необходимое и естественное для себя и чужое, пусть превосходное, но ему как бы не нужное. От работы на не-скольких моих картинах он отказался под очень вроде бы смеш-ными предлогами. Когда возник проект картины с японцами, Са-ша сразу сказал:
- Русскую часть я тебе сделаю, а для Японии давай найдем тебе кого-нибудь другого... [...]
Почему Саша тогда не поехал? Думаю, потому что - чужое. Хорошее, красивое, изумляющее, поражающее - но чужое. Ни-чего чужого он до себя не допускает.
- Понимаешь, - сказал он мне потом, - если бы у тебя это было бы в Венеции или еще где-нибудь в Италии, или в Лондоне, я бы, конечно, поехал. А в Японии - нет. Не мое. Поздно, наверное. И не нужно. [...]
Поразительно точное санитарное деление на то, что его художественный организм принимает и усваивает, и на то, что не принимает, даже отторгает. [...]
Отличительное свой-ство Борисова-сценографа: он совершенно не хочет выглядеть своим среди театральных коллег. Его совершенно устраивает положение кинематографического моветона в сегодняшнем те-атре, некоего чудака, затесавшегося случайно и ненадолго в незнакомую теплую компанию. Во времена, когда все варят на сцене какие-то конструкции из стали и чугуна, осваивая конструктивистские зады Мейерхольда 20-х годов, рассуждают о биомеханике как об особой театральной богеме, Саша прояв-ляет обычную свою независимость. Его работы на общем фоне кажутся старомодно-оперными, при том, что оперность эта при-чудливо соединена еще и с поп-артовскими элементами жестко-го натурализма.
Сергей СОЛОВЬЕВ
Александр Борисов. Художник // Асса и другие произведения этого автора. Книга первая: Начало. То да сё... СПб.: Сеанс; Амфора. 2008
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=116
Док. 626629
Перв. публик.: 21.05.08
Последн. ред.: 21.05.10
Число обращений: 0
Борисов Александр Тимофеевич
|
