В каком отношении находится нынешний номенклатурный капитализм к "реальному социализму" доперестроечных времен? И каким образом первое выросло из второго? Без ответа на эти вопросы нельзя правильно понять и оценить окружающую нас общественную реальность и уяснить ее перспективы.
Для начала - немного теории.
Новой и новейшей истории, по крайней мере европейской, известны два основных типа изменения общественного устройства - формационный и стадиальный.
Отличительными особенностями первого из них можно считать следующие: социальная революция как форма перехода от одной общественной формации к другой, смена правящего класса, смена самих принципов, на которых базируется организация общества, смена культуры, системы нравственных ориентаций и ценностей, стиля человеческих отношений. Замещение феодального строя капиталистическим в большинстве европейских стран происходило именно по такому типу, вследствие чего марксизм и счел его универсальным законом мирового развития. Для этого, казалось, были тем большие основания, что и смена капитализма (или более архаических структур) "реальным социализмом" совершалась - при определенном своеобразии - в общем, по такой же схеме.
С другой стороны, история самого капитализма - там, где она оказалась достаточно длительной и не была прервана социалистической революцией, - продемонстрировала возможность весьма глубоких изменений общественного устройства по совершенно иному типу. В ходе своего развития капитализм прошел через несколько стадий, каждая из которых сообщала ему облик настолько отличный от предыдущего, что, например, к современному капитализму этот термин даже избегают применять, а говорят о "посткапиализме", "постимпериализме", "постиндустриальном обществе", технотронной эре" и пр. И в то же время все эти изменения свершались и продолжают совершаться чисто эволюционным путем, без революции, не в порядке замены одного правящего класса другим, без смены принципов, лежащих в основе системы общественных отношений, на развивающейся, но не теряющей своей идентичности культурной и нравственно-философской основе.
В свете изложенного, вопросы, на которые должна ответить предлагаемая статья, можно конкретизировать так: по какому из названных типов совершилось то изменение общественного строя, что имело место в России в конце 80-х - начале 90-х годов XX века? Проще говоря, явился ли наш новый строй результатом революции или же плавного эволюционного процесса? И, соответственно, что представляет он собой по отношению к своему историческому предшественнику: другую историческую формацию (хотя бы в виде завязи оной) или новую стадию развития ранее существовавшего у нас общественного устройства? А может быть, нечто третье?
ЭВОЛЮЦИЯ ВСКАЧЬ
В отличие от официальной идеологии советских лет (и, так сказать, в пику ей) в современном политическом сознании эволюция - понятие гораздо более привлекательное и почтенное, чем революция. Показательны слова, сказанные Б.Н.Ельциным в первую годовщину августовского путча: "В сентябре - октябре мы прошли буквально по краю, но смогли уберечь Россию от революции..." Спросите едва ли не любого из идеологов и вождей нового строя, он без колебаний подтвердит, что нынешнее положение вещей возникло, слава Богу, эволюционным путем.
Но так ли это? На мой взгляд, подобная трактовка "перестройки" по меньшей мере, сомнительна.
В самом деле, идея эволюции плохо вяжется с такой общественной структурой, как тоталитарный социализм. В отличие от капитализма, системы по природе своей динамической, источник внутренней прочности которой - постоянное движение, "реальный социализм" представляет собой систему принципиально статическую, застойную, все силы которой, как только она успела сформироваться, направлены были (если судить не по словам, а по делам) только на одно: на поддержание и защиту своей неподвижности, на сохранение статус-кво.
Конечно, статичность эта не была абсолютной: между сталинским и брежневским периодами советской истории - вполне очевидная разница. Многие из тех тенденций, которые с перестройкой вышли на поверхность общественной жизни, в латентной форме начали вызревать намного раньше. Одну из них я попытался проследить в статье "Эмансипация аппарата". На другую, ту, что еще от несостоявшейся косыгинской реформы 1965 - 1968 гг. вела к нынешней директорской "приватизации", указал в одном из своих выступлений Григорий Явлинский. Поражающая ныне своими масштабами криминализация деятельности "аппарата", его сращение с мафиозными коммерческими структурами также начались не сегодня и не вчера, об этом неоднократно писал Лев Тимофеев.
И все же, сколь ни существенны были такие изменения, это была не столько эволюция живого, жизнеспособного организма, сколько процессы эрозии и разложения некоей инертной и косной системы. Степень жесткости этой системы, функциональная незаменимость каждой из ее частей были таковы, что казалось: выбей из нее всего один камень - и она рухнет, рассыплется дотла. События последнего десятилетия вроде бы вполне подтвердили подобное предположение: стоило сделать такую малость, как ослабить цензуру и допустить "гласность", как вся постройка зашаталась, и из нее один за другим стали выпадать все более крупные и важные блоки - сначала идеология, а затем и вся тоталитарная политическая система.
Все это мало походило на плавную эволюцию, на постепенное перерастание количественных изменений в качественные, на мягкое перетекание общества из одной стадии своего развития в другую. Действительность менялась стремительно, резко, скачкообразно. Одна большая встряска следовала за другой. Пожалуй, можно сказать даже так: если до "перестройки" общественное развитие в нашей стране все же в какой-то мере заключало в себе элемент эволюционности, то сама "перестройка" менее всего напоминала ровный эволюционный процесс.
Но если не эволюция, то, что же? Неужели все-таки революция, от которой наш президент так старался нас уберечь?
Да, в некоторых отношениях изменения, совершившиеся в нашей стране, вполне можно назвать революционными. Как уже сказано, это относится, прежде всего, к области идеологии. Еще десять лет назад мы жили в идеократическом государстве, где официальный "марксизм-ленинизм", соответствующим образом препарированный для нужд системы, и опирающаяся на него, всесторонне разработанная легенда о действительности имели обязательность закона. И вот легенда эта развеяна, марксизм растоптан и отброшен, а на смену моноидеологической системе пришел нынешний идейный, политический, религиозный и всякий иной плюрализм. Казаки с бутафорскими георгиевскими крестами, толстенький мальчик, которого мэр "колыбели трех революций" величает "наследником престола", недавний вожак свердловских и московских коммунистов со свечкой на патриаршем богослужении в Елоховском соборе - вот лишь некоторые лики этой поразительной новизны. Поворот на 180 градусов.
Нет никаких сомнений и в том, что вслед за идеологической у нас произошла революция политическая. Еще недавно мы жили под властью тоталитарной диктатуры. Нынче она пала, и у нас теперь демократия. Правда, весьма специфическая, реальная лишь для правящего слоя и мнимая, формальная для всего остального населения, тем не менее, и по этой линии отличие от прежнего режима очень велико. Прибавим к сказанному столь же впечатляющие внешние аспекты нашей политической революции: падение стены, делившей мир на два лагеря, крушение грандиозной ракетно-ядерной сверхдержавы и начавшийся дрейф ее распавшихся частей к сближению с мировым сообществом.
РЕВОЛЮЦИЯ, НЕ ИЗМЕНИВШАЯ ОСНОВ
Значит ли все это, что мы уже получили ответ на вопросы, поставленные вначале? Боюсь, что нет. Дело в том, что революция как форма смены одного общественного строя другим - явление многосоставное, многомерное. Скажем, октябрьская революция 1917 года включала в себя, по меньшей мере, четыре революции: политическую, идеологическую, экономическую и социальную. Не произойди хотя бы одна из них, не было бы и того строя, который возник благодаря победе Октября. Попробовав отыскать типологически сходные явления в том, что совершилось на наших глазах, мы должны будем констатировать: тут картина принципиально иная. Пользуясь привычной для нас марксистской терминологией, революция произошла, как мы видели, в области надстройки (идеология, политика, государственное устройство). А как обстояло дело с социально-экономическим базисом?
Масштаб, крутизна и значение перемен в экономике России видятся очень по-разному в зависимости от того, с какой стороны на них посмотреть. Если взять за основу анализа формы организации экономической жизни, впечатление будет одно, если характер производственных отношений - существенно иное.
Что касается "форм", то тут сдвиги колоссальны. "Социалистическая система хозяйства" - с директивным "планированием", централизованным распределением всех видов ресурсов, "плановым", то есть, в сущности, произвольным, ценообразованием - в полной или почти полной мере разделила участь тоталитарной политической системы, в которую она была включена. Ее место заняла организация экономики, обладающая совсем иными признаками, из числа которых назову свободный рынок с ценами, регулируемыми единственно соотношением спроса и предложения, и подчинение хозяйственной деятельности как в сфере обращения и услуг, так и в сфере производства исключительно задаче извлечения прибыли. О значительности происшедших перемен свидетельствуют даже болезни, которыми страдает новая российская экономика: если раньше это была, прежде всего, хроническая дефицитность всего и вся, то теперь - вместе с определенным насыщением рынка потребительских товаров и услуг - инфляция, безработица, обнищание значительной части населения, кризисы сбыта.
Однако взглянем теперь на оборотную сторону медали. Ключевым пунктом здесь является характер собственности.
На протяжении многих десятилетий экономическую основу "реального социализма" составляла номенклатурная собственность на средства производства, включая землю, то есть коллективная, кастовая собственность советского правящего слоя, выступавшая в юридической форме государственной и под псевдонимом "общенародной". Как я уже имел случай показать, в годы "перестройки" она подверглась целенаправленной трансформации, составившей чуть ли не единственное реальное содержание того, что называется "курсом реформ". Благодаря централизации госсобственности и раздаче ее в "полное хозяйственное ведение" соответствующих должностных лиц (1987-1990 гг.), принцип владения ею из исключительно корпоративного превратился в корпоративно-индивидуальный. Подоспевшая "приватизация" (1992-1994 гг.) облекла ту же номенклатурную собственность в разного рода смешанные, полугосударственные формы и таким способом еще более надежно закрепила ее за номенклатурой, укрыла от притязаний социальных низов. Тем не менее, в основе своей она по-прежнему осталась кастовой, корпоративной. Существующий рядом с нею (преимущественно в торгово-посреднической и кредитно-финансовой сферах) сектор частной собственности сравнительно невелик и, поскольку расти он может лишь за счет сужения той же номенклатурной собственности, то его расширение совершается очень медленно.
Таким образом, хотя определенные изменения произошли и в отношениях собственности, ни о какой революции в данной области (а значит, и в экономике вообще) говорить не приходится.
Впрочем, если ситуация с переменами в экономике все-таки достаточно сложна, то в сфере собственно социальных отношений она предельно ясна и прозрачна. Главный критерий здесь - судьба правящего слоя.
Как известно, смена общественных формаций всегда выражалась, прежде всего, в смене господствующего класса. Так было при всех буржуазных революциях, когда третье сословие оттесняло дворян, вырывало у них государственную власть. В еще более явной и резкой форме так было и при всех социалистических революциях, сплошь и рядом сопровождавшихся снятием всего верхнего пласта общества, после чего освободившееся место быстро заполнял бюрократический "новый класс". В нашем случае дело обстояло совершенно иначе: смена общественного устройства произошла без смены правящего социального слоя. Прежняя хозяйка страны, комноменклатура, лишь отчасти пополнившись "новыми людьми", полностью сохранила в своих руках власть, а благодаря ей, и собственность. Как показывают социологические исследования, даже в окружении президента России и в правительстве, не говоря уже о региональных властях, "старые кадры" занимают сегодня три четверти всех значимых постов.
Но если при всей масштабности политико-идеологических перемен власть и собственность остались в руках прежнего правящего слоя, который благодаря этим переменам только упрочил свои позиции, если не было у нас революции экономической и социальной, значит, можно сказать, не было и революции вообще. Ибо что такое демократическая революция, как не комплекс коренных, радикальных реформ, направленных на возвращение народу власти и собственности, узурпированных номенклатурой, и не создание на этой основе - путем подлинной и действительно народной приватизации - равных для всех стартовых условий на переходе к рынку?
Почему у нас не было такой революции? Почему, едва вспыхнув в августе 91-го, она оказалась тут же погашенной? Часто говорят о некоей фатальной - "выше лба уши не растут" (Дмитрий Фурман в содержательной статье в "Общей газете", 1994, N35) - неготовности советских людей к демократическим переменам. Я бы сделал несколько иной акцент - на той роковой роли, которую сыграла послеавгустовская измена вождей российской демократии, сторговавшихся за спиной народа с более мобильной частью старой номенклатуры, и на излишней доверчивости к ним общества, объясняемой недостатком исторического опыта. Сегодня, впрочем, эта затянувшаяся доверчивость уже выветрилась, и Бог даст, больше, мы не повторим такой ошибки.
Как бы то ни было, подчеркну еще раз, процесс превращения "реального социализма" в номенклатурный капитализм хоть и заключал в себе отдельные элементы революции, в целом революционным не был. Более того, несмотря на обилие "примет нового", из которых одни радуют, другие удручают и ужасают, нельзя не поразиться тому, сколь многое в нынешнем общественном устройстве сохранилось такого, что составляло, казалось, исключительную принадлежность "социалистического строя" и должно было исчезнуть вместе с ним.
ПЕРЕЖИТКИ СОЦИАЛИЗМА?
Вот, вероятно, главные из них, ограничусь простым перечнем.
В экономике - это ее no-прежнему затратный характер, отсутствие каких-либо признаков бережливости к любым видам ресурсов: материальным, финансовым, трудовым, интеллектуальным. Поразительное, варварское расточительство по отношению ко всему, чем владеем, будь то земля, вода, лес, нефть, электроэнергия или рабочее время, здоровье нации, ее научный и культурный потенциал. Всем этим подтверждается тот фундаментальный факт, что в силу сохраняющегося господства корпоративно-номенклатурной собственности в экономике, и прежде всего, в сфере производства, по-прежнему нет хозяина.
Отсюда же - сохраняющийся монополизм. Есть рынок, но рынок без конкуренции (а ее сейчас практически нет, если не считать прогрессирующего подавления отечественного производства импортом) - все равно, что автомобиль без мотора. Нет конкуренции - значит, как в старые недобрые времена, нет и эффективности, нет стимулов экономического роста. Если и до "перестройки" наша экономика была хронически застойной, то нынешний всеобъемлющий спад производства в городе и в деревне, из которого не видно выхода, придал этой традиционной советской застойности характер настоящей национальной катастрофы.
В сфере социальных отношений - продолжающаяся эксплуатация номенклатурой всех остальных слоев населения. Новые условия изменили в этом отношении только то, что коллективная эксплуатация класса классом сплошь и рядом дополнилась эксплуатацией человека человеком - в прямом, конкретном смысле этого слова. В результате вместо богатого общества западного типа, где классовые различия уже в значительной степени стерты, мы получили общество богачей и нищих в быстро разоряющейся стране, мир, где шальная роскошь одних столь же незаслуженна и несправедлива, как унизительная бедность других.
В области государственного устройства - прежняя независимость государства от общества, закрытость и бесконтрольность всех органов власти сверху донизу, очевидная безнравственность (а точнее - вненравственность) политики. Как и "при коммунистах", определяющими чертами новой действительности остаются тотальная бюрократизация всех сфер жизни, непомерно разбухший и дорогостоящий государственный аппарат, всевластие и произвол чиновников. Хотя переход к рынку, казалось бы, должен был ограничить эти явления, в специфических условиях номенклатурного капитализма произошло обратное: численность чиновничества, как и его стремление все подчинить своему контролю при полном пренебрежении к закону, только возросли. Притчей во языцех стала всеразъедающая и все могущая коррупция, явным образом поощряемая свыше.
Не менее существенна и обратная сторона такого положения вещей - прежнее бесправие и бессилие человека перед государством и чиновником, что бы по этому поводу ни говорилось в конституции и законах, неуважение к личности, к ее правам и свободам, к опыту и мнениям рядовых людей, крайняя дешевизна человеческой жизни.
Пожалуй, даже из этого краткого перечня, особенно если дополнить его тем, о чем говорилось выше (сохранение власти и собственности прежним правящим слоем и по-прежнему корпоративная основа этой собственности), видно, сколь обширна в нашем новом общественном устройстве область старого, советского. И если бы можно было думать, что с течением времени она сужается! Нет, как мы видели, в каких-то отношениях она даже расширилась, некоторые худшие свойства "социалистического строя" становятся в изменившихся условиях еще более массовидными и отвратительными.
ПЕРЕСТРОЙКА
Что же получается? Люди самых различных взглядов сходятся на том, что к настоящему времени в России уже в основном сформировался новый общественный строй. В то же время выходит, что способ его выявления на свет хоть и включал в себя отдельные элементы революции и эволюции, невозможно трактовать ни как то, ни как другое. Задним числом убеждаешься в правоте Горбачева: да, это была именно перестройка нашего прежнего общественного устройства, непохожая ни на плавный органический процесс эволюционного изменения общества, ни на тотальную ломку его устоев. Ломка действительно происходила, но поскольку совершалась она (пусть под давлением снизу) в основном силами "аппарата" и под его неусыпным контролем, то, естественно, оказалась сугубо частичной, коснулась лишь тех звеньев общественного механизма, сохранение которых было невыгодным для самой номенклатуры, во всяком случае, для ее более молодой и мобильной части. Все остальное, составлявшее социально-экономический фундамент "реального социализма", либо осталось неизменным, либо подвергалось опять-таки лишь частичной трансформации в интересах того же правящего слоя.
В этой связи приходится заметить, что мы, видимо, все-таки недостаточно хорошо (хотя и убеждены были в обратном) понимали тот строй, при котором прожили кто большую часть своей жизни, а кто и целую жизнь. Мы, по крайней мере многие из нас, пребывали в убеждении, что суть его заключена то ли в исповедуемой им идеологиии (А.И. Солженицын), то ли в Административной Системе (Г.Х.Попов), то ли в самом тоталитарном принципе. Оказалось - не то, не другое и не третье. Суть - в жизненных интересах "нового класса", в таком порядке вещей, который обеспечивал ему возможность жить за счет остальной части общества. Все остальное вторично. Идеологические, политические, юридические, даже экономические формы могут, как выяснилось, меняться в весьма широких пределах, не затрагивая основ данного типа общества. Ради сохранения этих основ структура, казалось бы, совершенно статичная, когда ее, что называется, припекло, была вынуждена заняться весьма энергичным самореформированием и, вопреки ожиданиям, оказалась к этому способной. Нет, наш правящий слой отнюдь не был тем консерватором и догматиком, каким его столь часто изображали. Как только стало ясно, что для сохранения и улучшения своего положения ему придется кое-чем пожертвовать, он без колебаний отдал и Маркса с Лениным, и родную партию, и великую державу. И весьма ретиво принялся "строить капитализм" - только особенный, номенклатурный, предназначенный им в основном для самого себя. Строй, действительно обладающий рядом признаков капитализма, но по существу далекий от него, как небо от земли.
"То, что у нас сейчас, - пишет Д.Фурман, - это не переходная ситуация, а определенный "строй" социально-экономической, идеологической и политической жизни, более близкий к строю брежневской эпохи, чем к переходным революционным формам". Герман Дилигенский ("Дело", 1994, N34) называет этот строй государственно-бюрократическим капитализмом; мы с Григорием Водолазовым пользуемся другим эпитетом, но суть одна и та же. В этих сознательно оксюморонных определениях - стремление передать двойственный, противоречивый, гибридный характер данной общественной структуры. Итак, в каком же отношении находится новая общественная реальность к "реальному социализму" доперестроечных времен? Нет, это не новая стадия развития последнего - хотя бы по той причине, что идея стадиальности трудно приложима к застойным структурам. Еще меньше оснований видеть в нем другую общественную формацию, хотя бы и в зачаточном, младенческом ее состоянии. Перед нами, действительно, нечто третье - своего рода исторический мутант или оборотень. Это тот же "реальный социализм", но как бы вывернутый наизнанку. В чрезвычайных обстоятельствах, когда поднимавшийся вал демократической революции грозил разбить его вдребезги, он сделал самому себе нечто вроде радикальной пластической операции, круто изменившей его внешность - при тех же внутренностях и той же группе крови. В результате на свет божий явилось новообразование, оригинальность которого мир еще, кажется, не успел оценить по достоинству: номенклатурный, олигархический режим в деидеологизированной, квазидемократической и квазирыночной оболочке.
ПЕРСПЕКТИВЫ
Как бы, однако, ни возник новый российский строй и в каком бы отношении к советскому прошлому он ни находился, так или иначе он существует. Гражданам России пора выработать к нему свое отношение.
Оно, понятно, не может быть однозначным и у всех одинаковым, так как люди живут сегодня очень по-разному. Одни - лучше, нередко несравненно лучше, чем прежде, богаче не только в материальном смысле, другие - хуже, беднее, безрадостнее, притом многие - совсем скверно и безнадежно. Но если индивидуальные оценки новой действительности (и, соответственно, строя, которым определяются ее отличительные черты) неизбежно субъективны, разноречивы и не приводятся ни к какому общему знаменателю, то оценка историческая, оценка с точки зрения общества в целом, его настоящего и будущего, может опираться на вполне объективные критерии и быть достаточно определенной.
В качестве таких критериев способны, на мой взгляд, выступать следующие обстоятельства: ситуация со средствами развития, соотношение позитивных и негативных тенденций, соотношение дестабилизирующих и стабилизирующих факторов.
В 1917 году социалистическая революция отключила два могучих средства развития общества, два главных мотора прогресса, каковыми являлись в экономической сфере рынок на основе частной собственности и конкуренции, в социально-политической -демократия. Этот первородный грех революционного марксизма (в свое время подробно проанализированный автором этих строк в статье "Ахиллесова пята исторической теории Маркса" - "Октябрь", 1989, NN11 и 12) имел своим естественным следствием систему, обреченную, в конечном счете, на безвылазный тотальный застой. Чтобы заново включить те же моторы, нужны были преобразования, соизмеримые по глубине и решительности с Октябрьской революцией, но, так сказать, с обратным знаком, нужна была новая революция, но теперь уже антисоциалистическая, демократическая.
Могла ли у нас произойти такая революция? Вполне. Благодаря августовской победе народа над силами коммунистической реакции вероятность подобного развития событий была в тот момент очень высока (что, кстати, подтверждается вышеприведенным признанием Б.Н.Ельцина). Притом при тогдашнем перевесе сил в пользу демократии революция имела полную возможность оказаться, как в Чехословакии, "бархатной", пройти совершенно бескровно. И если бы демократическая революция, то есть система реформ, направленных на включение указанных средств развития и на последовательное устранение каких бы то ни было помех их воздействию на общество, действительно состоялось, - вот тогда мы имели бы сегодня систему вполне динамичную и жизнеспособную.
Однако российское руководство сделало, как мы знаем, другой выбор. Заключив своего рода сепаратное соглашение с прежним правящим слоем, оно предприняло все, чтобы затоптать августовскую искру, не дать революции приобрести настоящую глубину.
Результатом явилась ситуация, где упомянутые средства развития, хотя вроде бы и существуют, но настолько ограничены в своем действии, что не могут стать сколько-нибудь сильными пружинами общественного прогресса. Есть рынок, но в условиях преобладания корпоративной номенклатурной собственности и практического отсутствия конкуренции он не является стимулятором экономического роста (напротив, пока что оказывает обратное действие на отечественную промышленность и сельское хозяйство). В то же время открыть шлюзы частному производству правящие группы не могут без ущерба собственным корпоративным интересам. Сходная картина и с демократией: она как бы есть, и в то же время ее нет. Вспомнить хотя бы, как проводилась у нас "приватизация" или реформа местных органов власти, вспомнить способ выработки и принятия новой конституции, манипуляции с избирательным законом и выборами, вспомнить весь стиль поведения российских властей, своим бюрократическим высокомерием, небрежением к закону и закрытостью вполне сравнявшийся с тем, что было при прежних хозяевах Кремля. Целенаправленно лишив население появившихся было возможностей участия в государственных делах и контроля за власть имущими, придав российской демократии верхушечный и сугубо формальный характер, новый строй тем самым свел ее двигательное, стимулирующее значение почти к нулю.
Так обстоит дело со средствами развития. То обстоятельство, что и в изменившихся условиях наш правящий слой, следуя своим особым кастовым интересам, вынужден их по-прежнему (хотя, конечно, в новых, неявных формах) подавлять и ограничивать, - главный порок современной российской действительности и основное объяснение тому, почему уже сегодня, когда новый строй жизни едва успел сформироваться, отрицательные тенденции явно преобладают в его облике над положительными.
В самом деле, если мы спросим себя, какие из "примет нового" следует зачислить в актив нашему времени, то более или менее уверенно сможем констатировать лишь одно: появление в сознании и поведении значительной части населения рыночных мотиваций, элементов коммерческого расчета и предприимчивости, постепенное освобождение от "иждивенческой" психологии. Рынок, даже урезанный, безусловно, оказывает на нас свое влияние, и хотя оно, разумеется, противоречиво, позитивную и перспективную сторону этого влияния не нужно преуменьшать.
Зато на другую чашу весов ложатся прямо-таки глыбы, одна другой тяжеловеснее. Свертывание промышленного и сельскохозяйственного производства, переходящее в деиндустриализацию страны, которая на глазах превращается в сырьевой придаток развитой части мира. Неостановимый отток умов и талантов, деградация науки, техники, культуры, образования, общее катастрофическое снижение духовного потенциала нации, резкое ухудшение ее физического и нравственного здоровья. Сплошная криминализация аппарата и всех форм хозяйственной деятельности. Фактическая дезинтеграция страны, вызванная непомерным вздорожанием всех средств транспорта и связи, нарастание феодально-сепаратистских тенденций...
Всем этим определяется нестабильность ситуации в современной России. Положение усугубляют возникшие всего за несколько лет резкие контрасты между вынужденной бедностью и самодовольным богатством, паразитическая и по большей части криминальная при рода которого лишает его в глазах общества правовой и моральной легитимности. "Многих это так озлобляет, что они уже сейчас готовы идти громить "новых буржуев" - пишет в "Известия" рабочий А.Корьюс из г. Коврова Владимирской области, где, кстати сказать, вскоре после этого действительно вспыхнули рабочие волнения. Рванет или не рванет нынче зимой (весной, летом, осенью) - вот чуть ли не единственное преломление темы будущего в нынешних повседневных разговорах. Едва возникнув, новый российский строй уже дает повод думать, что век его будет недолгим.
Впрочем, это отнюдь не обязательно. Тут опять-таки весы, на одной чаше которых сегодня лежат хронические, нередко многомесячные задержки заработной платы большим группам рабочих и служащих и быстро нарастающая безработица, которая в ряде районов успела принять массовый характер, на другой - традиционное российское долготерпение, низкий уровень требований к качеству жизни, а также появление у части населения вторых (замещающих или дополнительных) доходов, нередко связанных с обслуживанием той же богатой прослойки. Кроме того, пока не обмелели наши нефтяные и газовые реки, у государства есть возможность в критических ситуациях дотировать бедствующие отрасли и районы и тем самым снижать в них уровень социальной напряженности.
Не исключено, что номенклатурный капитализм найдет способы справиться и с теперешним кризисом неплатежей, и с другими источниками своей нестабильности. (Во всяком случае, сегодня еще недостаточно данных, чтобы обоснованно опровергнуть подобное допущение.) Но если это и произойдет, его коренные пороки не исчезнут и не уменьшатся. Ибо не только в кризисном, но и во вполне нормальном, относительно благополучном своем состоянии он, в силу присущей ему органической застойности, едва ли когда-нибудь разрешит свои внутренние противоречия. Главная беда не в том, что он может развалиться, не успев достигнуть такого состояния, а в том, что сама его норма - аномальна, исторически анахронистична и не обещает обществу ничего хорошего.
СТУПЕНЬ В ПУСТОТУ
Пусть так, ответят мне идеологи и певцы нового строя, типа Андраника Миграняна или Алексея Кивы. Мы готовы согласиться, что нынче, когда Россия лишь начинает уходить от коммунизма, ее политический и экономический строй пока еще весьма далек от демократического идеала. Но что же вы хотите? Возможности прямого, непосредственного перехода от тоталитаризма к полноценной рыночной экономике и современной развитой демократии не существует. Во всяком случае, в России с ее дурной наследственностью. То, что вы называете номенклатурной демократией, - естественная и необходимая ступень на этом пути. Подождите, дайте срок, нынешнее первичное посткоммунистическое состояние общества постепенно, без новых потрясений (если только этому не помешают какие-нибудь радикалы справа или слева) перерастет, эволюционирует в нормальный современный капитализм. Куда же еще? Есть два пути: назад, к социализму (в прежнем виде или в форме коммуно-фашистской диктатуры), либо вперед, к капитализму, к вхождению в современный развитый мир, - иного не дано. А поскольку это так, то для демократа, сколь бы ни было ему это горько, нет сегодня другого выхода, как поддерживать нынешнее российское руководство и на предстоящих выборах постараться обеспечить продление его полномочий.
Вроде бы убедительно. И, в самом деле, есть немало людей, на которых подобная логика, видимо, действует безотказно. Однако напрашиваются два вопроса.
Во-первых, когда говорят, что мы строим капитализм или переходим к капитализму, следовало бы уточнить, о каком капитализме идет в этом случае речь. Ибо капитализм капитализму рознь. Есть капитализм такой, как в Англии, Германии, Японии, США, но ведь есть и такой, как, например, в Колумбии с ее "медельинским картелем", в Индии, Пакистане, Индонезии. Разница между ними мало сказать - велика, она колоссальна, причем это не просто разница передовых и отстающих, это варианты развития, векторы которых обращены в разные стороны. Упаси, Господи, если нас ждет перспектива второго рода! Между тем пока что мы если и движемся куда-нибудь, то, скорее, в этом направлении, к капитализму для малоразвитых, индустриально и интеллектуально отсталых.
Это с одной стороны. А с другой, когда так уверенно толкуют о переходном периоде, о том, что нынешнее состояние российского общества есть лишь низшая форма некоего желаемого общественного устройства, лишь необходимая ступень к нему, - вам это ничего не напоминает, дорогой читатель? Мне лично - одну старую сказку, слышанную с детства.
В некотором царстве, в некотором государстве уже возникал однажды новый общественный строй, коему было на роду написано стать ступенью к еще лучшему строю, его низшей фазой, за которой, как лето за весной, обязательно должна была последовать высшая. Сомнений в этом не было никаких. Основатель нового строя рассуждал убедительно и логично: "От капитализма человечество может перейти непосредственно только к социализму, т.е. общему владению средствами производства и распределению продуктов по мере работы каждого. Наша партия смотрит дальше: социализм неизбежно должен постепенно перерасти в коммунизм, на знамени которого стоит: "Каждый по способностям, каждому по потребностям" (т.31, с. 179-180). И хотя правил в этом государстве такой лютый царь, что ни в сказке сказать, ни пером описать, люди прощали ему любые бесчинства и мерзости, потому что видели в нем (и надо сказать справедливо) великого зодчего нового строя, а все дурное, что было в их жизни, относили на счет временных трудностей и неизбежных (лес рубят - щепки летят) социальных издержек реформ.
И вот построили люди то, что они считали низшей фазой, и стали ждать, когда начнет она перерастать в высшую. А та почему-то все не перерастает и не перерастает. Что бы это значило? Проходит год, другой, уже и царь тот умер, и другой успел поцарствовать, и третий состарился на троне, а новый строй застыл на месте как вкопанный - и ни тпру, ни ну. Заколдовал его злой волшебник, погрузил в беспробудный сон, и не вела от него к светлому будущему ни одна тропа. Так и простоял, как гриб-перестарок, до самой перестройки, уже и плесенью покрылся, и все нутро у него черви изъели...
Сказка - ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок, что с понятиями "ступень" или "первая фаза" нужно обращаться осторожнее: первая фаза может оказаться единственной, ступень же - никуда не вести, а повиснуть в пространстве в качестве отдельной, совершенно самостоятельной общественной структуры.
К сожалению, урок этот, видно, не пошел на пользу апологетам нашего нового строя, если они вновь поскользнулись на той же арбузной корке, которая за несколько десятилетий перед тем сыграла шутку с "историческими оптимистами" предшествующего периода. Такой арбузной коркой стала для тех и других проблема исторического места наблюдаемого ими общественного устройства. "Реального социализма" - для первых, номенклатурного капитализма - для вторых. Как первые были убеждены, что перед ними - "низшая фаза коммунизма", от которой рукой подать до высшей, так и вторые не сомневаются, что новый российский строй есть не что иное, как ступень к развитому капитализму, его первичная, переходная форма. Первые были готовы на этом основании что угодно простить Сталину, вторые не понимают, как можно говорить о демократической оппозиции Ельцину, которому сами они великодушно прощают и "миллионы бедняков", и любые проделки "цепкого аппарата", "плодовито размножающегося в новых условиях" (я цитирую письмо в "Известия" за 30 августа 1994 г. от группы интеллигентов, в числе которых - несколько прекрасных имен: Б.Окуджава, О.Чухонцев, А.Битов, А.Герман, Л.Федосеева-Шукшина). Те и другие пали жертвой безальтернативного, фаталистического понимания прогресса, того странного представления, будто от любого общественного устройства можно уходить одной-единственной дорогой и, через какую бы грязь она ни пролегала, обязательно приведет именно туда, куда нам хочется попасть.
Мне, пожалуй, возразят: аналогия - не доказательство. Если кто-то повторяет логику рассуждений, оказавшихся однажды ошибочными, то отсюда еще не следует, что ошибается и он. Это верно. Но такой довод может быть достаточно силен лишь тогда, когда нам конкретно покажут, каким образом логика, ранее оказавшаяся несостоятельной, в другом (и именно данном) случае работает или может работать. Пока что никто из тех, кто пользуется в применении к нашей новой реальности понятиями "ступени" и "переходного периода", не предложил на сей счет никаких обоснований.
Конечно, для окончательного решения вопроса об историческом месте нового строя время еще не пришло. Однако, как, я надеюсь, явствует из всего вышеизложенного, есть достаточно оснований полагать, что в лице "номенклатурного капитализма" мы имеем не форму перехода к тому или иному из типов капитализма, существующих в современном мире, а новый, вполне самостоятельный тип общества, перевернутое продолжение столь же оригинального общественного устройства, каким был "реальный социализм", и так же, как он, неспособное стать ступенью к чему бы то ни было, кроме себя самого.
Долгим ли будет его век? Этого сегодня не скажет никто. Вероятно, он продлится до тех пор, пока на политическую сцену России не выйдут новые общественные силы, которые окажутся способными предложить действительно демократическую альтернативу ее новому, но no-прежнему бесперспективному состоянию.
Статья удостоена премии ЭПИцентра
http://burtin.polit.ru/oboroten.htm
Док. 640563
Перв. публик.: 30.06.94
Последн. ред.: 30.06.11
Число обращений: 0
Буртин Юрий Григорьевич
|
