В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
`Огненное небо` Назад
`Огненное небо`
Неужели всё надо было начинать сначала? Неужели только в коротких, торопливых строках послужного списка осталось огненное фронтовое небо, а позже - не менее опасные испытательные виражи на новых самолётах? И что заставило подвести черту и продолжать жизнь как бы с нового, чистого листа - белая, присыпанная февральским снежком, ещё не тронутая ничьими шагами дорога привела его в Звездный...

Позже, взглядывая словно со стороны на жизненный свой след, очень схожий со стремительным росчерком самолёта, он скажет так:

- Конечно, безошибочно определить свою главную цель очень трудно и не всегда удается. Но всегда можно выбрать правильную, что ли, конфигурацию жизни. А это в конечном счёте тот же ориентир. Не зря говорится: "Посеешь поступок, пожнёшь привычку, посеешь привычку - пожнёшь характер, посеешь характер - пожнёшь судьбу". Разорвать эту взаимосвязь большинству из нас не под силу - она срабатывает автоматически, но тот, кто твердо, раз и навсегда, выбрал как жить, овладевает вместе с тем и возможностью самому выковывать первые, самые важные звенья жизни, которые в итоге определяют всю цепь... Не жалея себя, я, как и водится, не оставался внакладе. Жизнь взамен платила опытом, знаниями, мастерством. А вместе с этим складывалась и сама судьба - может, и нелёгкая, может, и не совсем простая, но в общем-то вполне закономерная судьба человека, который помимо своего профессионального дела старался делать и еще одно - не разбазаривать себя понапрасну. Ведь судьба человека - не только достигнутое и завоёванное, это ещё и готовность, постоянная, активная, полная сил и возможностей, готовность завоевывать и достигать. Вот что такое судьба. Она не прожитое, нет, а накопленный всей жизнью разбег в будущее, замах на него...

Но это он скажет позже, значительно позже, как бы ощупывая крепко-накрепко скреплённое с предыдущими новое, отливающее звёздным блеском звено своей жизни. А тогда, в то зимнее, отороченное ещё не пробудившимися соснами утро, ему казалось, что все безвозвратно позади, а впереди лишь неясные, как мираж, очертанья ракеты, ждущей, конечно же, не тебя, ещё вчера заслуженного лётчика-испытателя, а сегодня необученного "рядового" космонавта-новичка.

Впрочем, в отряд он пришёл по званию полковником. Золотистые звезды на погонах с голубыми просветами внушали уважение его однокашникам - в большинстве еще младшим офицерам. Но ещё чаще не без удовлетворения перехватывал он с тщательно маскируемым почтением взгляды, устремлённые на другую, не просто золотистую, а по-настоящему Золотую Звезду, поблескивающую над разноцветными рядами орденских планок - в отряде он был единственным Героем Советского Союза, заслужившим это звание боевыми, лётными, а не мирными, пусть даже космическими делами. Он был героем войны, а в строй космонавтов, с каким бы дружелюбием ребята ни потеснились, встал как бы новобранцем - на правом фланге уже стояли герои нового времени и нового поколения - Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова... За ними - след в след - торопились другие, в числе их и он. Но давала ли на это право его боевая Золотая Звезда, которая светилась всё же иным светом, багровым светом войны. По возрасту они вполне могли бы называть его ветераном. И эту разницу в прожитом он острее всего ощутил, когда за несколько месяцев до радостной вести: "Принят в отряд!", старый фронтовой его командир и товарищ, а теперь наставник космонавтов Николай Петрович Каманин с горьким вздохом ответил, возвращая рапорт:

- Не могу, понимаешь, не могу. У меня приказ: брать не старше двадцати пяти - тридцати лет, а тебе...

Да, когда он пришел в отряд, ему было сорок четыре. Но при чём же тут эта разница? Он прошёл не одну, а даже две медицинские комиссии, на здоровье не жаловался. Да и каждый ли из молодых мог бы выдержать, как он когда-то в их возрасте, пять боевых вылетов кряду или те неимоверно тяжелые перегрузки, какие приходилось переносить ему как лётчику-испытателю, особенно при выходе из глубокого пикирования, когда невидимая тяжесть свинцом, до потемнения в глазах, наваливалась на грудь, на плечи, на голову... Что там говорить - он мог бы помериться силами кое с кем из них, мог, но почему так чувствительно воспринималась, как бы это сказать... необратимость, что ли, движения. Да-да, именно необратимость. Возраст - ведь это не просто время, а движение, движение только вперед. Как ты ни хорохорься, а сорок - пятьдесят лет - это уже не двадцать и даже не тридцать. И все вроде повторяется каждый год - те же опять зелёные листья на деревьях, та же молодая травка на газонах и те же, как в прошлом году, яркие золотые солнышки одуванчиков,- все словно бы вновь, и только ты уже чуть-чуть, но другой, и то, что вечно для природы, для тебя уже вчерашний неповторимый день. Такова получалась философия возраста.

А философия жизни, вернее, жизненной цели? Разве не было в этом удивительного повторения чего-то уже пройденного и вновь ощущаемого, но только на новом, как принято теперь говорить, витке?

Как будто вновь вернулись курсантские годы - опять на гаревой дорожке мельтешила с влажными пятнами на спине майка бегуна-соперника. Каких-то два шага, а не достать! Ну ещё рывок! Куда там - он словно чувствует спиной каждое твое движение, уходит, уходит, а впереди еще полтора круга. За Леоновым не угнаться, а чуть сбоку догоняет, старается обойти Шонин. И обойдет этот упрямый, цепкий, как настоящий стайер. Только бы не сбить дыхание, только бы дождаться, когда придет оно, второе, с новым притоком сил...

Но это действительно было возвращение в юность, когда за тугой теннисной сеткой точным упругим ударом возвращал тебе мяч не кто-нибудь, а Юра Гагарин. Разве не был он похож в ту минуту на однокашника курсантских лет? Это ведь о них, о тех, кто сдавал выпускные экзамены по пилотированию не в мирном, а в разорванном в клочья зенитками июньском небе, вспомнил Твардовский в стихотворении, посвященном первому космонавту:

И пусть они взлетали не в ракете,
И не сравнить с твоею высоту,
Но и в своем фанерном драндулете
За ту же вырывалися черту.

За ту черту земного притяженья,
Что ведает солдат перед броском,
За грань того особого мгновенья,
Что жизнь и смерть вмещает целиком...

Но кровь одна, и вы родные братья,
И не в долгу у старших младший брат.
Я лишь к тому, что всей своею статью
Ты так похож на тех моих ребят...

Нет, не был в долгу и старший брат у младших. Может быть, даже наоборот, ибо в октябре сорок четвертого года, когда Юра Гагарин в стоптанных отцовских ботинках шагал в школу, вышел номер газеты, который по малолетству вряд ли он мог прочитать. В той газете за подписью М.И. Калинина был напечатан Указ о присвоении звания Героя Советского Союза капитану, который сидел сейчас за одной партой с такими, как Юрий, "...За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство...".

...Уже начинали обживать, правда, пока на земле, новый корабль с прекрасным, могучим названием "Союз". И с чувством, нет, не зависти, а того непередаваемо трепетного, какого-то даже ревнивого отношения к новой технике, которое знакомо разве что летчикам-испытателям, поглядывал он на новенькие, еще не обмятые ложементы, на сияющие мудростью цифр и стрелок панели приборов, кнопки, ручки, тумблеры... А зависть, что ж, если и была, то к этим двум замечательным парням, теперь уже друзьям, кому в порядке очередности надлежало занять пока что пустующее кресло. Лететь на "Союзе" первым было назначено Владимиру Комарову. Его дублером готовился к старту Юрий Гагарин.

Дни бежали стремительно, как бетонная полоса под шасси самолета. Тренировки, занятия, опять тренировки. Бешеная карусель центрифуги, изнуряющая жара термокамеры, парашютные прыжки - как будто заново осваивал и землю и небо. Но вся эта круговерть, казалось бы, выжимающая последние силы, что-то меняла, оттачивала и в душе и в теле, словно бы прилаживала к заветному креслу в кабине "Союза". Окончательно освоившись, понял, почему так неудержимо мчались дни - вся жизнь космонавта, который готовит себя к полету, ведет отсчет дням не по настоящему, а как бы по будущему времени, словно стрелки на циферблате жизни переведены на несколько часов вперед, на те предполагаемые секунды, когда под ракетой неземным землетрясением загрохочет огонь и дым. Именно предполагаемые, ибо о времени старта лучше всего говорить, сидя уже в корабле. Ясно было только одно - раньше него полетят те, кто раньше пришел в отряд. Значит, главное - ждать. Готовиться и ждать. Он не знал, не мог даже предполагать, что в свое будущее прилетит через прошлое, через огненное небо войны.

Голубел бездонным занебесным светом апрель. С тех пор как Юрий Гагарин начал им эру космическую, этот месяц всегда вселял в сердце чувство ожидания, какого-то неизъяснимого праздника. Теперь как бы на стапелях стоял новый, вот-вот отчаливающий в плавание корабль, и первый капитан этого корабля, темноглазый, не скрывающий в глазах счастья, пожимал на прощанье руку, ни тени тревоги, только сосредоточенность, обозначенная упрямой складкой на лбу. Легкость, прочность, даже элегантность в движениях, с какой бывалые лётчики - не для внешнего эффекта, а по выработанной привычке всегда быть собранными, - отличаются от не облетанных своих собратьев. Владимира Комарова отличало многое, и потому именно его назначили в первый испытательный полет. Да, это уже была работа, нужная и опасная работа - учить летать новые корабли.

Снова прогремел над байконурской степью ракетный гром, снова, превратись в огненную звездочку, растаял в заоблачье корабль, и лишь спокойный, рассудительный голос Владимира Комарова доносил сквозь сотни километров высоты такие нужные, такие ожидаемые вести:

- Я - "Рубин"! Я - "Рубин"! Вас понял, все хорошо. Перегрузки небольшие, совсем небольшие... Обтекатель отделился... Сейчас открою шторки иллюминатора... Черное небо... И в левом и в правом иллюминаторах - чёрное небо. Солнце где-то подо мной сзади. Приступаю к выполнению программы...

Корабль был что надо! И это чувствовалось по голосу испытателя. Все шло хорошо и даже отлично. И он, оставшийся на земле бывший летчик-испытатель, быть может, как никто другой, понимал, прислушиваясь к лаконичным докладам с орбиты, повинуясь чистой, выработанной годами интуиции, что настроение у Владимира приподнятое, парящее, то самбе настроение, какое делает словно живыми, продолжающими тебя самого, еще час назад чужие и холодные крылья незнакомого самолета.

И небо синело еще ярче, еще весеннее, словно и оно было подсвечено, согрето той невидимой рукотворной звездочкой, которая окликала родную землю голосом Комарова. Пора было спускаться, пора было бежать по полынной степи навстречу, руки уже тянулись к объятью. И он четко, как умел делать именно он, завершив свое дело, устремил свой корабль к Земле...

- Все идет отлично. Тэ-дэ-у сработала точно. Отделился приборный отсек. Вхожу в атмосферу. Все идет нормально. Самочувствие нормальное.

И вдруг...

Сердце не поверило вести. Нет, это было невозможно, нелепо и несправедливо. Почему цветущее мирными кустиками облаков небо превратилось совсем в другое, в то памятное, а думал, что забытое - прочерченное смертельными трассирующими трассами, майское небо сорок пятого года над Чехословакией... Девятого подняли тосты за Победу, а десятого продолжали летать - группа Шернера не пожелала признать подписанной в Берлине капитуляции. И продолжали погибать друзья.

Снова ИЛы штурмовали вражеские колонны, и снова лучшие друзья не возвращались на свой аэродром.

Вот и Володя, которому, кажется, только вчера пожимал руку. Он достойно выполнил задание, он возвращался, он был уже почти у самой земли, и вдруг ужаснейшая нелепость, скрученные стропы парашюта, не давшие ему развернуться во всю ширь, и тупой смертельный удар о землю раскаленного ядра... Так вот ты какое, мирное на вид небо! Значит, снова бой? И снова троекратные выстрелы прощания и на атласных подушечках оплаканные близкими ордена...

На прощальном митинге прижались, притиснулись друг к другу плечами. Они и впрямь напомнили тех, фронтовых, его молодые друзья.

Случайно заглянув в кабинет начальства, увидел, как что-то убедительно и горячо доказывал Юрий Гагарин. - Полеты в космос остановить нельзя. Понимаете - невозможно... Это не занятие одного какого-то человека или даже группы людей. Это исторический процесс, к которому в своем развитии закономерно подошло человечество. Мы только начали узнавать околоземный мир. А разве другие наши открытия не оплачены жизнью замечательных людей? Люди погибали, но новые корабли уходили со стапелей. Мы научим летать "Союз"! Мы должны научить его летать и мягко садиться!

Он никогда не видел Юрия таким возбужденным. После узнал - Гагарин просился в полёт, даже подал рапорт. Не разрешили. Нельзя было рисковать таким единственным. Но если бы сказали, как когда-то на аэродроме, перед самым опасным делом: "Желающие, два шага вперед!" - весь отряд, не задумываясь, шагнул бы навстречу. Весь отряд! Но не надо было спешить...

Думал ли он, что в эти тягостные дни, недели, месяцы ожидания, пока скрупулезно, чтобы исключить случайность, до каждого проводка, до каждого винтика проверяли новый корабль, перед взором суровой комиссии задержится его личное дело, и вдруг воскреснут дни его жизни, обозначенные в послужном списке номерами войсковых частей?

Эти люди, тоже видевшие войну, знали высокую, не раз оплаченную жизнью цену фронтовым реляциям.

Когда это было? Кажется, над железной дорогой Великие Луки - Ржев... Ну да - коричневатой гусеницей ползет внизу состав. Нужно вывести из строя паровоз. Он делает горку и входит в пике. Земля стремительно рвется навстречу, вот он, вот, словно игрушечный! Теперь ручку на себя... Попадание! Прямое, точное: из тендера, паровозного котла брызнули острые струи воды и пара. Можно домой. И вдруг самолет словно вздрогнул и словно запнулся мотор. Ослаб, еле тянет. А внизу, куда ни посмотри, лес. Надо дотянуть до линии фронта и зайти на посадку с края опушки. Точный, спокойный расчет - не по верху леса, а под основание, в редколесье. Чтобы не разбиться вдребезги: на этот осинник и березнячок - как раз! Точный расчёт - в первый критический миг самолет минует деревья и основной удар придется на крылья. Да-да, на подлесок. Он выжал ручку и оказался на земле.

А это когда? До линии фронта оставалось лететь минуты две-три, самолет горит. Вовсю, пламя вот-вот перекинется на баки с горючим. Прыгать нельзя - внизу враги. И оставаться в машине опасно - в любую секунду раздастся взрыв. Но если бы летел один, совсем один. А сзади стонет стрелок: "Ноги жжет, ноги жжет, товарищ лейтенант, сапоги горят..." - "Терпи, Петька, терпи..." Сапоги сгорят, чёрт с ними, главное, не загорелся бы парашют. И глаза слезятся, и дышать нечем, а левое крыло уже начинает закрывать журавлиный лес. И уж не прощальные ли крики журавлей слышны сквозь стекло фонаря? "Готовься к прыжку, Петька! Прыгай!" И сам уже перевалился и услышал хлопок парашюта над головой, а на секунду-другую позже грохот - самолет взорвался в воздухе...

А вот это позже, значительно позже. В мирном, рабочем небе: "Иду в горизонтальном полете. Стабилизатор заклинило окончательно. Высота шесть тысяч. Прошу разрешения попытаться спасти машину". После короткой паузы земля философски ответила: "По собственному усмотрению". Когда до аэродрома осталось километров сорок, дал последнюю радиограмму: "Иду на посадку. Уберите всех с летного поля. И вырубите эфир! Прошу оставаться лишь на приеме..."

Земля уже ничем не могла помочь. Единственно, о чем он теперь просил, - не мешать. В такие минуты нужна собранность, разговаривать не о чем и некогда. Такие минуты может нарушить лишь одна последняя его фраза: "Прощайте, отвалилось крыло..."

Он выпустил щитки и начал красться к полосе. Зайти на посадку второй раз было бы немыслимо. Садиться нужно с первого. Он сел...

Значит, и теперь небо снова вызывало на бой?

Да, на бой, потому что шаги в космос были оплачены уже двумя жизнями. Как когда-то там, на передовой. Он помнил, ах, как он помнил обелиски на земляных холмиках и жгучий глоток поминального спирта, когда некого было хоронить. Две мраморные доски с золотыми именами героев траурно чернели в Кремлевской стене...

- Вам лететь, товарищ полковник...

Он понял почему - так бывало на фронте. После гибели одних посылали самых опытных и отважных - других.

...Уже на орбите он услышал, включив радио, взволнованный, с торжественными нотками голос диктора:

- Сегодня, 26 октября 1968 года, в 11 часов 34 минуты московского времени на орбиту искусственного спутника Земли мощной ракетой-носителем выведен космический корабль "Союз-3". Космический корабль пилотирует гражданин Советского Союза лётчик-космонавт, Герой Советского Союза, заслуженный лётчик-испытатель СССР полковник Береговой Георгий Тимофеевич...

Эти слова прозвучали для него как на фронте - боевым приказом Родины...

Степанов В.А. "Серп Земли": Повесть в новеллах. - Роман-газета, 1981, N 6 (916), стр. 16-19.

Биография предоставлена Уфаркиным Николаем Васильевичем
    
http://www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=1052

viperson.ru

Док. 630054
Перв. публик.: 08.09.80
Последн. ред.: 27.03.12
Число обращений: 0

  • Леонов Алексей Архипович
  • Попович Павел Романович
  • Терешкова Валентина Владимировна
  • Титов Герман Степанович
  • Береговой Георгий Тимофеевич
  • Быковский Валерий Федорович
  • Гагарин Юрий Алексеевич

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``