О фильме "Эйфория"
[...] Итак, сначала был сценарий успешного драматурга и театрального режиссера, создателя агентства творческих проектов "Движение Kislorod" Ивана Вырыпаева. [...] Важно то, что тема и история, по мысли автора, не могли быть решены театральными средствами, ибо, как сказал он в своем интервью на Кинотавре (где фильм участвовал в конкурсе и получил специальный приз жюри), "здесь сам изобразительный ряд является героем фильма, сама природа, место, где происходит действие". Но вот это, пожалуй, не вполне точно сформулировано; природа в данном случае - среда обитания, фон и, так сказать, агент взаимодействия с персонажами. А героями фильма все-таки являются люди: степной мужик Валера, его жена Вера и влюбленный в нее Павел - классический любовный треугольник.
Голубоглазый, с копной льняных волос - буколический герой Павел (Максим Ушаков) встретил красивую хуторянку Веру (Полина Агуреева) на чужой свадьбе, они встретились взглядами, и его неодолимо потянуло к ней. А у нее есть мрачноватый и грубоватый муж (Михаил Окунев) и маленькая дочь Маша. Вера поначалу как-то неуверенно отвечает на прельстительные речи Павла. А тем временем, как говорил Обломов, "трогает жизнь": дворовый цепной пес Пират откусил сунувшейся к нему Маше палец. Отец, не теряя самообладания, делает то, что нужно - обрабатывает рану и дает крошке водки, чтобы не так сильно страдала от боли. По тому, как Валера замирает в отчаянии, прижимая к груди дочь, понятно, как он ее любит. А мать мечется, выполняя приказы мужа, и потом незаметно исчезает; к ночи она уходит в степь, чтобы закопать провинившуюся собаку, пристреленную Валерой, там встречается с Павлом - и впадает в любовный экстаз. Ну, а муж от жалости к дочке прерывает двухлетний пост - напивается до бесчувствия, а пострадавшего ребенка отвозят в больницу бабка с дедом. Слегка очухавшись, Валера зачем-то поджигает родной дом, берет ружье и отправляется, как видно, в больницу, по дороге встречая плывущих в лодке Павла с Верой. Не сразу, но до его затуманенного сознания доходит, что неспроста платье у жены и рубаха Павла выпачканы грязью. Он с руганью набрасывается на Веру, а Павел выталкивает его из лодки. Ну, а потом у одних любовь, у другого ревность. И у того, кто ревнует, в руках ружье - финал, стало быть, предопределен. Но на пути к мести пьяный Валера еще разряжает свою ненависть, в упор стреляя в некстати ставшую на его пути корову - вот они, интеллектуальная заторможенность и неуправляемая психическая деятельность... [...]
Режиссер "оголил" сюжет, чтобы освободить пространство для ландшафта. [...] В небе горит смертоносное солнце, угрозно ходят тучи, гремит гром, разражается ливень. Мрачно всходит из-за туч кровавая луна. По белому песку бредут, как первые люди на земле, обнаженные Вера и Павел, купаются, снятые в рапиде. И бродит стадо коров без пастуха, попадаясь на пути "безотчетному в ощущениях" Валере. Эти коровы, но как серая, словно покрытая речной тиной масса, снятся Вере - и ее сон монтируется с убийством Валерой коровы - древним символом земли, силы и могущества. Этот внезапный мотив тавромахии - схватки человека с быком, известный как остающийся до сих пор загадочным сюжет минойской культуры (неоправданно мрачный на фоне ее общей светлой жизнерадостности), неожиданно рифмуется с эйфорией, как помрачением сознания, побуждающим к спонтанному действию, и в свою очередь опять-таки направляет наше внимание на природный контекст. Этот архаичный, "первобытный" пейзаж, пространство примитивных инстинктов и стихийных страстей, нарочито освобожден от признаков современной цивилизации. [...] Это огромное пространство лишено связи с внешним миром - тут нет ни телевизоров, ни телефонов, и пожарных не вызовешь: "Вон он, наш главный пожарный, - на небе", - говорит дед Дмитрич, надеясь на дождь, который затушит горящий хутор. Можно добавить, что главное божество тут - Дон, дающий жизнь, не река, а, как сказано в сценарии, "огромный организм", внутри которого живут люди степи. Это мир давным-давно (до прихода христианства?) остановившегося времени, антураж столкновения древних инстинктов. [...] И народная кровавая драма превратилась в культурно стилизованную античную трагедию. Персонажи не говорят, а произносят текст, разворачиваясь лицом к собеседнику или зрителю; они не ходят, а будто шествуют на котурнах, и камера под музыку камерного оркестра Musica viva движется неторопливо, торжественно, снимая их во фронтальной проекции на общих планах - в объятьях природы, от которой, как скажет Павел, "все и зависит". Сюжетная линия Веры, по видимости равнодушно забывшей о бедняжке-дочери ради любовника, отсылает к мифу о Медее, в трагедии Еврипида, по словам Фридриха Шлегеля, "покорную всем немощам пола", а у Жана Ануя и вовсе превращающуюся в безжалостную эгоистку, не скорбевшую над участью своих убиенных детей. Павел, лежа на дне своей плывущей по течению моторки, качается на воде под голубоватым светом луны, глядя в звездное небо, и оператор Андрей Найденов, укрупняя, изысканно преображает его лицо в мертвенно-белую античную маску. Невольно возникает крамольная мысль, что само звучное греческое слово "Эйфория" выбрано для названия не столько для обозначения диагноза героев или расшифровки замысла, сколько для экзотической "античной" красоты, наводящей на мысли о еще одном красивом греческом слове - пафос. Избыточные интертекстуальные ассоциации тяжким грузом ложатся на плечи косноязычных героев, не столько их обогащая, сколько выдавая интеллектуала-автора, который повторяет ошибку многих дебютантов, стараясь вложить в один фильм все, что знает.
[...] Между прочим, если уж снимать кино как античную трагедию, то нелишне было бы ввести и "хор", в любом качестве - как транслятора идеи, как контрапункт поступкам героев, просто как уплотнителя текстуры. Иначе получается, что голые (в прямом и переносном смыслах) люди на голой земле иллюстрируют голую идею. Режиссер всецело положился на зрелищность, "самоигральность" пейзажа, но без человека он всего лишь пустой знак, а магии одушевления природы и не произошло; не стала она здесь, по слову Эйзенштейна, "неравнодушной" у гробового входа детей своих. [...]
Валере, Вере и Павлу не помогает ни природа, ни действия оставшихся в сценарии после "сокращения штатов" персонажей. "Корифеев" в лице деда Дмитрича и бабки Нади в качестве свидетелей пожара маловато, а сцена с застольем, где пьяная баба тычет вилкой в грудь соперницы, скорее, ухудшает дело, служа только одному: уникальность трагедии она сводит до уровня заурядной повседневности. Потому с нетерпением ждешь финальных титров, чтобы с облегчением прочитать, что "ни одно животное не пострадало", потому что животных очень жаль - и бедного Пирата, которого жестокие хозяева воспитали свирепым, и несчастную корову, которую принес в бессмысленную жертву полубезумный язычник Валера. В этот момент даже испытываешь нечто вроде катарсиса - обязательного элемента античной трагедии".
ЦЫРКУН Н. Тавромахия // ИК. 2006. N 8.
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=9127
Док. 627770
Перв. публик.: 03.06.06
Последн. ред.: 03.06.10
Число обращений: 0
Агуреева Полина ВладимировнаВырыпаев Иван Александрович
|
