В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
`Вам, из другого поколенья...` Назад
`Вам, из другого поколенья...`
К публикации поэмы А. Твардовского "По праву памяти"
1987 г.

Ну вот и грянули наконец с журнальной страницы эти много лет назад - кажется, в другой жизни - запомнившиеся слова:

...Отринь отца и мать отринь...
Ясна задача, дело свято, -
С тем - к высшей цели - прямиком.
Предай в пути родного брата
И друга лучшего тайком.
И душу чувствами людскими
Не отягчай, себя щадя.
И лжесвидетельствуй во имя,
И зверствуй именем вождя.
Любой судьбине благодарен,
Тверди одно, что он велик,
Хотя б ты крымский был татарин,
Ингуш иль друг степей калмык.
Рукоплещи всем приговорам,
Каких постигнуть не дано.
Оклевещи народ, с которым
В изгнанье брошен заодно.
И в душном скопище исходов -
Нет, не библейских, наших дней -
Превозноси отца народов:
Он сверх всего,
Ему видней.

Давно наша милая, умненькая поэзия, наперебой придумывающая, как бы поинтереснее стать и повернуться, давно она не слыхала такого грозного пафоса, такого могучего сарказма. Она привыкла к игре, к условности, а тут вдруг Твардовский с его суровой, мужицкой, толстовской прямотой. Литературным гурманам она, конечно, будет не по вкусу, но не для них это и писано. А в живых человеческих душах, в тех, кого на самом деле томила и томит "немая боль" народной судьбы, слово поэта, без сомнения, нашло и будет находить сочувственный и благодарный отклик.

И все же вслед за первым чувством радости, что публикация поэмы наконец состоялась, да еще как - сразу в двух ведущих журналах {"Знамя", 1987, N5 2; "Новый мир", 1987, N5 3), к нему почти тотчас же при-мешалось и другое - сожаление и горечь: сегодня ли надо было это опубликовать!

С того, пожалуй, и начнем.

"Рукописи не горят". Эти слова из 24-й главы булгаковского "Мастера и Маргариты" вошли в наше сознание как пароль стойкости и веры, горькой и мужественной решимости художника творить, исполнять свое предназначение и тогда, когда враждебные обстоятельства лишают его всякой надежды увидеть свой труд обнародованным. Прекрасные, гордые слова! Блистательно подтвержденные судьбою романа, где были произнесены, они несли в себе мощный нравственный заряд и в годы минувшего безвременья укрепили, конечно, многих.

Но правда этих слов тотчас превращается в кощунственную неправду, стоит лишь придать той же максиме этакую примирительную, умиротворенную интонацию {какой никогда не придаст ей сам художник): ну что ж, дескать, ничего страшного, не напечатали вчера - напечатают сегодня или завтра, рукописи, как говорится, не горят.

Тут уже непременно хочется возразить. Горят да еще как! И сколь-ко их за нашу историю сгорело - не только в отдаленные времена, но и в более или менее близкие к нашим дням. Где, например, рукописи, Бабеля, Мандельштама, Павла Васильева, Воронского, Виктора Кина, Хармса, десятков и сотен других писателей, ставших жертвами несправедливых репрессий? А сколько талантливых произведений осело на фильтрах самой печати и контролирующих ее ведомств! А сколько - из-за заведомой невозможности пройти эти фильтры - даже до них и не дошло... Все это потери нашей мысли, нашей культуры, и во множестве случаев невозвратные, невосполнимые.

Это во-первых. А во-вторых, и в варианте более благополучном, когда, пролежав в столе по причинам, от автора не зависевшим, вещь все же в конце концов приходит к читателю, но много позже своего естественного срока, - разве это ее выпадение из своего времени не такая же, в сущности, потеря?

Скажут, пожалуй: но ведь истинные ценности искусства живут долго и за пределами своего времени.

У меня да и у вас в запасе вечность.

Что нам потерять часок-другой?!

В самом деле, так ли уж важны какие-нибудь потерянные 10-20 или даже 50 лет, если впереди у произведения - века? А с другой стороны, дескать, нет и худа без добра. Вещь пролежала ненапечатанной 10-20 лет - вот теперь и посмотрим: выдержала ли она проверку временем? Выдержала, читается с прежним интересом - ну что ж, тогда пусть живет. Выглядит устаревшей - так, может, правильно и сделали, что в свое время не дали ей ходу?..

Что касается последнего рассуждения, то лукавство его обнаруживается простым вопросом: справедливо ли, что подобная предварительная "проверка временем" уготована обычно лишь острокритическим книгам (фильмам, спектаклям), а благополучная серость птицей летит в печать? Но и убедительность тезиса насчет безразличия истинных произведений искусства ко времени их опубликования также при ближайшем рассмотрении оказывается мнимой.

Конечно, философская притча о жизни и смерти или стихотворение о любви могут быть в этом смысле более независимыми, хотя и на решение "вечных тем" время накладывает свой отпечаток. Но разве содержание литературы исчерпывается "вечными темами"? А в большинстве других случаев вынуть книгу, даже гениальную, из своего времени - значит в большой степени лишить ее живого общественного значения. Попробуйте-ка представить себе, например, "Мертвые души" опубликованными не в 1842-м, а в 1862 году, в пореформенной уже России. Все, все осталось бы при них: и художественность портретов и пейзажей, и лирические отступления, и удивительный гоголевский язык, и грандиозная общая идея, - но того потрясения, того переворота в умах, какой вызвала эта книга в поколении 40-х годов, она уже отнюдь не совершила бы. Это было бы, как и для человека наших дней, прекрасное, классическое чтение, доставляющее удовольствие и пользу, но не более того. То же самое, если бы не в 1862-м, а, скажем, в 1882 году появились бы тургеневские "Отцы и дети". Разве всколыхнула бы тогда эта книга всю читающую Россию, разве стала бы она предметом столь яростных споров, разве имела бы хотя бы четверть того воздействия на духовное самоопределение новой русской интеллигенции, как в то время, которым была рождена и для которого предназначена?

Дорога ложка к обеду. Согласимся, как с аксиомой: когда талантливая, значительная вещь, отвечающая насущным потребностям своего времени, надолго запаздывает с выходом к читателю, это вредит, не только ей самой, ее успеху и влиянию, но и обществу, чьему развитию она могла бы послужить, да не послужила. Не послужила в тот единственный момент, когда была ему особенно нужна, а там живи она потом хоть тысячу лет - момент этот больше не повторится, урон так и останется невосполненным. И урон не только тому поколению, к которому вещь непосредственно была обращена, но через него - и всей последующей истории народа.

В наши дни, в апогее всеобщего увлечения возможностью прочесть многое из того, что долгие годы оставалось под запретом (тут тебе и "Новое назначение" Бека, и "Реквием" Ахматовой, и "Котлован" Платонова, и "Собачье сердце" Булгакова, и "Доктор Живаго" Пастернака), полезно все это иметь в виду, В частности, и для того, чтобы не поддаться ни вышеупомянутой сытой умиротворенности (дескать, все в конце концов устраивается, справедливость торжествует), ни столь же неосновательному "разочарованию": вот, мол, напечатали - и ничего не случилось, интересно, конечно, но событием вещь не стала... Ну, а будь сегодня впервые изданы, например, "Божественная комедия" или "Дон Кихот", "Фауст" или "Тихий Дон" - стало бы это "переворачивающим" событием современной жизни, способным коснуться всех и каждого? Более чем сомнительно. Вряд ли очередь в библиотеке за книжкой журнала с подобными произведениями мировой классики была бы длиннее, чем, например, за "Печальным детективом" В. Астафьева, далеко не классическим по своим художественным достоинствам, зато жгуче современным. То-то и оно.

Судьба последней поэмы Твардовского, - как и предпоследней, "Теркин на том свете" (1), о чем нужен отдельный разговор, - служит горьким подтверждением названной аксиомы. И не только в том смысле, что в обоих случаях готовая, законченная вещь вопреки воле автора многие годы оставалась у нас неопубликованной. Гораздо больнее другое: то, что своим содержанием и временем написания она принадлежала одному этапу общественного развития, до читателя же дошла на другом, качественно отличном от первого. Когда вокруг шумит уже иная жизнь, и у нее свои проблемы, и даже проблемы прежние стоят уже как-то по-другому, с учетом опыта истекших лет.

"Вам, из другого поколенья", чтобы должным образом воспринять поэму "По праву памяти", разделить одушевляющий ее публицистический пафос, нужно прежде всего понять ее отношение к тому времени, которым она была рождена. Но что знает об этом времени - о наших 60-х годах - основная масса современных читателей, те, кому сегодня 30-35, а тем более 20? Рискнем утверждать, что почти что ничего. Да и откуда знать? Нынешний молодой человек, если и помнит названный период истории, то в лучшем случае как свои детские годы, которых взрослая жизнь еще не успела коснуться. В школе о нем не говорят, а если и скажут невнятную фразу насчет преодоления какого-то "субъективизма и волюнтаризма", то, влетев в одно ухо, она тотчас вылетит в другое. Ни по телевизору это время не показывают, ни романов о нем не пишут, ни исторических трудов. В результате наш молодой современник даже о войне или о нэпе имеет более ясное понятие, чем о таком еще недальнем прошлом. Правда, кое-что ему могли бы рассказать матери и отцы, но, за редкими исключениями, они и сами не очень-то знают, как им относиться к той полосе жизни, ругать ее или хвалить.

Вот и получается, что раньше всякой прочей критики поэма "По праву памяти" требует сегодня просто-напросто реального исторического комментария - без экивоков и умолчаний.

Главный вопрос: зачем понадобилось Твардовскому во второй половине 60-х годов писать поэму о Сталине? Даже в 1963 году, когда были сделаны ранние наброски нескольких ее строф, а тем более в 1966-м, когда мелькнувшая было тема вернулась к нему и заставила заняться собой вплотную (2), Сталин - это было уже прошлое, пусть не слишком еще далекое, хорошо памятное, свое, но все же прошлое, отделенное от текущего момента не просто 10-15 годами, а целым периодом общественного развития. Захотелось вдруг написать историческую поэму? На Твардовского это было бы решительно непохоже. Всегда живший в поэзии тем, чем на данном этапе своего общественного бытия живет не та или другая группа людей, а народ, народ в целом, и именно на этом, общенародном уровне чутко улавливавший все исторические изломы и переходы, он был своего рода летописцем эпохи, но никак не писателем-"сочинителем" в обычном смысле слова. Переберите в памяти все его крупные вещи - ни одна из них не явилась "просто так", по прихоти вольной поэтической фантазии, но все - как бы по воле истории, каждая открывала, выражая в самых существенных ее чертах, какую-то новую крупную полосу, в которую вступала жизнь народа. "Страна Муравия" - 30-е годы, их духовный подъем и не тронутый никаким сомнением оптимизм строительства новой жизни. "Василий Теркин" - войну как особую историческую эпоху в ее общенациональном и общечеловеческом содержании и значении. "Дом у дороги"" - первые послевоенные годы, "со всей бедой - войной вчерашней И тяжкой нынешней бедой". "Теркин на том свете" - социальный кризис конца 40-х - начала 50-х годов, когда постепенно вызревшие противоречия бюрократического режима достигли своей критической точки. "За далью - даль" - период с середины 50-х, время разрешения означенного кризиса и вызванного этим нового общественного подъема. Во всех этих случаях поэт словно бы и не выбирал свою тему, как не выбирают время, в которое живешь, - скорее сама тема, само время выбирали его, именно его в качестве своего глашатая и летописца. Его творческая фантазия была смелой и богатой (вспомнить сюжеты той же "Муравии" или "Теркина на том свете"), но она никогда не распоряжалась творчеством Твардовского, а лишь служила наиболее полному выражению истины народной жизни. Да и похоже ли "По праву памяти" на историческую поэму? Тут лирика, тут гневная и страстная публицистическая инвектива...

Предлагалось и другое толкование того руководящего мотива, который побудил автора к созданию новой поэмы: выраженное в ранних черновых набросках 1963 года ощущение, что в прежних своих вещах он "недосказал" о Сталине и его времени чего-то существенного. "Для нас, - пишет В. Дементьев, - чрезвычайно важным является и это свидетельство (о том, что первоначально Твардовский хотел дополнить новой главой поэму "За далью - даль". - Ю. Б.}, и эта строка, начинающаяся словами "Недосказал...":


...Недосказал.

Могу ль оставить

В неполноте такую речь.

Где что убавить, что прибавить -

То долей правды пренебречь.


Здесь четко сформулирована основная нравственно-философская идея поэмы: правда о народной жизни не должна быть частичной или "выборочной", она не должна содержать и выпавших или сознательно скрытых звеньев..." (3).

Во всем этом есть известный резон: и требование полноты правды, и ощущение ее "недосказанности", и связанное с этим недовольство собой- мотивы для Твардовского вполне характерные. Заметим, однако, что строки, на которых критик сделал столь сильный упор, так и остались в черновиках, не перешли в окончательный текст. И не бедновата ли при всей своей правильности была бы в таком случае "основная нравственно-философская идея поэмы"? Ну, разумеется, полная правда лучше неполной, но, взятая в столь общем виде, нуждается ли эта истина в поэтическом доказательстве? Ведь это была бы тогда не более как правильность трюизма.

Да и насчет "недосказанности" (если предположить, что и в 1966-1969 годах указанный мотив продолжал тревожить поэта)... Ведь в том-то и вопрос: почему именно тему Сталина он испытал потребность "досказать"? Мало ли оставалось других "недосказанных" тем! И мало ли, с другой стороны, к тому времени было уже написано о репрессиях "периода культа личности"! Во всяком роде - и в публицистическом, и в научно-историческом, и в художественном, и в мемуарном - память легко подсказывает книги и имена. Так почему же именно данную тему, именно в данном направлении и именно в данный момент Твардовскому захотелось "досказать"?

Как видим, предложенное объяснение само, в свою очередь, нуждается в объяснении и, таким образом, скорее уводит от существа дела...

Между тем ответа на поставленный вопрос не надо и искать, - он дан в самой поэме, вся заключительная глава которой как раз и является таким ответом. С первых же строк:


Забыть, забыть велят безмолвно,

Хотят в забвенье утопить

Живую боль. И чтобы волны

Над ней сомкнулись. Быль - забыть!..

Забыть велят и просят лаской

Не помнить - память под печать,

Чтоб ненароком той оглаской

Непосвященных не смущать.


Вот он, прямой и ближайший источник поэмы... Не в "абстрактной" любви к полноте истины, а в мужественной решимости противостоять- "по праву памяти" - вполне конкретным попыткам наложить запрет на правду, умышленному, сознательно организуемому "забвению" преступлений сталинского времени. Но от кого исходил такой запрет, кому и зачем он был нужен?


Какой, в порядок не внесенный,

Решил за нас

Особый съезд

На этой памяти бессонной,

На ней как раз

Поставить крест?


В 1969 году это было ясно едва ли не всякому, кто не чужд был общественной жизни и следил за направлением ее развития, сегодня - не обойтись без пояснений.

За три с половиной десятилетия, прошедших после смерти Сталина, общественный интерес к этому лицу неизменно оставался чрезвычайно высоким. В немалой мере поддерживаемый и той атмосферой тайны, которой даже в пору наиболее резких разоблачений было окружено его имя, интерес этот обусловливался, конечно, главным образом тем, что при самых различных, до диаметральной противоположности, оценках личности и исторической роли Сталина со стороны представителей разных общественных групп роль эта объективно была очень велика и концентрировала в себе исторические обстоятельства поистине гигантского масштаба, определяющим образом повлиявшие на судьбы десятков и сотен миллионов людей. Тем не менее можно утверждать, что отчетливо политический характер, существенный для направления и результатов нашего общественного развития, обсуждение данной темы приобретало на протяжении указанного отрезка времени всего дважды. Первый раз это было в 1956-1964 годах, во время широкой и активной критики "культа личности", второй - во второй половине 60-х годов, когда эта критика стала столь же активно и организованно заглушаться. Нас здесь интересует в основном этот второй период, но правильно понять его исторический смысл можно лишь на фоне первого.

О времени, в просторечии называемом "эпохой Хрущева", часто говорят с пренебрежительной усмешкой. На то есть свои причины. И все же скажем сразу: такое высокомерие представляется и неисторичным, и нравственно сомнительным. Одни только распахнутые ворота лагерей и мужество признания - перед всем миром - в "массовых репрессиях" против собственного народа, беспримерных по своей жестокости и масштабам, - одни они уже достаточны для того, чтобы вспоминать об этом времени как об одной из высоких страниц отечественной истории.

Надо иметь в виду и следующее. Поднятая докладом Н. С. Хрущева XX съезду КПСС "О культе личности и его последствиях" волна критики Сталина год от году росла, захватывая все новые этапы и стороны его деятельности, набирая глубину и силу. То, что поначалу трактовалось как достойные сожаления "ошибки" и "отступления от ленинских норм", на XXII съезде партии (1961 г.) было прямо и резко названо по имени: "злодеяниями", "преступными действиями", "позорными методами руководства". А главное, критика "сверху" была подхвачена (4) и многократно усилена разрастающимся критическим движением "снизу". И хотя во взаимоотношениях между той и другой сторонами процесса имелась определенная асинхронность, а по временам и довольно острые противоречия (5), в целом это был все лее единый процесс, объективный исторический смысл которого состоял в демократизации, в замене сталинского "казарменного коммунизма" (от которого предостерегали Маркс и Энгельс) (6) качественно иным типом социализма, базирующимся на принципиально иных основаниях. В экономике - не на принуждении к труду, а на материальной заинтересованности в его результатах; в системе управления - на демократическом (вместо авторитарно-бюрократического) централизме, с расширением самостоятельности "мест" и элементами контроля "снизу"; во внешней политике - на идее мирного сосуществования (вместо враждебного противостояния) двух миров, на поисках возможностей взаимопонимания и сотрудничества...

Много и справедливо говорилось о недостатках тогдашней критики Сталина, главными из которых были сужение исторической ответственности до личной вины одного или нескольких лиц, сведение истории к констатации, пресечение всяких попыток предложить сколько-нибудь последовательный анализ причин, условий и последствий обнародованных кровоточащих фактов. Верно и то, что процесс социальных преобразований, которому эта критика давала духовную и политическую форму, нравственный импульс и ориентир, шел хаотично, неровно, во многом "методом проб и ошибок". Без сколько-нибудь основательного теоретического продумывания и той по-своему цельной, законченной, внутренне логичной системы, от которой хотели уйти, и того, к чему намеревались прийти, и, наконец, самих путей, этапов, способов перестройки. Без сознательного, последовательного раскрепощения инициативы и общественной самодеятельности масс, что только и могло придать процессу демократизации подлинную силу и необратимость. Более того, с не раз возобновляемыми попытками решать новые задачи старыми диктаторскими методами, верхушечными преобразованиями аппарата, повсеместным внедрением эфемерных, но обязательных хозяйственных панацей.

Сегодня нам нет никакого резона ни скрывать от самих себя названные недостатки, сильно повредившие тогда энергии, глубине и результативности очистительного процесса, ни преуменьшать их. Напротив, их нужно в полной мере осознать, в частности и для того, чтобы на новом, этапе обновления не повторить подобных ошибок. И все-таки, все-таки... Как бы то ни было, предпринятые тогда шаги делались в общем к человеку, а не от него и не поверх него; процесс шел, пусть противоречивый и прерывистый, пусть не сумевший и не успевший получить хотя бы относительное завершение, но внутренне значительный и исторически перспективный. Однонаправленный с нашей нынешней перестройкой.

Совсем по-другому всплыла сталинская тема несколько лет спустя.

Далеко не сразу стало понятно, что состоявшееся в октябре 1964 года смещение Хрущева явилось не просто сменой руководства, а началом нового периода в жизни страны. Событием, по своим последствиям для нее едва ли не равновеликим XX съезду, но с обратным знаком. Акцией, направленной не только против "волюнтаризма* и безудержного экспериментаторства (единственный мотив, предлагавшийся ей в объяснение и для многих тогда показавшийся убедительным), но, по сути дела, и против того позитивного общественного процесса, который составил содержание предыдущей исторической полосы. Мало-помалу, однако, особенно к концу десятилетия, когда была спущена на тормозах идея хозяйственной реформы, это стало достаточно очевидным (хотя никаких прямых заявлений на сей счет по-прежнему не делалось).

Дело не в том, чтобы произошло восстановление сталинского режима; это было бы и невозможно, и элементарное чувство самосохранения не могло не быть тут помехой. Как всегда бывало в истории, реставрация и в данном случае была лишь частичной и относительной. Можно сказать даже так: все преобразования в системе, все то новое, что было внесено "эпохой Хрущева" в экономическую и социально-политическую организацию нашего общества, во внутреннюю и внешнюю политику Советского государства, новая эпоха сохранила и закрепила. За одним-единственным исключением: был остановлен, пресечен тот процесс демократизации, о котором говорилось выше. И этого было достаточно, чтобы радикальным образом изменить всю картину. Пусть и предыдущая полоса в данном отношении (как и в ряде других, например, в росте и интенсификации производства) достигла еще немногого, как бы то ни было, общество находилось в движении, а поисках; в нем жила сильная тенденция к само изменению. Ситуация была противоречивой, но динамичной и открытой. И вот все это было остановлено, динамика превратилась в статику, а та уже сама собой - в омертвляющую застойность. Общественная структура, утвердившаяся в результате такой операции вычитания (социализм минус демократия), была, конечно, во многих отношениях более эластичной, чем та, что существовала до середины 50-х годов, но как та, так и другая признавали неписаной нормой администрирование, авторитарно-бюрократический характер взаимоотношений между руководителем и массой, систему привилегий для высших этажей конусообразной социальной иерархии; как та, так и другая, провозглашая лозунги движения, в действительности были внутренне ориентированы только на стояние, на поддержание и охрану существующего порядка вещей. К чему это привело, хорошо известно.

А идеологической формой этого "вычитания", своего рода эмблемой изменившейся официальной установки стала именно смена акцентов по отношению к Сталину, линия на его моральную реабилитацию в глазах народа.

Проводилась она, эта линия, последовательно и, надо признать, не без успеха. Отнюдь не прямым отрицанием сделанных ранее разоблачений - это было бы трудно и могло бы иметь обратный эффект, - а придуманным сочетанием полуправды и умолчания. Полуправды - в том, что касалось роли Сталина в Отечественной войне, единственного момента его биографии, который мог быть морально выигрышным в глазах общества. И умалчивания обо всем остальном.

Успеху первой части названной программы немало послужило и то обстоятельство, что в предыдущие годы о деятельности Сталина во время войны говорилось, в свою очередь, очень мало, сквозь зубы и с односторонним упором на его ошибки, на помехи, которые вносил его деспотизм в организацию тех или иных военных операций. (Твардовский, гордый человек, никогда не пристраивавшийся к хору, был тогда одним из немногих, кто выступал против подобной односторонности, - см. главу "Так это было" из поэмы "За далью - даль", особенно в изданиях 1960-1961 гг.) И вот теперь, как бы в исправление допущенной несправедливости, которая, надо сказать, многих тогда раздражала, сначала поодиночке, а затем все расширяющимся косяком пошли мемуары, фильмы, наконец, романы, заново приучавшие читателя и зрителя к мысли об особых заслугах Сталина - полководца, стратега, лидера антигитлеровской коалиции. С другой стороны, ни о чем неприятном для репутации Вождя в них уже, как правило, не упоминалось. Даже о тех же частных промахах его военного руководства. Тем более о его общей ответственности за то, какой тяжкой ценой досталась нам победа. Ни о том, что в 1937-1938 годах он обезглавил нашу армию, уничтожив цвет ее командования, ни о договорах с Германией в августе и сентябре 1939 года, одним из результатов которых была предоставленная Гитлеру возможность сосредоточить свои дивизии непосредственно на наших границах, ни о многом, многом другом жестоком и страшном, что связано с этим именем в нашей истории. На все это был наложен негласный запрет.

Тем самым достигался желаемый оптический эффект: отсвет войны, святой и правой, ложась на мундир генералиссимуса, заодно как бы освящал и его политическую биографию в целом. Все, что сделал он и до, и после войны, получало в этом свете если, не заведомое нравственное оправдание, то по крайней мере значение государственной необходимости, дальновидности и правоты. Что, в свою очередь, распространялось и на общую характеристику того этапа общественного развития, который теперь уже не разрешалось называть "периодом культа личности" - о нем вновь заговорили почти в той же тональности, что и до 1956 года.

Вся эта идеологическая передвижка происходила исподволь и без большого шума, но и ее "малые примете!" не ускользали от внимательного взгляда современника, говорили ему о многом. И то, как с возрастающей быстротой стала опадать волна критики "культа", постепенно съеживаясь до одной-единственной ритуальной фразы, произносимой по большим праздникам в руководящем докладе, год от года все более невнятной. И то, как в статьях и книгах о посмертно реабилитированных "борцах за великое дело" стали однотипно усекаться печальные финалы их биографий, оставляя читателя в неведении, что же стало с героем потом и не здравствует ли он благополучно по сию пору. А потом и сами их имена, чтобы не будить дурных воспоминаний, вновь начали мало-помалу исчезать с печатных страниц...

В этих обстоятельствах новое, и столь решительное обращение к теме преступлений сталинского режима имело вполне определенный и ясный политический смысл: это было слово открытого и резкого протеста. И возможно оно было тогда (если вообще возможно) в одном-единственном органе нашей печати.

О "Новом мире" Твардовского, о поистине историческом значении этого журнала в духовном развитии нашего общества, о том, за что и против чего он боролся и кто и как, в свою очередь, боролся с ним, наконец, о том, какой итог имела эта борьба не только для журнала и его редактора, но и для общества в целом, будут еще, надо думать, написаны тома. Но и комментарий к поэме "По праву памяти" невозможен без того, чтобы не сказать о данном предмете хотя бы нескольких, самых кратких слов.

Впрочем, в свете сказанного выше о контрасте двух периодов (оборванного "хрущевского" и начинавшегося тогда "брежневского"), в пределах которых совершалась история журнала Твардовского, суть дела можно определить действительно очень кратко. В самом деле, что такое "Новый мир", если рассматривать его под тем углом зрения, который задан предыдущим анализом?

До 1964 года - это журнал, который довольно быстро сформировался в ведущий орган демократического обновления советского общества, с наибольшей последовательностью, яркостью и полнотой воплощавший в себе курс XX съезда партии. Последовательностью - конечно, не в смысле какой-то особой выдержанности и глубины теоретического осознания процессов развития нашего общества: таковой наша общественная мысль не располагает, увы, и по сию пору. Но по крайней мере в трех других важнейших отношениях. Во-первых, в критическом изображении и художественном осмыслении пройденного страною пути. Ни один другой орган печати не пошел в этом отношении так далеко, не сказал так много горькой, жестокой, но необходимой правды о сталинской эпохе, как это сделал журнал Твардовского. Во-вторых, в распространении такого же критически трезвого подхода к действительности и на современность (в отличие от той рептильной словесности, что готова порой обличать мертвого тирана, но обращается в сладкоголосую сирену у порога текущего дня). В-третьих, в бескомпромиссной борьбе с тогдашними силами торможения, весьма влиятельными и готовившимися к реваншу, - борьба с ними мало-помалу составила основное содержание критического раздела журнала.

А после 1964 года, когда обстановка радикально изменилась, критика "культа личности и его последствий" была свернута и все остальные наши журналы и газеты - кто быстрее и радостнее, кто медленнее и с меньшим энтузиазмом - отразили и закрепили совершившийся поворот, "Новый мир" Твардовского еще свыше пяти лет оставался единственным советским журналом, сохранившим полную верность прежнему курсу. Свыше пяти лет, преодолевая все более упорное сопротивление и со всех сторон осыпаемый ударами, он боролся против бюрократической реставрации, за углубление и развитие идей XX съезда, демократического сознания общества. За правду. И пал в этой неравной борьбе, не отступив ни на шаг.

В свое время в зарубежной печати немало ломали голову над тем, как определить общественную позицию Твардовского, поэта и редактора: "партийная" она или "оппозиционная"? Партийная? Почему же одну его поэму не печатают 9 лет, другую, - 18, а руководимый им журнал сначала подвергают многолетней осаде и массированному обстрелу, а затем захватывают по всем правилам военного искусства (с обманными маневрами, высадкой десанта и пр.)? Оппозиционная? Почему же тогда именно его, Твардовского, стихи о Ленине наши дети заучивают в школе? Почему и в последней поэме это имя остается для автора таким же высоким, как и за 10, и за 20, и за 30 лет до нее?


Всегда, казалось, рядом был,

Свою земную сдавший смену,

Тот, кто оваций не любил,

По крайней мере знал им цену.

Чей образ вечным и живым

Мир уберег за гранью бренной...


Это ли оппозиция? Кажется, ни к какому общеубедительному решению так и не пришли. И, пожалуй, понятно, почему: из-за неправильности самой постановки вопроса. Неправильности чисто логической, состоящей в исходном убеждении, что уж или партийность, или оппозиционность - вещи несовместимо-противоположные. Между тем следовало бы для начала спросить себя: партийность - какая? Та, что выражена, например, в стихах, предваряющих настоящую статью:


Ясна задача, дело свято, -

С тем - к высшей цепи прямиком.

Предай в пути родного брата...

и т.д.?


Это ведь даже не поэтическая гипербола, а самая что ни есть будничная реальность - та партийность, что заставляла человека передоверять свою мысль и совесть некоей высшей, верховной воле, изначально и навсегда непогрешимой, и во имя заведомо ясной, необсуждаемой цели требовала от него восторженной слепоты, радостного повиновения этой воле. Или же, напротив, та, что полагает за норму совершенно иное, демократическое сознание и поведение, суверенную и ответственную человеческую личность, которая во имя общего блага живет и действует по собственному разумению,


Страну от края и до края,

Судьбу свою, судьбу детей

Не божеству уже вверяя,

А только собственной своей

Хозяйской мудрости?


Точно так же: оппозиционность - чему? Тому курсу, что прочерчен был XX съездом и открывал перед нашим обществом перспективу демократического развития? Или же, наоборот, политике, противоречащей этому курсу, закрывающей означенную перспективу? Толковать о "партийности" и "оппозиционности"; не поставив перед собой подобных вопросов, - заведомо пустое дело. Как Маяковский спрашивал фининспектора:


А что если я народа водитель

И одновременно - народный слуга? -


так и тут можно бы спросить: а что если позиция Твардовского потому-то и шла вразрез с идеологической линией Л. И. Брежнева и М. А. Суслова, что была истинно партийной - в духе XX съезда, в антикультовом, антибюрократическом, демократическом, народном смысле?

В самом деле, из того, что в зарубежной критике вопрос об оппозиционности Твардовского и его журнала ставился неправильно, отечественная же избегала его вообще (7), вовсе не следует, будто такого вопроса просто не существует. Он вполне реален и заслуживает спокойного, серьезного рассмотрения (а сегодня и требует его - в связи с задачами нашей нынешней перестройки).

Знаменательно, что разговоры о "Новом мире" как журнале "оппозиционном" возникли не ранее 1965-1966 гг., хотя его эстетическая и общественно-политическая линия и лидирующее положение в литературе вполне определились еще лет за пять до этого.

Как журнал с направлением "Новый мир" явился детищем эпохи XX съезда. Прежде этого времени, с начала 30-х годов, подобных изданий у нас не было, да и быть не могло. А те, что все же как-то появлялись, не выживали (8). XX съезд партии и в этом отношении имел поистине поворотное значение. Под его освобождающим воздействием в обстановке, когда страна встала перед необходимостью заново осмыслить свой путь, его итоги и перспективы, не могли не образоваться различные, во многом взаимоотталкивающиеся течения общественной мысли. Это формирующееся демократическое многоголосие, по сути дела, означало, что общество, до тех пор как бы поглощенное государством, передавшее ему свои функции, заново обретало свой духовный суверенитет, возвращалось к полнокровной жизни. Появление изданий с направлением- а таковым стал не только "Новый мир", куда с июля 1958 года вернулся Твардовский, но и - с разной мерой отчетливости-"Юность" при В. П. Катаеве (1955 - 1962) и отчасти "Литературная газета" при С. С. Смирнове (1959- 1960), а на противоположном идейном полюсе "Октябрь" В. А. Кочетова, газета "Литература и жизнь" (1958-1962) и некоторые другие издания - было наглядным проявлением этого позитивного общественного процесса.

Контраст идейно-эстетических позиций, находивших свое выражение на страницах как названных выше, так и многих других журналов и газет, был в ряде случаев очень большим и вовсе не сводился к тому естественному разнообразию индивидуальных точек зрения, что выражается поговоркой: "Сколько людей, столько и мнений". Не объяснялся он вопреки распространенному обывательскому представлению и пресловутой литераторской "групповщиной". Нет, это были в значительной мере принципиальные и устойчивые разногласия весьма различных социально-политических тенденций, между которыми шла нешуточная борьба. И тем не менее, отнюдь не впадая в идиллическое прекраснодушие, можно утверждать, что ни одна из таких тенденций не была в то время оппозиционной. Политической оппозиции в стране не было, поскольку для нее не было и почвы: возможность открытого самовыражения практически для каждого течения мысли, способного рассчитывать на сколько-нибудь широкую общественную поддержку, по сути дела, исключала вероятность ее появления.

Другое дело - то положение вещей, которое сложилось во второй половине 60-х годов, когда линия XX-XXII съездов партии оказалась свернутой, а вызванное ею к жизни движение общественной мысли - неугодным. Как река, перегороженная запрудой, стремится ее прорвать, так демократическое движение, насильственно заглушаемое, останавливаемое в своем естественном развитии, должно было неизбежно превратиться в оппозицию. И превратилось.

Разумеется, не все. Консервативное крыло того же движения, и прежде пытавшееся сузить фронт и умерить остроту критики Сталина, а преобразования в созданной им системе руководства свести к минимуму, могло только радоваться происшедшим переменам. Ведь именно их умонастроения приобрели теперь силу официальной идеологической платформы (хотя из тактических соображений последняя считала полезным изображать себя в качестве "центристской" и порой даже как бы слегка отмежевываться от сталинистских крайностей). Не превратилось в оппозицию и конформистское "молчаливое большинство", в силу своей идейной бесхребетности и нравственной нетребовательности готовое ужиться с любой политикой, если в житейском плане она позволяет так или иначе к себе приспособиться. Но наиболее живая, социально активная и ответственная часть интеллигенции и общества в целом, та, что не просто поддерживала курс XX съезда на демократические преобразования в общественной структуре, но, перефразируя Маяковского, могла бы сказать: "моя демократизация", жила ею, связывала с нею свои надежды и социалистические идеалы, желала видеть ее возможно более полной, последовательной, радикальной и, как могла, способствовала этому, - данная часть общества в изменившихся условиях была, по сути дела, обречена на оппозиционность, для нее просто не было иного выбора.

Превращение части - и, подчеркнем, лучшей части - тогдашнего демократического движения в оппозиционное, а энергии положительного социального преобразования в энергию протеста - печальная и драматическая страница нашей истории. Для немалого числа людей это обернулось утратой веры в социализм; судьбы большинства из тех, кого невозможность прямо и открыто высказать свое несогласие с новой официальной линией толкнула к нелегальным формам политического самовыражения, оказались изломанными. Одним пришлось проститься с Родиной, другим нести наказание "по всей строгости закона". Речь не о том, чтобы задним числом освободить их от ответственности за любые их конкретные действия, хотя бы и вызывавшиеся условиями и логикой борьбы: это в каждом отдельном случае индивидуальная моральная и правовая проблема. Но должна быть со всей определенностью признана и ответственность другой стороны. Тех, кто обратил этот закон против демократии, в наших условиях - социалистической. Тех, кто тем самом явился источником, а в правовом и моральном плане - виновником возникновения политической оппозиции в нашей стране.

Скажут, пожалуй: кто разжег огонь, тот его и погасил; кто породил оппозицию (как неизбежную издержку смены политического курса), тот же довольно быстро (и вместе с тем бескровно!) ее устранил.

Это верно, как и то, что в проведении указанной операции было проявлено немало энергии и изобретательности. Но, во-первых, эти достоинства не потребовались бы, если бы люди, столь искусно и методично искоренявшие "инакомыслие", сами же его перед тем и не создали. А во-вторых - и это главное, - победа, о которой идет речь, в недальней исторической перспективе оказалась для страны такой дорогостоящей, что ее можно счесть равнозначной самому тяжелому поражению.

Цель была полностью достигнута. Интеллигенция перестала ершиться и доставлять неприятности: говорить не то, что от нее желали услышать, писать какие-то коллективные письма, протестовать. Воцарилось желанное молчание. Не полное и не буквальное, конечно: выходили романы и фильмы, пресса более или менее успешно создавала впечатление разнообразия и борьбы критических мнений, обсуждения животрепещущих проблем. Но борьба эта шла в предустановленных рамках и с предрешенным исходом; обсуждение проблем - с непреложным условием не затрагивать реальных корней зла; игра, словоговорение, смесь обмана с самообманом. И вот полтора десятилетия такой жизни - и тот поистине страшный результат, к которому мы пришли. Экономический, о котором сегодня уже достаточно сказано, и едва ли не более тяжкий нравственный и духовный: его нам еще только предстоит как следует осознать. Общество, как бы лишившееся интеллигенции, если понимать под нею не просто людей определенных профессий, но то, чем она всегда была в России со времен Фонвизина и Радищева, - мозг и совесть нации. Общество, в котором господствующим психологическим типом стал человек равнодушный, ни в чем по-настоящему не заинтересованный, легко произносящий любые слова, но ничего не переживающий слишком глубоко, разучившийся стыдиться и презирать, работающий без удовольствия и вполсилы; человек, в котором вместе с катастрофическим выветриванием гражданских чувств даже и сугубо личные как-то обесцветились и усохли. Общество, как в своем спасении нуждающееся в начавшейся перестройке, но до сих пор еще всерьез не доказавшее своей способности к ней...

Вина политики, спровоцировавшей конфликт демократического движения с властью, была, таким образом, многократно усугублена тем способом разрешения этого конфликта, какой был ею избран. Все это имело самое прямое отношение и к "Новому миру", и к интересующей нас поэме Твардовского.

Если оставаться в пределах того же понятийного ряда, то как журнал, все более явно и сознательно противостоявший официальной идеологической линии (по мере того как и она, в свою очередь, все более прояснялась и обнажалась), "Новый мир" второй половины 60-х годов - это объективно журнал оппозиционный. И этому совершенно не мешает то обстоятельство, что и сам Твардовский считал свой журнал сугубо партийным, и он действительно оcтавался таковым - партийным в духе XX съезда, в смысле независимого, но последовательного выражения демократической тенденции в социализме. Ибо в изменившихся условиях такая партийность была уже решительно не ко двору; верность ей отзывалась неповиновением и протестом.

Главный орган демократической оппозиции 60-х годов, "Новый мир" в этом отношении - совершенно уникальное явление в советской журналистике (9). Своеобразие его в данном качестве состояло в том, что это был, во-первых, журнал легальный и притом заявлявший свою программу ясно и открыто. (Как это ни парадоксально звучит, в каком-то смысле он был даже более легален, чем издания, выражавшие господствующую систему взглядов и вынужденные сплошь и рядом избегать называть вещи своими именами, маскируя происшедшую смену курса, делая вид, будто никакой реставрации отвергнутых народом порядков не происходит.) Во-вторых, это был орган оппозиции социалистической, оппозиции, исходившей из идеи социализма, способного к демократизации, открытого демократическому саморазвитию. Это была позиция внутренне прочная. Конечно, ее можно было критиковать с самых различных точек зрения, и ни от какой такой критики отмахиваться негоже, однако запас ее прочности оказался по крайней мере настолько велик, что и сегодня, двадцать лет спустя, в своих надеждах на перестройку мы ведь живем именно этой идеей, никакой другой.

Оппозиционный журнал в советской истории? Как к этому относиться? Прежде всего как к факту, который, как всякий исторический факт, надо признать и понять. Понять в его происхождении и в его конкретном социальном содержании. А затем уже и оценить его сообразно его реальному историческому значению, его месту по отношению к общей перспективе человеческого прогресса. Применительно к данному случаю наша оценка окажется в прямой зависимости от того, как понимаем мы ход развития советского общества на протяжении последних тридцати лет. Признаем ли мы благом для страны, для судеб народа и социализма тот крутой поворот, который был совершен XX съездом партии? Признаем ли мы далее, что последующее развитие нашего общества не было равномерным восхождением со ступени на ступень? Не только в смысле наличия каких-то частных заминок и противоречий, но и в смысле движения - на определенном этапе - по принципу шаг вперед, два шага назад, поворота вспять, а затем длительного разлагающего застоя? Если признаем - а не признать этого сегодня невозможно, - тогда с учетом всего вышесказанного на предложенный вопрос есть только один ответ: он будет безусловно в пользу Твардовского и его журнала.

Бывает момент, когда общественный деятель, если он настоящий гражданин и патриот, вынужден идти против течения, против большинства. И что же! - в своем одиночестве он больше весит на весах истории, чем целая толпа его оппонентов и противников. Именно так обстояло дело с Твардовским-редактором, выдающимся общественным деятелем нашего времени. Когда-то Ленин прекрасно сказал об издателе "Колокола", который во время восстания в Польше твердо встал за восставших, разойдясь тем самым даже с большинством своих вчерашних союзников: "Герцен спас честь русской демократии" (10). Эти слова применимы и к человеку, который в совершенно иных исторических обстоятельствах, но примерно таким же образом спас честь нашей интеллигенции, русской демократии советских 60-х годов.

Добавим в заключение: если "Новый мир" Твардовского - славная страница в истории советской журналистики, то последние пять лет его существования - лучшее время этого журнала, его крестный, но и его звездный час. Никогда его значение не было так велико, и прежде всего нравственно-выпрямляющее значение. Дело было не в том, что журнал печатал лишь выдающиеся произведения, хотя большая часть того, что было лучшего в литературе тех лет, пришло к читателю через его страницы. Дело было в неподкупности, в верности правде, в верности себе. Своим примером журнал как бы говорил: значит, можно не изменять своему человеческому достоинству, можно держаться! В этом смысле какой-нибудь рассказ или рецензия, напечатанные в "Новом мире" и уже потому прочитанные сочувственно и жадно, нередко значили больше многих куда более фундаментальных публикаций прежних или последующих времен. И чем более одиноким в своей борьбе оставался этот журнал, чем плотнее сгущались над ним тучи, тем сильнее становилось его общественное воздействие и авторитет.

Нет ли тут противоречия со сказанным выше? Мы с похвалой говорили о послесталинском периоде как о времени, когда в стране было демократическое разномыслие, но не было политической оппозиции, и с осуждением о тех, кто сменой курса вызвал ее появление. И мы же хвалим "Новый мир" как раз за мужество противостояния, то есть за оппозиционность. Именно так, но это говорит лишь о том, что истина конкретна...

Впрочем, посчитав себя не вправе уклониться от участия в споре "партийность или оппозиционность?" и воспользовавшись для прояснения своей мысли соответствующей терминологией, мы вовсе не считаем ее наиболее удачной. "Оппозиционность" - слово слишком общее и потому неточное. Вернее, на наш взгляд, говорить о том, что вторая половина 60-х годов - это время острой борьбы двух тенденций в социализме: бюрократически-консервативной и демократической. И в той же мере, в какой инструментом бюрократической реставрации явилась широкомасштабная кампания по организации общественного беспамятства, в той же мере оружием сопротивления ей стала память. А главным органом этой не поддающейся насильственному усыплению или урезыванию исторической памяти - журнал Твардовского "Новый мир", для которого и предназначалась его последняя поэма.

Выразительно и твердо названная "По праву памяти", поэма родилась как акт сопротивления, как продолжение той борьбы, которую ее автор и руководимый им журнал вели против наступающей реставраторской тенденции. Не в Сталине как таковом тут было дело и не в желании что-то о нем "досказать" ради полноты картины, а в тех, кто в своекорыстных интересах готов был снова кадить тому же "богу". К ним и обращены гневные слова поэта:


А вы, что ныне норовите

Вернуть былую благодать...


Читательская ситуация поэмы была своеобразна: в том, 1969 году, когда она была закончена и сдана в печать, она говорила о том, что все еще хорошо знали


(А к слову - о непосвященных:

Где взять их? Все посвящены...),


но о чем уже несколько лет упорно молчали. И всем своим содержанием поэма взрывала это молчание и била по его организаторам.

Била прежде всего тем, что она напоминала.

В том, что говорилось здесь о Сталине, был, собственно, всего один, хотя и чрезвычайно важный аспект, которого до Твардовского никто другой сколько-нибудь значимо не касался; многосторонне повернутая тема отца и сына, тема сыновней ответственности за отца - истинного, по крови, и нареченного, "отца народов". Но, развивая свою основную мысль, поэт по ходу ее развертывания как бы развертывал и некий свиток, в который вписаны злодеяния, связанные с именем "всеобщего отца". Судьба крестьянства, переломленная "Великим переломом". И судьбы целых народов, "брошенных в изгнанье". И тех, кому просчеты Главнокомандующего пришлось оплатить вдвойне:


"Из плена в плен - под гром победы

С клеймом проследовать двойным".


И бесчисленность всяких иных загубленных и изломанных человеческих жизней, когда


...за одной чертой закона

Уже равняла всех судьба:

Сын кулака иль сын наркома,

Сын командарма иль попа...

Клеймо с рожденья отмечало

Младенца вражеских кровей,

И все, казалось, не хватало

Стране клейменых сыновей.


Все это звучало двойным обвинением: и тому, кто творил эти злодеяния, и тем, кто теперь старался вытравить память о них. И уже прямо и только по ним, по этим ревнителям забвения и молчания, била вся, от первой до последней строки, заключительная часть триптиха Твардовского - "О памяти".

Она богата реалиями момента. И то, что "забыть велят". И что вместе с тем "велят безмолвно": никогда прямо и вслух, все лишь языком жестов или за теми дверями кабинетов, которые, как описано а другой поэме того же автора,


Все плотны, заглушены

Способом особым.

Выступают из стены

Вертикальным гробом.


И ссылка на "китайский образец", многозначительная для времени, когда бушевала "культурная революция" в Китае - тамошний вариант нашего 37-го...

Здесь в каждой строфе - голос редактора "Нового мира"; здесь поэтический концентрат тех споров, которые журнал вел на своих страницах, а его редактор - в стенах упомянутых кабинетов, отстаивая право и обязанность литературы говорить правду. И как гремит этот голос! Не ораторским красноречием, но твердостью и победительностъю правды:


Нет, все былые недомолвки

Домолвить ныне долг велит.

Пытливой дочке-комсомолке

Поди сошлись на свой главлит...


И кто сказал, что- взрослым людям

Страниц иных нельзя прочесть?

Иль нашей доблести убудет

И на миру померкнет честь?


Гневный сарказм поэта не оставляет камня на камне от тех ханжеских доводов (мол, "о минувшем вслух поведав, мы лишь порадуем врага" и т. п.), какими обычно пользовались тогдашние "молчальники" (за неимением никаких других их порой повторяют и нынешние; впрочем, это в значительной части те же самые люди). И - вывод:


Одна неправда нам в убыток

И только правда ко двору!


И - общий диагноз самим "молчальникам", поразительная точность которого подтвердится всем нашим последующим развитием, вернее - застоем:


Кто прячет прошлое ревниво,

Тот вряд ли с будущим в ладу...


Можно себе представить, какой грозой грянула бы эта поэма, будь она напечатана в 1969 году! Когда сила удара была бы умножена не только всенародным авторитетом первого поэта страны и одного из тех ее подлинно великих людей, для которых известно было единственное начальство- собственная совесть, но и восприимчивостью читателя, ждавшего-заждавшегося честного, прямого слова о том, что его волновало и возмущало. Можно себе представить, как встряхнула бы эта маленькая поэма человеческие души, уже начавшие привыкать к расслабляющей мысли о вседозволенности власть имущих и о собственном бессилии, уже начавшие погружаться в то нравственное болото, из которого мы сейчас пытаемся тащить себя за волосы. И как затруднила бы она задачу "молчальников", шаг за шагом сталкивавших нас в это болото.

Но потому-то они и не могли этого допустить.

Передо мной несколько, увы, разрозненных листков, относящихся к весне и лету 1969 года, - рапортички о ходе подготовки текущих номеров "Нового мира". Ежедневно с большой тщательностью составлявшиеся заведующей редакцией журнала Н. П. Бианки, они раздавались всем работникам редакции, в числе которых был тогда и я. Вместе с проектами содержания номеров (а их во многих случаях бывало два и больше, поскольку вещи, задержанные главлитом, приходилось чем-то заменять, порой многократно пересоставляя номера) эти рапортички позволяют документально проследить журнальную историю поэмы.

23 апреля 1969 г. Поэма получена в редакции и в тот же день сдана в типографию для уже набранного пятого номера (рапортичка от 24 апреля). А к 30 апреля редакцией получена уже не только первая, но и вторая верстка поэмы (11). Однако разрешения главлита нет (как, впрочем, нет и отказа, тем более мотивированного, - ситуация нередкая в тогдашней практике журнала). Чтобы не держать номер, редколлегия передвигает поэму в N 6. Та же картина: недели, месяцы - разрешения нет. Наконец в рапортичке от 8 июля: "Стихи Твардовского заменяются стихами Злотникова, Айбека и стихами африканских поэтов". Поэма передвинута в N 8 - тот же результат. Твардовский борется, настаивает перед секретариатом правления Союза писателей СССР на обсуждении поэмы в писательской среде - слова его уходят как в вату. Тем временем поэма начинает ходить по рукам, ее переписывают; наконец, без ведома автора печатают за рубежом. Это будет использовано как средство морального давления на непокладистого редактора, но не ускорит появления поэмы в советской печати.

И вот публикация через 18 лет... Современный критик (поющий славу перестройке, времени, "когда с высоких партийных трибун было признано, что краеугольные камни нашей социалистической демократии в прошлом подверглись заметной коррозии") так объясняет причину задержки: "Особый драматизм ситуации, возникшей в связи с замыслом поэмы "По праву памяти"... заключался еще и в том, что общественное сознание в то время не было готово к восприятию такой вещи. Вот почему поэма увидела свет только спустя двадцать лет после того, как она была завершена поэтом... Теперь-то нетрудно себе представить, как болезненно ощущал атмосферу своего времени А. Твардовский, оказавшись в положении поэта-"забежника", как говорили о себе поэты-футуристы (12). Вот в чем, оказывается, было дело. В неготовности тогдашнего общественного сознания; в том, что истинному таланту свойственно опережать свое время, тогда как все прочие люди - "от осознания этой коррозии мы были, к сожалению, чрезвычайно далеки". А теперь мы и сами естественным порядком дозрели, да и с высоких трибун нам кое-что разъяснено, - вот тут-то (только теперь!) поэме Твардовского пришла ее настоящая пора. Несколько грустно, конечно, что самому поэту не довелось... и т. д., но виноватых тут нет, как не было их и 20, и 10 лет назад...

Что сказать по поводу подобных печально-успокоительных объяснений (весьма, конечно, характерных в нынешних условиях для определенной части "старых кадров")? В свете вышеизложенного едва ли нужно что-нибудь говорить. Заметим только, что "старое, но грозное оружие", видно, и сегодня еще слишком колется и жжется, если приходится так с ним обращаться - собственной безопасности ради.

Главное, однако, не в том, как встретили поэму "По праву памяти" (и ряд других вчера еще невозможных публикаций) упомянутые "старые кадры". Их заботы понятны и не составляют вопроса. Настоящий вопрос вот какой: вам-то, "из другого поколенья", нынешней молодежи, вещь эта близка, нужна? Или для вас это уже чужая история, "страницы далекого прошлого", и между ними и вашей собственной жизнью вы не улавливаете существенной связи?

Все вышесказанное - объяснение поэмы Твардовского как произведения наших 60-х годов. Словно за стеклянной стеной оставалась эта эпоха: близко - и не дотянуться рукой, и не долетало оттуда никаких голосов. И вдруг -один, другой такой голос, прорвавшие глухую тишину. Чтобы воспринять их, нужно по-иному настроить отвыкший слух; чтобы вступить с ними в заочный диалог, нужно вспомнить и понять их забытое, закрытое время. Но важно ощутить и потребность в таком диалоге. Ведь прошлое ценно для нас не столько само по себе, сколько как концентрация опыта, необходимого сегодня и завтра. Так вот, где "формула" такой необходимости по отношению к поэме Твардовского о Сталине? Может ли эта вещь, написанная давно, а главное -в специфических обстоятельствах, уже отмененных ходом событий, как-то крупно послужить нашему нынешнему переломному дню? Закончим пока что этим вопросом.


Постскриптум.

Помещенная выше статья опубликована в N5 8 журнала "Октябрь" за 1987 г. А в М 12 того же журнала как бы в дополнение к ней и в ответ на помещенные там же письма читателей появилась заметка "И нам уроки мужества даны..." (об истории ее публикации см. ниже). В ней кратко воспроизведены два эпизода из числа наиболее драматических моментов борьбы журнала Твардовского против превосходящих сил сталинистской реакции. О первом из них (лето 1969 г.) - массированной атаке на "Новый мир" и его редактора, начатой выступлением одиннадцати литераторов в тогдашнем "Огоньке", - за последнее время не раз упоминалось в нашей печати. Второй эпизод - момент окончательного разгрома журнала (февраль 1970 г.) - имеет смысл напомнить.

Вот, без каких-либо подробностей и комментариев, краткая хроника гражданского поведения главного редактора "Нового мира", как запечатлелась она в почти столь же краткой записи основных событий февраля, сделанной автором этих строк по свежей памяти, в начале марта 70-го года.

2 февраля, понедельник. Твардовский вызван в секретариат Союза писателей СССР, где перед ним выдвинуто требование осудить зарубежных публикаторов его поэмы "По праву памяти". Он в ответ указал на то, что сначала нужно опубликовать поэму у нас, иначе для полемики нет оснований. Повторил свое прежнее предложение устроить обсуждение рукописи поэмы в Союзе писателей. Ни до чего не договорились.

3 февраля, вторник. Твардовский вновь вызван в секретариат Союза писателей и извещен о том, что состоялось заседание бюро секретариата, которое приняло решение: 1) назначить первым заместителем главного редактора журнала "Новый мир" Д. Г. Большова; 2) создать комиссию в составе членов бюро секретариата, а также Большова и Твардовского, которой поручить к 9 февраля представить на утверждение бюро секретариата предложения по составу редколлегии и редакции "Нового мира". Твардовский на это устно заявил, что рассматривает решение, принятое без его согласия и участия, как прямое побуждение его к отставке.

4 февраля, среда. Письмо Твардовского в секретариат Союза писателей с протестом против решения бюро и с сообщением, что будет обжаловать его перед директивными органами. В тот же день - короткое, всего из двух фраз, письмо в "Литературную газету", осуждающее публикации поэмы в ряде западноевропейских изданий без ведома автора, "в неполном или искаженном виде" и под произвольным заглавием "Над прахом Сталина", извращающим смысл произведения. Шаг вынужденный, но в этих условиях необходимый, выбивающий из рук противников журнала возможность спекулировать на зарубежных публикациях поэмы (помещено в части тиража номера от 11 февраля; остальные подписчики прочли письмо в следующем номере, за 18 февраля).

5 февраля, четверг. На заявление Твардовского бюро ответило тем, что прислало в журнал выписку из своего решения, формально закрепляя назначение Большова и создание комиссии. Твардовский же обратился в ЦК КПСС с протестом против нарушения секретариатом Союза писателей его прав главного редактора и против назначения его первым заместителем человека, которого он даже никогда не видел. Центральный пункт письма Твардовского - постановка вопроса о доверии к нему как к редактору журнала.

В тот же день - приглашение на заседание созданной секретариатом комиссии. Твардовский отказался принимать участие в ее работе. Вечером он был поставлен в известность о выработанных комиссией предложениях: из состава редколлегии выводятся: А. И. Кондратович,

B.Я.Лакшин, И.И.Виноградов, А.М.Марьямов, И.А.Сац; взамен вводятся: Д.Г.Большов (первый заместитель главного редактора), О.П.Смирнов (заместитель главного редактора), В.А.Косолапов, C.С.Наровчатов, А.Е.Рекемчук, А.И.Овчаренко. Твардовский ответил, что написал в ЦК, ждет ответа и ранее этого не уйдет, а назначенных вопреки его воле членов редколлегии не пустит на порог редакции.

6-8 февраля. Письмо Твардовского Л.И.Брежневу с прямой политической оценкой отказа в публикации поэмы и совершающегося разгрома журнала как наступления консервативных сил, чреватого серьезными последствиями для нашего общества. Письмо было тут же доставлено адресату.

9 февраля, понедельник. Бюро секретариата Союза писателей без какого-либо обсуждения и оценки деятельности журнала (к чему тщетно призывал Твардовский) утвердило вышеприведенное предложение комиссии. Твардовский вновь заявил, что не признает принятого решения и продолжает ждать ответа на свое обращение к руководству партии.

10 февраля, вторник. Срочно сданный в уже подписанный к печати номер "Литературной газеты" текст сообщения о решении бюро секретариата дважды менялся, уже в тираже. Ввиду отказа С.С.Наровчатова войти в редколлегию в ней соответственно оставлен был А.М. Марьямов. Включено первоначально отсутствовавшее упоминание о том, что в заседании участвовал Твардовский (что, в свою очередь, потребовало назвать и других участников заседания).

11 февраля, среда. В "Литературной газете", под рубрикой "Хроника", напечатано следующее сообщение: "Состоялось заседание бюро секретариата правления Союза писателей СССР, в котором приняли участие К.А.Федин, С.А.Баруздин, К.В.Воронков, С.В.Михалков, В.М.Озеров, Л.С.Соболев, А.Т.Твардовский, Н.С.Тихонов, А.Б.Чаковский, К.Н.Яшен. Бюро утвердило первым заместителем главного редактора и членом редколлегии журнала "Новый мир" Д.Г.Большова, заместителем главного редактора и членам редколлегии - О. П. Смирнова. Членами редколлегии утверждены также В. А. Косолапов, А.И.Овчаренко, А.Е.Рекемчук. От обязанностей членов редколлегии журнала "Новый мир" освобождены И.И.Виноградов, А.И.Кондратович, В.Я.Лакшин, И.А.Сац".

12 февраля, четверг. Твардовский подал в секретариат Союза писателей заявление об уходе с поста главного редактора, сформулированное как протест против разгрома редколлегии. В тот же день ему сообщили, что его отставка будет принята. Однако ни на следующий день, ни в течение всей следующей недели она не была ни принята, ни отклонена. Твардовский каждый день приезжал в редакцию, проводил весь день в своем кабинете - молчание. Тем временем 16 февраля подали в секретариат Союза писателей свои заявления об уходе члены редколлегии Е.Я.Дорош и А.М.Марьямов. Несколько позднее такое же заявление подал ответственный секретарь журнала М.Н.Хитров. В ответ на его запрос, кто будет подписывать в печать февральскую книжку "Нового мира", получено указание временно приостановить производственный процесс.

20 февраля, пятница. Так и не получив ответа на свое заявление (равно как и на обращения в ЦК и к Л. И. Брежневу), Твардовский заявил, что он уходит, обошел отделы, попрощался с каждым из сотрудников редакции. Замечу в скобках, что без ответов были оставлены и несколько известных мне коллективных обращений видных московских писателей на имя Л.И.Брежнева и Н.В.Подгорного с просьбой остановить разгром журнала.

25 февраля, среда. Стало известно, что отставка Твардовского принята и что главным редактором назначен В.А.Косолапов.

26 февраля, четверг. По поручению бюро секретариата С.А.Баруздин просил разрешения Твардовского представить ему новых членов редколлегии. Твардовский ответил, что ему с ними не о чем говорить и чтобы пришел один Косолапов, которому он и передаст дела.

2 марта, понедельник. Короткая, чисто символическая "передача дел", и Твардовский покидает "Новый мир" - навсегда.

В сентябре того же года его кладут в больницу. Через три недели диагноз: рак легкого; врачи фиксируют редкую стремительность процесса...

Называя вещи своими именами, смерть Твардовского - единственного из поэтов нашего времени, кого мы без преувеличения именуем народным, и единственного же, после Горького, подлинного, не по должности, а по силе своего авторитета, руководителя литературы, собирателя литературных сил - на совести организаторов и исполнителей разгрома его журнала и предшествовавшей ему многолетней травли. И тех, и других, ибо и исполнитель несет полную меру моральной ответственности за то, что он исполняет, - истина простая, но весьма важная для нашего общего нравственного оздоровления. Не менее важно и другое: понять объективный исторический смысл того, что выражала собой борьба Твардовского, "линия "Нового мира"", понять ее как ту живую, перспективную тенденцию нашего общественного развития, которую тогда сумели прервать, а сегодня сама жизнь заставляет возродить и продолжить.

Примечания:

(1) Закончена весной 1954 г., однако не разрешена к печатанию и даже послужила одним из главных (хотя и необъявленных) обвинений против Твардовского, приведших к снятию его в первый раз с поста главного редактора "Нового мира" (23 июля 1954 г.). Опубликована (в новом варианте) лишь девять лет спустя и вскоре вновь оказалась в длительной опале.

(2) Творческая история поэмы в основных ее моментах изложена в предисловии М. И. Твардовской к публикации "По праву памяти" в "Новом мире": "Годы работы над поэмой, которыми она помечена (1966-1969), не совсем точны. Об этом свидетельствуют приведенные здесь наброски и запись из рабочей тетради автора, по-видимому, запамятовавшего О существовании самых первых строк, в декабре 1963 г. занесенных на страницу как замысел и затем оставленных. Лишь в июле 1965 года автор вновь и ненадолго возвращается к ним. (...) Всерьез вернуться к поэме Твардовский смог в 1966 году. От кратковременных "присестов" (как обозначал он эпизодическую работу) он переходит к "усидчивости". Поэма освобождается от вариантности эпизодов, набирает объем и глубину, многозвучность мотивов размышлений "о времени и о себе". С определенностью можно сказать, что тема "пяти слов" - центральная в поэме - сложилась в 1966 г.". Далее - о включении в текст поэмы стихотворения "На сеновале" ("Новый мир", 1969, N 1) и о вариантах лирического предисловия к ней, "окончательная редакция" которого выражала решение автора "считать "По праву памяти" произведением самостоятельным, формально не связанным с ранее вышедшими вещами, в том числе и с поэмой "За далью - даль"" ("Новый мир", 1987, N 3, с. 163-164).

(3) Валерий Дементьев. Память сердца. Над страницами творческого наследия А. Т. Твардовского. "Литературная Россия", 1987, 24 апреля.

(4) Отчасти же и предвосхищена, если вспомнить, например, такие факты истории литературы, как опубликование в "Новом мире" Твардовского еще в 1952 г. очерков В. Овечкина "Районные будни", а летом 1953-го -первых глав поэмы "За далью - даль", в том числе острокритической главы "Литературный разговор", как упоминавшийся первый вариант "Теркина на том свете", и др.

(5) Вспомнить хотя бы столь же резкую, сколь и несправедливую критику Хрущевым альманаха (Литературная Москва* и романа В. Дудинцева "Не хлебом единым" (1956), мемуаров И. Эренбурга (1963) и ряда других произведений литературы и искусства, отлучение "Пастернака (1958).

(6) К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. S, с. 338; т. 18, с. 414.

(7) Не всегда, конечно, а лишь после того, как отпала -за устранением объекта - необходимость а погромных выступлениях типа: "Против чего выступает "Новый мир"?" ("Огонек", 1969, N 30) или "Открытое письмо главному редактору журнала "Новый мир" тов. Твардовскому А. Т." ("Социалистическая индустрия", 1969, 31 июля).

(8) В 30-е годы такой белой вороной оказался журнал "Литературный критик", мужественно и безнадежно боровшийся против иллюстративности в литературе (закрыт в 1940 г.). Другим таким исключением из правила становился уже на пороге нового времени, в 1952-1954 гг., "Новый мир" в пору первого редакторства Твардовского, но так же оборван был в своем становлении. Прерывистую эстетическую эстафету, идущую от "Красной нови" А. К. Веронского (1921 - 1927) через "Литкритика" к "Новому миру" Твардовского наше литературоведение, бог даст, когда-нибудь возьмется проследить.

(9) Хотя отдельные элементы оппозиционности можно было еще некоторое время наблюдать и в поведении трех-четырех других наших журналов.

(10) 5. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 21, с. 260,

(11) Пользуюсь случаем, чтобы отметить неточность подписи под фотографией, сопровождавшей публикацию поэмы в "Новом мире" (1987, N 3, с. 191): "Первая страница рукописи поэмы А. Т. Твардовского "По праву памяти"- подготовленной к печати в 1970 году (?) в нашем журнале".

(12) Валерий Дементьев. Память сердца. "Литературная Россия", 1987, 24 апреля.

http://burtin.polit.ru/vam.htm

Док. 640535
Перв. публик.: 22.03.87
Последн. ред.: 30.06.11
Число обращений: 0

  • Буртин Юрий Григорьевич

    • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``