Февраль 17-го как теоретическая проблема
Образ революции в мифологии наших дней
Как форма движения истории и способ общественных преобразований революция нынче решительно не в чести. Все у нас сейчас убежденные эволюционисты и реформисты, революционера не сыщешь днем с огнем, а если иногда и обнаруживается таковой, типа Нины Андреевой или Виктора Анпилова, то лишь в качестве экспоната политической кунсткамеры. Причина такого отношения к революции вроде бы лежит на поверхности и выглядит достаточно убедительной. Кому как не нам, прямым "наследникам Октября", выпало со дна испить горькую чашу его естественных (чтобы не скзать: неизбежных) последствий. И каким же тяжким, каким бесконечным оказалось похмелье!
Едва ли, однако, дело только в памяти "проклятого прошлого". Слишком уж суетятся и нервничают идеологи и пропагандисты нынешней официальной "контрреволюционности", слишком горячатся по поводу того, что было свыше 80 лет назад и чего задним числом все равно не отменить и не изменить. Нет, здесь в основе что-то иное. Тут, чуется, превалируют мотивы сугубо современные, тут задеты чьи-то сегодняшние интересы, тут явственно обнаруживается весьма важная (а точнее - даже главная) общественная коллизия наших дней.
Я имею в виду тот общеизвестный факт, что нынешнее политическое и экономическое status quo, будучи гибельно для страны и непереносимо для большинства ее населения, вместе с тем идеально отвечает вожделениям правящего слоя - "новых русских" и коррумпированного чиновничества, коих оно одарило беспрецедентными, поистине сказочными возможностями обогащения. Есть, по-видимому, всего два способа разрешить это противоречие: либо кардинально изменить саму действительность, либо попытаться каким-то образом примирить общество с нею. Первое означает смену существующего строя, то есть революцию, чего наш правящий слой допустить как раз и не хочет. Значит, остается только второе - ввести в оборот и закрепить в массовом сознании такие представления, которые бы отвращали народ от идеи коренных социальных перемен, дискредитировали ее в глазах общества.
И надо отдать должное нашей "интеллектуальной элите": она оказалась в целом на уровне поставленной перед нею задачи. Три главные идеологемы выставлены сегодня ею как противовес протестным умонастроениям социальных низов, вскользь они уже упомянуты выше.
Автор отдает себе отчет в том, каким шокирующим явится для многих читателей заглавие предлагаемого очерка. Надо объясниться.
В нашем историческом сознании Февральская (точнее бы "февральско-мартовская") революция 1917 года никогда после Октября не занимала сколько-нибудь почетного места и на титул "великая" претендовать никак не могла. В советское время на то были одни причины, теперь другие, но они всегда работали отнюдь не на возвеличение этого события.
Прежде такими основными причинами были, пожалуй, две: одна относилась к сфере теории, вторая - идеологии. Первая заключалась в том, что, согласно марксистской классификации, из двух типов современных социальных революций: буржуазных (буржуазно-демократических, антифиодальных) и пролетарских (социалистических, антикапиталистических) - Февральская революция в России, устранившая такой чисто феодальный институт, как самодержавие, но ни в малейшей мере не покушавшаяся на основы капиталистического строя, могла быть отнесена только к первому типу. "Буржуазная", "буржуазно-демократическая" - так и по сей день ее определяют энциклопедии и историки, не исключая тех, кто настроен к ней вполне благожелательно.
Но в таком случае что же в ней оригинального? За исключением Скандинавии, которую своеобразие тамошнего феодализма (см. работы А.Я.Гуревича) избавили от буржуазных революций, нет, кажется, ни одной европейской страны, где раньше или позже не состоялась бы подобная революция, в иных случаях (Франция, Германия, Италия) даже не по одному разу. Россия в этом отношении, как и во многих других, отстала от своих западных соседей - вот и все. Впрочем, и у нас за спиной Семнадцатого года был Пятый, так что и в национальных рамках Февраль шел уже отчасти проторенным путем. Между прочим, примерно в то же время революции подобного типа (каждая, понятно, со своими особенностями) прошли также в ряде других слаборазвитых государств (Китай, Мексика, Турция). Но если мы в этом деле не первые и не последние, то что же дает нам право считать свою Февральскую чем-то особенным? Только то, что она наша?
Другое дело - Октябрь. Вот тут уж мы действительно оказались "впереди планеты всей", и как бы ни оценивать влияние Октябрьской революции на мировую историю ХХ века, оно было столь мощным, что эпитет "великая" ничуть не кажется чрезмерным.
Это - если рассуждать от теории. Соображения политико-идеологического порядка клонили в ту же сторону и были, пожалуй, еще более вескими.
Тут, прежде всего, имел значение тот факт, что Февральскую революцию, совершенную без Ленина и лишь при минимальном участии большевиков, им крайне трудно было ставить себе в заслугу, что, понятно, не могло не снижать ее место в табели о рангах официальной советской историографии. Поэтому с течением времени она все больше меркла в лучах Октября, сохраняя за собой лишь скромную роль одной из предпосылок своей великой преемницы, которой, к тому же пришлось великодушно взять на себя ее невыплаченные долги (продолжающаяся война, постоянно откладываемая аграрная реформа).
Еще важнее другое: Февральская и Октябрьская революции находились в весьма противоречивых отношениях между собою. В двух словах, не углубляясь пока в эту большую тнму: с одной стороны, вторая продолжила то, что начала первая, с другой - явилась прямым ее отрицанием.
В чем продолжила? Ну, хотя бы в том, что Февральская свергла царя, Октябрьская его расстреляла; Февральская (явочным порядком) подрывала помещичье землевладение, Октябрьская его уничтожила; Февральская устранила сословные ограничения, Октябрьская же и вовсе ликвидировала прежние правящие классы, вырвала их с корнем. Говоря обобщенно, все, что было в Феврале антикрепостнического, Октябрь довел до полного логического завершения. Однако, с другой стороны, все прокапиталистическое содержание Февраля он постарался уничтожить. Если Февральская революция открывала полный простор капиталистическому развитию России, то Октябрьская, всего восемь месяцев спустя, пресекла это развитие, оборвала новую историю русского капитализма. В этом отношении то, что первая дала стране, вторая тут же отобрала. В экономике это выразилось национализацией, в политической сфере - разгоном Учредительного собрания, устранением многопартийности, низведением едва возникших советов и профсоюзов на роль рычагов большевистской диктатуры и т.п.
Но если объективное соотношение этих революций было таково, то стоило ли ждать от советской историографии непредвзятой оценки Февраля, какого-либо иного на него взгляда, кроме полуснисходительного и полувраждебного?
Новое время, однако, взглянуло на Февральскую революцию еще строже, хотя и по совсем иным мотивам. Оставляя в стороне частности, вот основные.
Во-первых, дело просто-напросто в том, что никакая революция нынче не в чести. Выполняя социальный заказ нынешнего правящего слоя, для которого нет горшей перспективы, как кардинальное изменение существующего порядка вещей, одарившего этот слой поистине сказочными возможностями обгащения, все наши политики и и вся большая пресса объявили себя убежденными эволюционистами. Общий глас: мы за мирную, постепенную эволюцию; революция же в качестве способа решения общественных проблем категорически отвергается нами - как по отношению к настоящему и будущему, так и при оценке событий прошлого. Ибо революция - это обязательно насилие, кровь, смерть, гражданская война. Опыт "бархатных" революций в соцстранах Центральной Европы не ложится в эту схему - тем хуже для него: мы не хотим его знать. Уши заложены, глаза закрыты. "Нет, нет, мы это уже проходили." Что касается собственно Февральской революции, то хотя она и обошлась немногими, по большей части случайными жертвами, но и она, как всякая революция, взломала установившийся порядок вещей, вместо того, чтобы дать ему естественно и мирно эволюционировать на путях цивилизации и прогресса. Зачем?
Во-вторых, многим теперь, как выяснилось, нравится монархический образ правления, которого Россия лишилась как раз в Феврале.
В-третьих, игнорируя отмеченную сложность взаимоотношений между двумя русскими революциями 1917 года, некоторые историки и публицисты высказываются в том смысле, что именно Февраль лежит в основании октябрьской драмы, именно он и послефевральский процесс втянули Россию в эту воронку и что, следовательно, по крайней мере часть исторической вины за все, что потом ей пришлось пережить, до ГУЛАГа включительно, несут на себе устроители февральского переворота.
Итак, современная критика Февральской революции идет в основном по двум линиям: с одной стороны, ее признают необязательной, с другой - нежелательной, более того, пагубной для России. С одной стороны, в ней видят акт произвола несознательных, темных сил, с другой - исток российской трагедии ХХ века.
Попробуем, разобраться в основательноности этих соображений. Первый вопрос - о причинах Февраля.
Февральская революция и дофевральская эволюция
Когда слышишь глубокомысленные заявления, что мирное эволюционное развитие общества предпочтительнее резких революционных сдвигов, можно только развести руками. Да разве же это вопрос выбора? Ведь это примерно то же самое, как решать, что лучше: лето или зима. Ну, допустим, большинством голосов постановили, что лето лучше, - много ли от этого проку? Если в какой-то стране возникает революционная ситуация, это едва ли не всегда означает, что эволюционный процесс не справился со своей задачей, ибо не может там течь нормальным порядком. Значит, его течение чем-то замедлено, сужено, затруднено и чтобы расчистить ему русло, требуется какое-то экстраординарное усилие, какая-то специальная операция, которая и называется революцией. Старая Россия - вполне подходящий тому пример.
В самом деле, спросим себя: почему произошла Февральская революция? Была ли она объективно обусловленной или все дело в том более или менее случайном стечении обстоятельств, которые породила затяжная, неудачная война? Да, эти обстоятельства очень сильно повлияли на ход событий. Всеобщая, особенно солдатская, окопная, усталость от войны, раздражение городских низов, в возрастающей степени страдавших от недоедания, истощение крестьянского хозяйства (в числе прочего - реквизициями скота и первыми попытками продразверстки) - все это, без сомнения, питало протестные умонастроения, чем дальше, тем больше овладевавшие русским обществом. В таких условиях призывы потерпеть и подождать, пока эволюционный процесс сам мало-помалу развяжет все узлы, не могли быть восприняты иначе, как издевательство. Но представим себе и совершенно другую ситуацию: если бы войны не было или она оказалась для стран Согласия намного более легкой. Могла ли сохраниться почва для революции и в таком довольно-таки вероятном случае?
Я полагаю, есть достаточно оснований отвечать на этот вопрос утвердительно, хотя, разумеется, и сроки, и поводы были бы другими. И дело тут не в чем ином, как в той хронической затрудненности и замедленности, которая отличала процессы общественной эволюции в России. Основная объективная причина Февраля лежит, по моему убеждению, именно здесь.
Общеизвестно: по европейским меркам царская Россия была слаборазвитой, отсталой страной. Правда, в некоторых областях она достигла исключительных высот. В богатейшей мировой литературе Х1Х в., по общему признанию, не было ничего равного художественному гению Толстого, Достоевского, Чехова. А поэзия и живопись нашего "серебряного века"! А Чайковский, Римский-Корсаков и целая плеяда других выдающихся музыкантов! А Московский Художественный театр и система Станиславского! А геометрия Лобачевского или периодический закон Менделеева!..
Все эти выдающиеся достижения русской культуры были, однако, продуктом деятельности лишь образованной части общества, составлявшей тонкую пленку на поверхности народного моря. Россия же массовая, низовая была действительно крайне отсталой - малограмотной, полунищей и несвободной. По данным переписи 1897 г., в Европейской России на 1000 человек взрослого населения грамотных было всего 229, тогда как, например, в Австралии - 816, в Германии - 980, в Бельгии - 998. К моменту переписи 1920 г. уровень грамотности у нас заметно вырос - до 330 человек на 1000,но все же оставался удручающе низким.
Соответственно, низким был и уровень жизни масс. Крестьянство, составлявшее подавляющее большинство населения страны (примерно 4/5), страдало от малоземелья и высоких выкупных платежей. Недостаточным был даже полный надел, полученный крестьянином по реформе 1861 г., но так называемые "дарственные" крестьяне (те, что не смогли его выкупить у помещика ) получали лишь четверть надела, а 720 тысяч бывших дворовых не получили земли вовсе. Притом сверх первоначальной стоимости земли (544 млн. руб.) крестьянству только черноземных, нечерноземных и западных губерний пришлось заплатить еще 323 млн. (см. А.В.Чаянов. Что такое крестьянский вопрос? /1917/ - в его кн.: Избранные произведения. М., 1989, сс. 21, 22. Эти и некоторые другие приводимые ниже сведения можно было бы, кончно, извлечь и из позднейших, более фундаментальных источников. Но хочется хотя бы такими ссылками почтить память выдающегося ученого, глубокого знатока крестьянского хозяйства, теоретика сельскохозяйственной кооперации, ставшего одной из бесчисленных жертв сталинского "большого террора").
Русские люди в массе своей плохо питались и плохо одевались - намного хуже своих восточноевропейских соседей. Крестьяне ходили в домотканой одежде, в лаптях и онучах, так что даже простые калоши считались атрибутом зажиточности, а кожаные сапоги, "городской" пиджак, жилетка, карманные часы, чай и сахар на столе - признаками "богачества". Бедность, недоедание, скудость быта составляли общий фон жизни простого, "маленького" человека в городе и в деревне. Притом он был фактически бесправен, никак реально не защищен от произвола богатых и сильных. Характерно, что, несмотря на официальную отмену телесных наказаний, бить его продолжали везде. В армии офицеры и фельдфебели открыто, перед строем избивали солдат (читайте хоть "Поединок" Куприна), на флоте - матросов (сквозной мотив рассказов Станюковича), в деревне полицейский урядник не задумываясь давал в зубы покорно стоявшему перед ним мужику, в городе мастер чем попало "учил" подмастерьев... Западные соседи не знали ничего подобного уже сотни лет.
В свою очередь, бедность и забитость масс являлись прямым следствием отсталости технической. По последнему слову техники были оснащены лишь немногие индустриальные гиганты, но Россия не была промышленной страной: три четверти занятости приходились в ней на сельское хозяйство, тогда как на промышленность вместе с транспортом и связью - всего 11 % (см.: В.С.Смирнов. Экономика предреволюционной России в цифрах и фактах. - "Отечественная история", 1999, N 2, с. 8). Русский же, белорусский, украинский крестьянин, как и пятьсот лет назад, деревянной сохой пахал землю, почти не удобрял ее из-за недостатка скотины, которую в больших количествах не мог держать по причине того же малоземелья, исключавшего возможность правильных севооборотов. Поэтому урожайность оставалась хронически низкой: "десятина земли дает пшеницы в Англии 138 пудов, в Германии 121, во Франции 79, в России 42 пуда", по-современному - около 7 центнеров с гектара. Столь же уныло выглядели показатели продуктивности животноводства, да и само поголовье скота прибывало медленно, а то и уменьшалось: так, "с 1880 года по 1900 год число лошадей у крестьян... упало на 5 тысяч штук, количество мелкого скота упало на 91 тысячу голов" (А.В.Чаянов, там же, сс. 23, 25).
Все это достаточно известно, хотя многими отчасти позабыто за давностью лет, отчасти вытеснено сознательной или бессознательной идеализацией "России, которую мы потеряли". Важно, однако, не только констатировать факт традиционной российской отсталости, но и понять его историческую природу.
Если мы спросим себя, что отличало и отличает капиталистически развитые страны от менее развитых или не развитых вовсе, то увидим, что главное отличие заключается не столько в разных результатах, достигнутых теми и другими, сколько в неодинаковой интенсивности самих процессов, приводящих к таким результатам, той самой общественной эволюции, о которой мы здесь и ведем речь. А это напрямую зависит от того, в каком положении находятся, в каком режиме работают те основные средства развития, коими движется современное (капиталистическое) общество. На нынешнем этапе истории цивилизации (для Европы это два-три последних столетия) такую роль, вполне очевидно, играют: в экономике - механизмы рыночной конкуренции, в социально-политической сфере - механизмы современной демократии. Эволюционный процесс идет живо и бойко, либо, напротив, туго, либо даже застывает вовсе в самой прямой причинно-следственной связи с тем, как ведут себя в той или иной стране в тот или иной период эти фундаментальные двигатели прогресса: работают ли они в полную силу, либо только вполсилы, либо вообще пребывают в состоянии анабиоза.
Рынок.
Что же представляла собой старая Россия с точки зрения рыночных стимуляторов экономического роста? В сущности, ответить несложно. Когда говорят о том, что наши соотечественники были намного беднее немцев или французов; когда отмечают "верхушечный" характер российского капитализма (высокий уровень концентрации производства в немногих индустриальных отраслях в сочетании с колоссальным преобладанием мелкого и мельчайшего сельскохозяйственного производства); когда обращают внимание на обремененность хозяйственного уклада многообразными и цепкими пережитками крепостничества, - то все это не что иное как указания на различные проявления одного фундаментального обстоятельства - скованности внутреннего рынка, недостаточной развитости рыночных отношений.
Разумеется, как и везде, рынок у нас существовал, притом издревле. Но огромная часть крестьянства, то есть большинство населения, была в большей или меньшей степени выключена из рыночных отношений. Это определялось рядом причин.
Первая - то, что в русской деревне, как при царе Горохе, преобладало натуральное или полунатуральное, мелкотоварное хозяйство, то есть либо вовсе не ориентированное на рынок, либо обращавшееся к нему лишь эпизодически. Из-за хронически низких урожаев и малой продуктивности скота многим хозяйствам было просто не с чем туда выходить, а тем более что-нибудь покупать: скудные денежные доходы, нередко получаемые за счет собственного недоедания, уходили на уплату податей и налогов. К тому же выход на рынок сплошь и рядом затруднялся специфической российской бедой - бездорожьем, что при наших больших расстояниях часто напрочь отрезало деревенскую "глубинку" от города.
Вторая, не менее фундаментальная причина - общинный принцип землепользования. Дошедший из глубины веков, он давным-давно исчез в Европе (кроме отдельных мест на Балканах), уступив место частной собственности на землю. Однако в России, как и в ряде азиатских государств, этот исторический анахронизм оказался чрезвычайно живучим. Правда, уже в Х1Х в. русская община начинала распадаться, а столыпинская реформа значительно ускорила данный процесс, но до революции он не успел зайти слишком далеко, тем более, что встречал и сильную оппозицию в крестьянской среде. "К 1 января 1916 года число домохозяев, за которыми после столыпинского указа 9 ноября 1906 года была признана и укреплена земля в собственность, составило 2478224 человека...Это составляет несколько менее пятой части общего числа домохозяев" (А.В.Чаянов, там же, с. 42). Показательно, что в основу большинства крестьянских наказов Учредительному собранию был положен тот же традиционный для России, глубоко укоренившийся в быту и социальной психологии русского крестьянства общинный принцип.
Нынче, при возобновляющихся время от времени спорах о частной собственности на землю как-то не принято вспоминать, что таковой у нас обладали в основном помещики, а также владельцы по-капиталистически организованных "экономий" и крестьяне некоторых российских окраин. В остальных губерниях почти вся крестьянская земля находилась в коллективном пользовании общин, внутри каждой из которых распределялась на уравнительных началах. Это главное богатство деревни изначально оказывалось недоступным рынку: его нельзя было ни купить, ни продать, ни заложить в банк, разве что сдать в аренду. Антирыночным по своей сути был и сам общинный принцип, и такие его производные, как периодические переделы земли, все большее дробление наделов по мере роста крестьянских семей, чересполосица, дальноземелье. Отсюда - большие потери земли (уходившей под межи) и рабочего времени, повышенные транспортные расходы. Все это еще больше снижало продуктивность, а значит и товарность хозяйств. В свою очередь, покупательная способность крестьян-общинников дополнительно снижалась так называемой круговой порукой - коллективной ответственностью "мира" за внесение податей и выкупных платежей.
Ко всему прочему, сферу действия рыночных отношений сужали и разнообразные пережитки архаического безденежного обмена, в том числе унаследованные от крепостничества как системы внеэкономического принуждения к труду и опять-таки сплошь и рядом замкнутого, полунатурального хозяйства: отработки, издольщина, оплата наемного труда (кстати, не только в деревне) натурой по ""аборным книжкам""и пр. и пр. Все это были спутники бедности, на почве которой произрастали и такие уродливые извращения рынка, как то самоограбление, о котором рассказывает в цитированной книжке А.В.Чаянов: осенью крестьяне, чтобы заплатить подати, сбывают свой хлеб перекупщикам, которые не двигают его дальше, а хранят до весны и продают тем же крестьянам по гораздо более высоким ценам. "Так, в Орловском уезде каждые 86 дворов из 100 ощущают к весне недостаток хлеба... И однако огромное количество дворов продают хлеб осенью по пониженным ценам, а весной покупают хлеб и переплачивают на высоких ценах" (с. 30).
Странно, но для иных современных авторов всего перечисленного словно никогда не бывало. Доктор экономических наук В.С.Смирнов утверждает: "Свободные цены в России были реальностью (видимо, единственным исключением была тарифная политика государства на железнодорожном грузовом транспорте), а частная собственность приобрела развитые формы..." (Отечественная история", 1999, N 2, с. 4). Когда прочтешь такое, остается только пожать плечами.
Конечно, экономическая действительность царской России не была ни однолинейной, ни статичной. Достаточно указать на две тенденции, значение которых для формирования полноценного внутреннего рынка поистине невозможно переоценить.
Первая - та, что отражена в книге Ленина "Развитие капитализма в России"(1899 г.), где подробно демонстрировалось развитие капиталистических отношений не только в промышленности и крупных земледельческих предприятиях, но и в крестьянском хозяйстве. Правда, написав свой труд по книжным источникам, без непосредственного знания крестьянского хозяйства и быта, молодой марксист в значительной мере "выпрямляет" многообразную и сложную реальность внутридеревенских хозяйственных отношений. Тем не менее отмеченная им тенденция к повышению покупательной способности на обоих полюсах социальной дифференциации сельского населения едва ли может быть поставлена под сомнение. Тут нет противоречия сказанному выше, точнее, это было противоречие самой жизни: беднея, крестьянин мог меньше продавать и покупать, а вовсе разорившись, превратившись в батрака, поневоле становился как более регулярным продавцом (своей рабочей силы), так и покупателем (средств к существованию), что в общем балансе не могло не увеличивать емкость внутреннего рынка.
Вторая тенденция - быстрое распространение в дофевральской России такого сугубо рыночного института, как кооперация. По данным М.И.Туган-Барановского, с 1901-1902 по 1 января 1917 г. число кредитных кооперативов возросло с 837 до 16055, потребительских обществ - с 600 до 20000, сельскохозяйственных обществ и товариществ - со 137 до 8132, маслодельческих артелей с 51 до 3000 (см. вступит. ст. Н.К.Фигуровской с соавт. В кн.: А.В.Чаянов. Основные идеи и формы организации сельскохозяйственной кооперации. М., 1991, с. 21). Если сельскохозяйственные общества организовали производственную деятельность крестьянина, то кредитная кооперация помогала ему вырваться из кабальной зависимости от сельского ростовщика; то и другое, без сомнения, повышало товарность крестьянского двора.
Совокупным действием процессов капитализации и кооперирования в достаточной мере объясняется тот факт, что непосредственно перед первой мировой войной, в 1909-1913 гг., крестьянское хозяйство, как и российская экономика в целом, переживает период относительного подъема. Наблюдается значительное расширение посевных площадей, особенно в черноземной полосе, заметный рост урожайности зерновых, повышение удельного веса сахарной свеклы, картофеля, стручковых, льна и других специальных и технических культур, увеличение поголовья скота (правда, при существенном уменьшении его на душу населения и десятину посева), а в итоге - некоторое общее повышение товарности сельскохозяйственного производства. "При всей неточности этих цифр можно, однако, считать, что "заинтересованность" в рынке охватывала не только 16-20 % хозяйств, имевших избыток продукции для рынка, но и значительную долю средних и даже маломощных хозяйств, часто прибегавших к известным "вынужденным" продажам хлеба и других продуктов, даже при их недостатке" (П.И.Лященко. Экономические предпосылки 1917 года. - Сб. "Аграрная революция", т. 2, М., 1928, с. 32).
И все же, взятая в целом, ситуация с рынком дажев сравнительно благополучные предвоенные годы продолжала оставаться более чем сложной. Разумеется, экономика старой России была рыночной - какой же еще? Однако ее рынок не был ни всеобъемлющим, ни по-настоящему свободным, механизм его работал вполсилы, свою развивающую, стимулирующую фукцию, свое воздействие на процессы общественной эволюции он выполнял лишь отчасти, намного хуже, чем в развитых странах.
Демократия.
Если экономика царской России все же как-никак была рыночной, то ее политическая система почти во всех своих звеньях, кроме судопроизводства и местного самоуправления, оставалась до Февраля целиком недемократической и, таким образом, один из двух главных механизмов прогрессивной социальной эволюции у нас практически полностью бездействовал.
Самодержавие - этим словом все сказано. Полицейско-бюрократический режим Российской империи был прямо-таки антиподом демократии, классическим воплощением азиатского деспотизма.
На волне нынешнего неомонархического поветрия о российском императорском доме, как о дорогом покойнике, принято говорить аuт benе, аuт nihil. Но история не может и не должна руководствоваться этим добрым правилом. В том числе и по отношению к династии Романовых. Чтобы не заглядывать слишком далеко в глубь времен, ограничимся тремя последними ее представителями на троне.
Вспомним безусловно лучшего из них Александра II. При нем произошла известная либерализация режима, особенно заметная на фоне предшествовавшего ей "мрачного семилетия", были проведены важные реформы - крестьянская, судебная, военная земская. Но первая и главная среди них совершена была таким образом, что освободила крестьян не только от крепостной зависимости, но и от значительной доли (приблизительно одной пятой) принадлежавшей им земли, которую у них отобрали в пользу помещиков. Этим и огромными выкупными платежами под существующий строй была подведена мина замедленного действия, тысячекратно более мощная, чем бомбы и динамиты Желябова, Халтурина, Гриневицкого, Перовской и всех прочих революционных террористов, вместе взятых. Вспомним Александра III с его контрреформами и блоковское "Победоносцев над Россией Простер совиные крыла". Наконец, вспомним Николая II, из которого сейчас усердно лепят великомученика, чуть ли не святого. Его бессудное убийство большевиками (а тем более убийство его детей - молодых девушек и больного подростка) - отвратительное преступление, не имеющее оправдания. Но такие ли преступления на его собственной совести!
Нынче немодно и даже как бы неприлично помнить о том, сколько тысяч невинно убиенных русских людей осталось лежать "на сопках Маньчжурии" и на дне Цусимского пролива в итоге "маленькой победоносной войны" с Японией. А "кровавое воскресенье"? А "столыпинские галстуки" и ленский расстрел? Между тем все это - почти ничто в сравнении с многими миллионами наших сотечественников, убитых, искалеченных, отравленных газами на полях первой мировой войны, ставших жертвами имперских амбиций последнего русского царя. Не будь этой войны, демократическая революция в России, скорее всего, произошла бы в другие сроки, а пролетарской могло бы не быть вообще. То, что "хозяин Земли Русской", за десять лет дважды ввергавший свою страну в бессмысленные и несчастные войны, лично не хотел ни 5-го, ни 17-го года, а, напротив, пытался спасти свой трон и систему, говорит лишь о том, что безответственность сочеталась в нем с бездарностью, но ни на йоту не уменьшает его исторической вины. Чем дальше, тем больше "царь Николашка", с его несамостоятельностью, жалкой зависимостью от проходимца Распутина, чехардой премьер-министров и пр., вызывал у своих подданных только смесь негодования и презрения.
Так что жалеть о царизмене приходится Его падение не только явилось давно назревшей национальной необходимостью, но запоздало по меньшей мере лет на сто. Пожалуй, единственная польза, какую он принес России, заключалась в том, что, вызвав стойко негативное отношение к себе, он, вопреки своим намерениям, постоянно усиливал в формирующемся русском обществе настроения критицизма, протеста, свободолюбия, гражданственности. Преследуя и давя демократическую тенденцию, закрывая перед ней, казалось, все двери и затыкая все щели, он добивался, однако, не только прямого, но и обратного эффекта: способствовал созданию таких важнейших элементов демократии, как внутренне свободная, суверенная личность и ситуация идейно-политического плюрализма в обществе.
Два слова о каждом из них.
Что касается формирования внутренне независимой, критически мыслящей личности, то тут в первую очередь нужно отдать должное опять-таки русской классической литературе, чья роль в этом деле была сопоставима лишь со школой самой жизни.
Существует достаточно очевидная связь деспотическим характером самодержавно-полицейского режима и тем критическим пафосом, который - в противовес ему - пропитал нашу литературную классику, стал одной из ее фундаментальных особенностей. Именно отсюда и свойственное ей внимание к общественной проблематике, и общественные же источники тех нравственных критериев, с которыми она, как правило, подходит к своему герою, и особая социально-историческая масштабность многих ее тем, мотивови образов.
http://burtin.polit.ru/fevral.htm
Док. 640582
Перв. публик.: 01.07.00
Последн. ред.: 01.07.11
Число обращений: 0
Буртин Юрий Григорьевич
|
