В сорок пятом году он встал за ширму образцовского театра, добровольно согласившись играть роль артиста невидимого, чревовещателя при кукле. Его немедленно и навсегда полюбили за голос, воскресить звучание которого на бумаге так же невозможно, как невозможно заставить печального Тото в Полицейских и ворах и безумного козинцевского короля Лира изъясняться на другом, не гердтовском наречии, но не в этом дело.
А в том, что сам его шаг - за ширму - был нефальшивым прологом к актерской судьбе, которая еще только должна была сложиться: он изгнал суетных бесов тщеславия, мелочного фанфаронства и прочего вздора, он сделал из щуплого хромого кукловода - роскошного ироничного печальника с библейской мудростью во взгляде, того Зиновия Гердта, каким он вышел из-за ширмы и на сорок лет остался в театре, в кино, с нами.
Подлецов, мерзавцев он не играл. Не был, хоть убей, его Михаил Самуэлевич Паниковский, человек без паспорта, но в соломенном канотье и манишке, жалкой и ничтожной личностью, презренным гусекрадом. З. Г. воспел жулика-поэта, униженного и оскорбленного жизнью человечка, обнаглевшего акакия акакиевича, славного вороватого чудака. И если позже ему предлагали героев с душком, то делали это либо по недомыслию (адвокат из Воров в законе), либо - и чаще всего - с очевидной мыслью: извлечь его, З. Г., руками из потайного существа героя человеческое, слишком человеческое (только З. Г. в роли старичка-сексота из Бедного гусара... мог так трогательно попросить преследуемую им девушку сбавить шаг: "Я больной человек, у меня астма!..").
Он делился собой щедро, играя в фильмах больших и малых, достойных и негодных: ролей сыграно без счета, разбросано пригоршнями - соседи по коммуналкам, школьные учителя, сказочные министры. Он давал пользоваться почти беспрепятственно гердтовским веществом, которое если и не могло поставить безнадежное кино на ноги, то, попадая в кровь фильма, меняло ее состав. Ему, быть может, единственному решительно не были противопоказаны резонеры: присваивая самый непролазный нравоучительный текст, З. Г. обогревал его изнутри, отшелушивал пафос, обеспечивал собственной истинностью правоту тихих громких слов - скажем, слов седоусого Михал Михалыча про грядущую эру милосердия (Место встречи...). Когда настал бабелевский час - кому еще по росту и по судьбе был Арье-Лейб, ветхозаветный мудрец из синагоги извозопромышленников? И он сыграл его дважды (Искусство жить в Одессе, Биндюжник и король). Под финал, под закат Биндюжника... он уходит в компании одесских мальчишек по Молдаванке.
На юбилейном вечере, где слишком громкие овации заглушали по негласному всеобщему уговору знание о его скором уходе, где славословили друзья и плакала старая сестричка, вынесшая его, раненого, с поля боя, З. Г. вышел в финале на сцену, чтобы прочитать стихи. Не кино, не театр, но чтение стихов он всерьез считал главным делом жизни. Он читал своего друга Давида Самойлова, он читал напоследок, он прощался: "Давай поедем в город, где мы с тобой бывали. Года, как чемоданы, оставим на вокзале. Года пускай хранятся, а нам храниться поздно. Нам будет чуть печально, но бодро и морозно..." Из всех своих героев он более всего был привязан к фокуснику Кукушкину - нежному и вспыльчивому гордецу, который любил показывать фокусы и не любил от кого-нибудь зависеть. "Ах ты, фокусник, фокусник-чудак, ты чудесен, но хватит с нас чудес..." - пели студенты в общежитии, очарованные Кукушкиным. Фокусник раскланялся и, хромая, скрылся за ширмой.
САВЕЛЬЕВ Д. [Зиновий Гердт] // Новейшая история отечественного кино. 1986-2000. Кино и контекст. Т. 1. СПб, 2001.
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=191
Док. 628484
Перв. публик.: 10.06.01
Последн. ред.: 10.06.10
Число обращений: 0
Гердт Зиновий Ефимович
|
